побери?! Где целомудренная стыдливость чувств?!.." Голову ломают:
"Где ты, Русь?! Куда девалась?! Кто тебя обезобразил?!"
Кто, кто... Известно, кто... И нечего тут голову ломать...
Отношения с Михал Иванычем были просты и рациональны. Первое время он
часто заходил ко мне. Вытаскивал из карманов бутылки. Я махал руками. Он пил
из горлышка, что-то многословно бормоча. Я не без труда улавливал смысл его
пространных монологов.
И вообще, Мишина речь была организована примечательно. Членораздельно и
ответственно Миша выговаривал лишь существительные и глаголы. Главным
образом, в непристойных сочетаниях. Второстепенные же члены употреблял Михал
Иваныч совершенно произвольно. Какие подвернутся. Я уже не говорю о
предлогах, частицах и междометиях. Их он создавал прямо на ходу. Речь его
была сродни классической музыке, абстрактной живописи или пению щегла.
Эмоции явно преобладали над смыслом. Допустим, я говорил:
-- Миша, пора тебе завязывать хотя бы на время, В ответ раздавалось:
-- Эт сидор-пидор бозна где... Пятерку утром хва и знато бысь в
гадюшник... Аванс мой тыка што на дипоненте... Кого же еньть завязывать?..
Без пользы тыка... И душа не взойде...
Мишины выступления напоминали звукопись ре-мизовской школы.
Болтливых женщин он называл таратайками. Плохих хозяек -- росомахами.
Неверных жен -- шаландами. Пиво и водку -- балдой, отравой и керосином.
Молодое поколение -- описью...
"На турбазе опись гаешная бозна халабудит..." В смысле -- молодежь,
несовершеннолетняя шпана озорничает и творит Бог знает что...
Отношения наши были построены четко, Миша брал для меня у тещи лук,
сметану, грибы и картофель. Плату с негодованием отвергал. Зато я каждое
утро давал ему рубль на вино. И удерживал от попыток застрелить жену Лизу.
Иногда с риском для моей собственной жизни.
Получалось -- мы в расчете.
Что он за личность, я так и не понял. С виду -- нелепый, добрый,
бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из
рыболовной лески.
-- Расплодились, -- говорит, -- шумовки, сопсю-ДУ лузгают...
Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел
на крыльце, боялся меня разбудить...
Был он нелепым и в доброте своей, и в злобе. Начальство материл в лицо
последними словами. А проходя мимо изображения Фридриха Энгельса, стаскивал
шапку. Без конца проклинал родезийского диктатора Яна Смита. Зато любил и
уважал буфетчицу в шалмане, которая его неизменно обсчитывала:
"Без этого нельзя, порядок есть порядок!"
Самое жуткое его проклятие звучало так:
"Работаете на капиталистов!"
Как-то раз милиционер Довейко отобрал у него, у пьяного, германский
штык.
-- Капиталистам служишь, гад! -- орал ему Михал Иваны ч.
Жена и теща унесли в его отсутствие радиоприемник.
-- Все равно от капиталистов спасиба не дождутся, -- заверял Михал
Иваны ч.
Беседовали мы с ним всего раза два. Помню, Миша говорил (текст слегка
облагорожен):
-- Я пацаном был, когда здесь немцы стояли. Худого не делали, честно
скажу. Кур забрали, свинью у деда Тимохи... А худого не делали. И баб не
трогали. Те даже обижаться стали... Мой батя самогонку гнал. На консервы
менял у фашистов... Правда, жидов и цыган они того...
-- Расстреляли?
-- Увезли с концами. Порядок есть порядок...
-- А ты говоришь, худого не делали.
-- Худого, ей-богу, не делали. Жидов и цыган -- это как положено...
-- Чем же тебе евреи не угодили?
-- Евреев уважаю. Я за еврея дюжину хохлов отдам. А цыган своими руками
передушил бы.
-- За что?
-- Как за что?! Во дает! Цыган и есть цыган...
В июле я начал писать. Это были странные наброски, диалоги, поиски
тона. Что-то вроде конспекта с неясно очерченными фигурами и мотивами.
Несчастная любовь, долги, женитьба, творчество, конфликт с государством.
