-- Миша, тебе деньги нужны?
-- Кого? Это... Давай... Я сунул ему трешку.
-- "Витязь" до одиннадцати, -- сказал Михал Иваныч, -- успею. А то
кобылу у Лехи возьму... Эх, где же вы раньше-то были? В микрорайоне
"Яблочное" по рупь четырнадцать ... Ну, я пошел. Сало там берите, лук, --
уже на пороге выкрикнул он.
Мы остались вдвоем. Таня с испугом оглядела помещение,
-- Ты уверен, что это жилая комната?
-- Было время -- сомневался. Я здесь порядок навел. Посмотрела бы, что
раньше творилось.
-- Крыша дырявая.
-- В хорошую погоду это незаметно. А дождей, вроде бы, не предвидится.
-- И щели в полу.
-- Сейчас еще ничего. А раньше через эти щели ко мне заходили бездомные
собаки.
-- Щели так и не заделаны.
-- Зато я приручил собак... Таня коснулась рукой одеяла.
-- Боже, чем ты укрываешься!
-- Сейчас, -- говорю, -- тепло. Можно совсем не укрываться. Тебе по
крайней мере.
-- Это комплимент?
-- Что-то вроде.
-- А ты похудел.
-- Хожу много.
-- Тебе идет.
-- Кроме того, у меня довольно большие глаза...
-- Ужасно глупый разговор, -- сказала Таня.
-- Вот и прекрасно. Хотелось бы достигнуть полного идиотизма. Купить
аквариум с рыбками, пальму в деревянной бочке...
-- Зачем тебе аквариум?
-- А зачем мне пальма?
-- Начнем с аквариума.
-- Всю жизнь мечтал иметь парочку дрессированных золотых рыбок...
-- А пальма?
-- Пальму можно рисовать с натуры. Держать ее на балконе.
-- Спрашивается, где у нас балкон?
-- Так ведь и пальмы еще нет...
-- Господи, о чем я спрашиваю? О чем мы вообще говорим?!
-- Действительно, о чем нам говорить?! Тем более, когда все решено.
Я посмотрел на окна. Занавесок не было. Любой мог заглянуть к нам с
улицы. В деревне с этим просто.
Можно, думаю, шкаф придвинуть. Огляделся -- нет шкафа...
-- Что нового в Ленинграде? -- спрашиваю.
-- Я говорила. Одни собираются уезжать, другие их за это презирают.
-- Митя не звонил?
-- Звонит иногда. У них с Галиной все очень плохо. Там югослав
появился... Или венгр, не помню... Зовут -- Ахилл...
-- Может, древний грек?
-- Нет, я помню, что из социалистического лагеря... Короче, Митя
бесится. Злющий стал, вроде тебя. Крейна хотел избить...
-- А тот?
-- А Женя ему и говорит: "Митя, я не боюсь, потому что у тебя есть
рога. И следовательно, ты -- не хищник..." Их едва растащили.
-- Зря...
Мы помолчали.
Я все думал, чем бы окна занавесить? Так, чтобы это выглядело легко и
непринужденно...
Десять лет мы женаты, а я все еще умираю от страха. Боюсь, что Таня
вырвет руку и скажет: "Этого еще не хватало!.."
Тем не менее я успел снять ботинки. Я всегда снимаю ботинки заранее,
чтобы потом не отвлекаться... Чтобы не говорить: "Одну минуточку, я только
ботинки сниму..." Да и шнурки от волнения не развязываются... Наверное,
тысячу шнурков я разорвал в порыве страсти...
-- Кроме того, я познакомилась с известным диссидентом Гурьевым. Ты,
наверное, слышал, его упоминали западные радиостанции. Фрида нас
познакомила. Мы были у него в гостях на Пушкинской. Советовались насчет
отъезда. В доме полно икон...
-- Значит, еврей.
-- Вроде бы, да. Но фамилия русская -- Гурьев.
-- Это-то и подозрительно. Гурьев... Гуревич...
-- Что ты имеешь против евреев?
-- Ничего. Тем более что этот -- русский. Я его знаю с шестьдесят
пятого года.
-- Значит, ты опять меня разыгрываешь?
-- Все потому, что я -- шутник.
-- Гурьев такой умный. Сказал, что Россия переживает эпоху
христианского возрождения. Что это -- необратимый процесс. Что среди
городского населения -- шестьдесят процентов верующих. А в деревне --
семьдесят пять.
