"таможенная декларация",..
Я чувствовал себя абсолютно лишним. И даже обрадовался, когда
незнакомая женщина поручила мне спуститься за чаем.
Перед этим я выпил, и мне стало легче. О вреде спиртного написаны
десятки книг. О пользе его -- ни единой брошюры. Мне кажется, зря...
Прошло несколько часов. Таня упаковывала забытый фотоаппарат. Маша
дарила на память гостям черноморские камешки.
Они несколько раз подходили ко мне. Мы произносили какие-то
бессмысленные слова:
-- Не скучай, пиши... Все будет хорошо... Я знал -- кошмар начнется
завтра. И еще подумал -- зато мне достанется выпивка... Маша сказала;
-- А нам выдали доллары. Хочешь посмотреть? Я сказал:
-- Хочу...
Потом обсуждалось какое-то сообщение израильского радио.
Люди приходили, уходили. Таня записывала адреса и поручения...
Не обошлось и без скандала. Лысый парень напился и выкрикнул:
-- Ну что, бежите с тонущего корабля!? Но ему возразили:
-- Значит, корабль тонет? И это мы слышим от члена партии?!
-- Я -- беспартийный, -- реагировал скандалист, -- мне обидно, что
выпускают только евреев!
-- Разве ты не еврей?
-- Еврей, -- ответил лысый... Я выбрал момент и сказал:
-- Таня, будешь в Америке, разыщи Карла Проф-фера. Он собирался издать
мою книгу.
-- Сказать, чтобы издавал?
-- И побыстрее. Терять мне нечего.
-- Я тебе все напишу между строк...
Тут Лазарев сказал, что уже -- шесть. Надо было ехать в аэропорт. Мы
заказали несколько такси, сели и доехали почти одновременно.
Таня и Маша сразу ушли за барьер -- оформлять декларации. Мы бродили по
залам. Кто-то захватил из дома бутылку водки.
Белуга подошел ко мне и говорит;
-- Молодец, что не падаешь духом. Я ответил:
-- Этого еще не хватало! Женюсь по новой и заделаю кучу ребятишек.
Белуга удивился и покачал головой...
Таня раза четыре подходила к барьеру. Передавала мне вещи, задержанные
таможней. В том числе: янтарные бусы, мою армейскую фотографию и роман
Гладилина с дарственной надписью.
То, что вернули фотокарточку, очень рассердило Мишу Лазарева. Он
сказал:
-- Это что за фокусы?! Где справедливость? Ему возразил Белуга;
-- Будь справедливость, тогда зачем и уезжать?!.. Я снова выбрал момент
и говорю Тане:
-- Как ты думаешь, мы еще увидимся?
-- Да, я уверена. Совершенно уверена.
-- Тогда я, может, поверю, что Бог -- есть.
-- Мы увидимся. Бог есть...
Мне бы хотелось ей верить. Я готов был поверить... Но почему я должен
верить ей именно сейчас? Я же не верил, когда она говорила, что Альберто
Моравиа -- хороший писатель...
Затем мы все поднялись на какой-то балкон. Смотрели, как Таня и Маша
заходят в автобус.
Время остановилось. Эти несколько секунд я ощутил как черту между
прошлым и будущим.
Автобус тронулся.
Теперь можно было ехать домой, не прощаясь...
Одиннадцать дней я пьянствовал в запертой квартире. Трижды спускался за
дополнительной выпивкой. Если мне звонили по телефону, отвечал:
-- Не могу говорить...
Отключить телефон не хватало решимости. Вечно я чего-то жду...
На четвертый день пришла милиция. Утром в дверь постучали, хотя звонок
работал. К счастью, была наброшена цепочка. В дверном проеме блеснул
лакированный козырек. Раздалось уверенное, нетерпеливое покашливание.
Я не боялся милиции. Просто не мог разговаривать с властями. Один мой
вид чего стоил... Я спросил:
-- В чем дело? Предъявите ордер... Существует закон о
неприкосновенности жилища... Милиционер с угрозой выговорил:
-- Ордер не проблема.
И сразу же ушел. А я вернулся к моим бутылкам. В любой из них таились
чудеса...
Прошло двадцать минут. Что-то заставило меня посмотреть в окно. Через
двор шагал наряд милиции. По-моему, их было человек десять.
Я слышал их тяжелые шаги на лестнице. Потом они звонили, резко и
нетерпеливо.
Я не реагировал.