Плюс, как говорил Достоевский -- оттенок высшего значения.
Я думал, что в этих занятиях растворятся мои невзгоды. Так уже бывало
раньше, в пору литературного становления. Вроде бы, это называется --
сублимация. Когда пытаешься возложить на литературу ответственность за свои
грехи. Сочинил человек "Короля Лира" и может после этого год не вытаскивать
шпагу...
Вскоре отослал жене семьдесят рублей. Купил себе рубашку -- поступок
для меня беспрецедентный.
Доходили слухи о каких-то публикациях на Западе. Я старался об этом не
думать. Ведь мне безразлично, что делается на том свете. Прямо так и скажу,
если вызовут...
Кроме того, я отправил несколько долговых писем. Мол, работаю, скоро
верну, извините...
Все кредиторы реагировали благородно: не спеши, деньги есть,
заработаешь -- отдашь...
Короче, жизнь обрела равновесие. Стала казаться более осмысленной и
логичной. Ведь кошмар и безнадежность -- еще не самое плохое. Самое ужасное
-- хаос...
Стоит пожить неделю без водки, и дурман рассеивается. Жизнь обретает
сравнительно четкие контуры, Даже неприятности кажутся законным явлением.
Я очень боялся нарушить это зыбкое равновесие. Грубил, если звали
выпить. Раздражался, если со мной заговаривали девушки в экскурсионном бюро.
Потоцкий говорил:
-- Борька трезвый и Борька пьяный настолько разные люди, что они даже
не знакомы между собой...
И все-таки я чувствовал -- не может это продолжаться без конца. Нельзя
уйти от жизненных проблем... Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные --
осваивают... Если живешь неправильно, рано или поздно что-то случится...
Утро. Молоко с голубоватой пенкой. Лай собак, позвякиванье ведер...
За стеной похмельный Мишин голос:
-- Сынок, кинь рублишко!
Я высыпал ему оставшуюся мелочь, накормил собак.
На турбазе за холмом играла радиола. В ясном небе пролетали галки. Под
горой над болотом стелился туман. На зеленой траве серыми комьями лежали
овцы.
Я шел через поле к турбазе, На мокрых от росы ботинках желтел песок. Из
рощи тянуло прохладой и дымом.
Под окнами экскурсионного бюро сидели туристы. На скамейке, укрывшись
газетой, лежал Мит-рофанов. Даже во сне было заметно, как он ленив...
Я поднялся на крыльцо. В маленьком холле толпились экскурсоводы. Кто-то
со мной поздоровался.
Кто-то попросил закурить. Дима Баранов сказал: "Ты чего?,."
Под безобразной, чудовищной, отталкивающей картиной районного художника
Щукина (цилиндр, лошадь, гений, дали неоглядные) стояла моя жена и
улыбалась...
И сразу моему жалкому благополучию пришел конец. Я понял, что меня
ожидает. Вспомнил наш последний разговор...
Мы развелись полтора года назад. Этот современный изящный развод чем-то
напоминал перемирие. Перемирие, которое не всегда заканчивается салютом...
Помню, народный судья Чикваидзе обратился к моей бывшей жене:
-- Претендуете на какую-то часть имущества?
-- Нет, -- ответила Татьяна. И добавила:
-- За неимением оного...
Потом мы иногда встречались как добрые знакомые, Но это показалось мне
фальшивым, и я уехал в Таллинн.
А через год мы снова встретились. Заболела наша дочка, и Таня переехала
ко мне. Это была уже не любовь, а судьба...
Мы жили бедно, часто ссорились. Кастрюля, полная взаимного раздражения,
тихо булькая, стояла на медленном огне...
Образ непризнанного гения Таня четко увязывала с идеей аскетизма. Я же,
мягко выражаясь, был чересчур общителен.
Я говорил:
-- Пушкин волочился за женщинами... Достоевский предавался азартным
играм... Есенин кутил и дрался в ресторанах... Пороки были свойственны
гениальным людям в такой же мере, как и добродетели...
-- Значит, ты наполовину гений, -- соглашалась моя жена, -- ибо пороков
у тебя достаточно...