-- Например, Михал Иваныч.
-- Я Михал Иваныча не знаю. Он производит хорошее впечатление.
-- Неплохое. Только святости в нем маловато...
-- Гурьев угощал нас растворимым кофе. Сказал:
"Вы очень много кладете... Не жалко, просто вкус меняется..." А когда
мы собрались идти, говорит: "Я вас провожу до автобуса. У нас тут
пошаливают. Сплошное хулиганье..." А Фрида ему говорит: "Ничего страшного.
Всего сорок процентов..." Гурьев обиделся и раздумал нас провожать... Что ты
делаешь?! Хоть свет потуши!
-- Зачем?
-- Так принято.
-- Окно можно завесить пиджаком. А лампу я кепкой накрою. Получится
ночник.
-- Тут не гигиенично.
-- Как будто ты из Андалузии приехала!
-- Не смотри.
-- Много я хорошего вижу?
-- У меня колготки рваные.
-- С глаз их долой!..
-- Ну вот, -- обиделась Таня, -- я же приехала для серьезного
разговора.
-- Да забудь ты, -- говорю, -- об этом хоть на полчаса...
В сенях раздались шаги. Вернулся Миша. Бормоча, улегся на кровать.
Я боялся, что он начнет материться. Мои опасения подтвердились.
-- Может, радио включить? -- сказала Таня.
-- Радио нет. Есть электрическое точило... Миша долго не затихал. В его
матерщине звучала
философская нота. Например, я расслышал:
"Эх, плывут муды да на глыбкой воды..." Наконец, все стихло. Мы снова
были вместе. Таня
вдруг расшумелась. Я говорю:
-- Ты ужасно кричишь. Как бы Мишу не разбудить.
-- Что же я могу поделать?
-- Думай о чем-нибудь постороннем. Я всегда думаю о разных
неприятностях. О долгах, о болезнях, о том, что меня не печатают.
-- А я думаю о тебе. Ты -- моя самая большая неприятность.
-- Хочешь деревенского сала?
-- Нет. Знаешь, чего я хочу?
-- Догадываюсь...
Таня снова плакала. Говорила такое, что я все думал -- не разбудить бы
хозяина. То-то он удивится...
А потом запахло гарью. Моя импортная кепка густо дымилась. Я выключил
лампу, но было уже светло. Клеенка на столе блестела.
-- В девять тридцать, -- сказала моя жена, -- идет первый автобус. А
следующий -- в четыре. Я должна еще Машу забрать...
-- Я тебя бесплатно отправлю. В десять уезжает трехдневка "Северная
Пальмира".
-- Думаешь, это удобно?
-- Вполне. У них громадный "Люкс-Икарус". Всегда найдется свободное
место.
-- Может, надо водителя отблагодарить?
-- Это мое дело. У нас свои расчеты... Ладно, я пошел за молоком.
-- Штаны надень.
-- Это мысль...
Надежда Федоровна уже хлопотала в огороде. Над картофельной ботвой
возвышался ее широкий зад. Она спросила:
-- Это что же, барышня твоя?
-- Жена, -- говорю.
-- Не похоже. Уж больно симпатичная. Женщина насмешливо оглядела меня:
-- Хорошо мужикам. Чем страшнее, тем у него жена красивше.
-- Что же во мне такого страшного?
-- На Сталина похож...
Сталина в деревне не любили. Это я давно заметил. Видно, хорошо помнили
коллективизацию и другие сталинские фокусы. Вот бы поучиться у безграмотных
крестьян нашей творческой интеллигенции. Говорят, в ленинградском Дворце
искусств аплодировали, когда Сталин появился на экране.
Я-то всегда его ненавидел. Задолго до реформ Хрущева. Задолго до того,
как научился читать. В этом -- мамина политическая заслуга. Мать, армянка из
Тбилиси, неизменно критиковала Сталина. Правда, в довольно своеобразной
форме. Она убежденно твердила:
"Грузин порядочным человеком быть не может!.."
Я вернулся, стараясь не расплескать молоко. Таня встала, умылась,
застелила постель. Михал Иваныч, кряхтя, чинил бензопилу. Ощущался запах
дыма, травы и прогретого солнцем клевера.
Я разлил молоко, нарезал хлеб, достал зеленый лук и крутые яйца. Таня
разглядывала мою загубленную кепку.
-- Хочешь, поставлю кожаную заплату?