Что они могли сделать? Взломать старинную петербургскую дверь? На шум
сбежалась бы вся улица Рубинштейна...
Милиционеры топтались на площадке около часа. Один из них прокричал в
замочную скважину:
-- Дайте разъяснения по нижеперечисленным статьям Уголовного кодекса.
Притонодержательство, тунеядство, неповиновение властям...
Статей было так много, что я решил об этом не думать.
Милиционеры все не уходили. Кто-то из них оказался хорошим психологом.
Он постучал в дверь и крикнул:
-- Можно попросить стакан холодной воды?!
Видимо, рассчитывал на мою сентиментальность. Или на чудодейственную
силу абсурда...
Я не реагировал.
Наконец милиционеры сунули под дверь листок бумаги и ушли. Я видел, как
они пересекают двор. На этот раз я их пересчитал. Шесть козырьков
поблескивали на солнце.
Бумага оказалась повесткой, которую я разглядывал минуты три. В конце
говорилось: "Явка обязательна". Фамилии следователя -- не было. Названия
дела, по которому меня вызывали -- тоже. Не было даже указано, кто я:
свидетель, ответчик или пострадавший. Не было даже номера комнаты. Только --
время и дата.
Я знал, что такие повестки недействительны. Меня научил этому Игорь
Ефимов. И я кинул повестку в мусорный бак...
Милиция затем приходила еще раза четыре. И я всегда узнавал об этом
заранее. Меня предупреждал алкоголик Смирнов.
Гена Смирнов был опустившимся журналистом. Он жил напротив моего дома.
Целыми днями пил у окна шартрез. И с любопытством поглядывал на улицу.
А я жил в глубине двора на пятом этаже без лифта. От ворот до нашего
подъезда было метров сто.
Если во двор заходил наряд милиции, Смирнов отодвигал бутылку. Он
звонил мне по телефону и четко выговаривал единственную фразу:
-- Бляди идут!
После чего я лишний раз осматривал засовы и уходил на кухню. Подальше
от входных дверей.
Когда милиция удалялась, я выглядывал из-за портьеры. В далеком окне
напротив маячил Смирнов. Он салютовал мне бутылкой...
На одиннадцатые сутки у меня появились галлюцинации. Это были не черти,
а примитивные кошки. Белые и серые, несколько штук.
Затем на меня пролился дождь из червячков. На животе образовались
розовые пятна. Кожа на ладонях стала шелушиться.
Выпивка кончилась. Деньги кончились. Передвигаться и действовать не
было сил.
Что мне оставалось делать? Лечь в постель, укрыться с головой и ждать.
Рано или поздно все это должно было кончиться. Сердце у меня здоровое. Ведь
протащило же оно меня через сотню запоев.
Мотор хороший. Жаль, что нету тормозов. Останавливаюсь я только в
кювете...
Я укрылся с головой и затих. В ногах у меня копошились таинственные,
липкие гады. Во мраке звенели непонятные бубенчики.
По одеялу строем маршировали цифры и буквы. Временами из них
составлялись короткие предложения. Один раз я прочел:
"Непоправима только смерть!.."
Не такая уж глупая мысль, если вдуматься...
И в этот момент зазвонил телефон. Я сразу понял,
кто это. Я знал, что это -- Таня. Знал и все.
Я поднял трубку. Из хаоса выплыл спокойный
Танин голос:
-- Привет! Мы в Австрии. У нас все хорошо... Ты выпил?
Я рассердился:
-- Да за кого ты меня принимаешь?!..
-- Нас встретили. Тут много знакомых. Все тебе кланяются...
Я стоял босой у телефона и молчал. За окном грохотал перфоратор. В
зеркале отражалось старое пальто.
Я только спросил:
-- Мы еще встретимся?
-- Да... Если ты нас любишь...
Я даже не спросил -- где мы встретимся? Это не имело значения. Может
быть, в раю. Потому что рай -- это и есть место встречи. И больше ничего.
Камера общего типа, где можно встретить близкого человека...
Вдруг я увидел мир как единое целое. Все происходило одновременно. Все
совершалось на моих глазах...
Моя жена сказала:
-- Да, если ты нас любишь...
-- При чем тут любовь? -- спросил я. Затем добавил:
-- Любовь -- это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов... А
тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба...
Потом что-то щелкнуло, и все затихло. Теперь надо было уснуть в пустой
и душной комнате...
Июнь 1983 года
Нью-Йорк