Мы продолжали балансировать на грани разрыва. Говорят, подобные браки
наиболее долговечны.
И все-таки, с дружбой было покончено. Нельзя говорить: "Привет, моя
дорогая!" женщине, которой шептал Бог знает что. Не звучит...
С чем же пришел я к моему тридцатилетию, бурно отмечавшемуся в
ресторане "Днепр"? Я вел образ жизни свободного художника. То есть не
служил, зарабатывая журналистикой и литобработками генеральских мемуаров. У
меня была квартира с окнами, выходящими на помойку. Письменный стол, диван,
гантели, радиола "Тонус". (Тонус -- неплохая фамилия для завмага). Пишущая
машинка, гитара, изображение Хемингуэя, несколько трубок в керамическом
стакане. Лампа, шкаф, два стула эпохи бронтозавров, а также кот Ефим,
глубоко уважаемый мною за чуткость. Не в пример моим лучшим друзьям и
знакомым, он стремился быть человеком...
Таня жила в соседней комнате. Дочка болела, выздоравливала и снова
заболевала.
Мой друг Бернович говорил:
-- К тридцати годам у художника должны быть реше! гы все проблемы, За
исключением одной -- как писать?
Я в ответ заявлял, что главные проблемы -- неразрешимы. Например,
конфликт отцов и детей. Противоречия между чувством и долгом...
У нас возникала терминологическая путаница.
В конце Бернович неизменно повторял:
-- Ты не создан для брака...
И все-таки десять лет мы женаты. Без малого десять лет...
Татьяна взошла над моей жизнью, как утренняя заря. То есть спокойно,
красиво, не возбуждая чрезмерных эмоций. Чрезмерным в ней было только
равнодушие. Своим безграничным равнодушием она напоминала явление живой
природы...
Живописец Лобанов праздновал именины своего хомяка. В мансарду с косым
потолком набилось человек двенадцать. Все ждали Целкова, который не пришел.
Сидели на полу, хотя стульев было достаточно. К ночи застольная беседа
переросла в дискуссию с оттенком мордобоя. Бритоголовый человек в тельняшке,
надсаживаясь, орал:
-- Еще раз повторяю, цвет -- явление идеологическое!..
(Позднее выяснилось, что он совсем не художник, а товаровед из
Апраксина Двора.)
Эта невинная фраза почему-то взбесила одного из гостей,
художника-шрифтиста. Он бросился па товароведа с кулаками. Но тот, как все
бритоголовые мужчины, оказался силачом и действовал решительно. Он мгновенно
достал изо рта вставной зуб на штифтовом креплении... Быстро завернул его в
носовой платок. Сунул в карман. И наконец принял боксерскую стойку.
К этому времени художник остыл. Он ел фаршированную рыбу, то и дело
восклицая;
-- Потрясающая рыба! Я хотел бы иметь от нее троих детей...
Таню я заметил сразу. Сразу запомнил ее лицо, одновременно --
встревоженное и равнодушное. (С юных лет я не понимал, как это могут
уживаться в женщине безразличие и тревога?..)
На бледном лице выделялась помада. Улыбка была детской и немного
встревоженной.
Далее -- кто-то пел, старательно изображая вора-рецидивиста. Кто-то
привел иностранного дипломата, оказавшегося греческим моряком. Поэт
Карповский изощренно лгал. Говорил, например, что его выгнали за творческое
хулиганство из международного Пен-клуба... Я взял Татьяну за руку и говорю:
-- Пошли отсюда!
(Лучший способ побороть врожденную неуверенность -- это держаться как
можно увереннее).
Таня без колебаний согласилась. И не как заговорщица. Скорее, как
примерное дитя. Юная барышня, которая охотно слушается взрослых.
Я шагнул к двери, распахнул ее и обмер. Впереди блестела пологая мокрая
крыша. На фоне высокого бледного неба чернели антенны.
Оказывается, в мастерской было три двери. Одна вела к лифту. Другая --
в недра отопительной системы. И третья -- на крышу.
Возвращаться не хотелось. Тем более что, судя по окрепшим голосам,
вечеринка приближалась к драке. Помедлив, я шагнул на громыхающую кровлю.