-- Зачем? Уже тепло.
-- Я тебе новую пришлю.
-- Пришли мне лучше цианистого калия.
-- Нет, серьезно, что тебе прислать?
-- Откуда я знаю, что в Америке нынче дают?.. Не будем говорить об
этом...
Около девяти мы подошли к турбазе. Водитель уже подогнал автобус к
развилке. Туристы укладывали сумки и чемоданы в багажник. Некоторые заняли
места возле окон. Я подошел к знакомому шоферу:
-- Есть свободные места?
-- Для тебя -- найдутся.
-- Хочу жену отправить в Ленинград.
-- Сочувствую. Я бы свою на Камчатку отправил. Или на Луну заместо
Терешковой...
На водителе была красивая импортная рубашка. Вообще, шоферы
экскурсионных автобусов сравнительно интеллигентны. Большинство из них могло
бы с успехом заменить экскурсоводов. Только платили бы им значительно
меньше...
Вдруг я заметил, что Таня беседует с Марианной Петровной. Я почему-то
всегда беспокоюсь, если две женщины остаются наедине. Тем более что одна из
них -- моя жена.
-- Ну все, -- говорю шоферу, -- условились. Высади ее на Обводном
канале.
-- Там мелко, -- засмеялся водитель... Я подумал -- сесть бы мне тоже и
уехать. А вещи привезет кто-нибудь из экскурсоводов. Вот только жить на что?
И как?..
Мимо пробегала Галина. Быстро кивнула в сторону моей жены:
-- Господи, какая страшненькая!.. Я промолчал. Но мысленно поджег ее
обесцвеченные гидропиритом кудри.
Подошел инструктор физкультуры Серега Ефимов.
-- Я извиняюсь, -- сказал он, -- это вам. И сунул Тане банку черники.
Нужно было прощаться.
-- Звони, -- сказала Таня. Я кивнул.
-- У тебя есть возможность звонить?
-- Конечно. Машу поцелуй. Сколько все это продлится?
-- Трудно сказать. Месяц, два... Подумай.
-- Я буду звонить.
Шофер поднялся в кабину. Уверенно загудел импортный мотор. Я произнес
что-то невнятное.
-- И я, -- сказала Таня...
Автобус тронулся, быстро свернул за угол. Через минуту алый борт его
промелькнул среди деревьев возле Лутовки.
Я заглянул в бюро. Моя группа из Киева прибывала в двенадцать. Пришлось
вернуться домой.
На столе я увидел Танины шпильки. Две чашки из-под молока, остатки
хлеба и яичную скорлупу. Ощущался едва уловимый запах гари и косметики.
Прощаясь, Таня сказала: "И я..." Остальное заглушил шум мотора...
Я заглянул к Михал Иванычу. Его не было. Над грязной постелью мерцало
ружье. Увесистая тульская двустволка с красноватым ложем. Снял ружье и думаю
-- не поре ли мне застрелиться?..
Июнь выдался сухой и ясный, под ногами шуршала трава. На балконах
турбазы сушились разноцветные полотенца. Раздавался упругий стук теннисных
мячей. У перил широкого крыльца алели велосипеды с блестящими ободами. Из
репродуктора над чердачным окошком доносились звуки старинных танго. Мелодия
казалась вычерченной пунктиром...
Стук мячей, аромат нагретой зелени, геометрия велосипедов -- памятные
черты этого безрадостного июня...
Тане я звонил дважды. Оба раза возникало чувство неловкости. Ощущалось,
что ее жизнь протекает в новом для меня ритме. Я чувствовал себя глуповато,
как болельщик, выскочивший на футбольное поле.
В нашей квартире звучали посторонние голоса. Таня задавала мне
неожиданные вопросы. Например:
-- Где у нас хранятся счета за электричество? Или:
-- Ты не будешь возражать, если я продам свою золотую цепочку?
Я и не знал, что у моей жены есть какие-то драгоценности.,.
Таня ходила по инстанциям, оформляла документы. Жаловалась мне на
бюрократов и взяточников.
-- У меня в сумке, -- говорила она, -- десять плиток шоколада, четыре
билета на Кобзона и три экземпляра Цветаевой...
Таня казалась возбужденной и почти счастливой.
Что я мог сказать ей? В десятый раз просить: "Не уезжай"?
Меня унижала ее поглощенность своими делами. А как же я с моими чуть ли
