не диссидентскими проблемами?!
Тане было не до меня. Впервые происходило нечто серьезное...
Как-то раз она сама мне позвонила. К счастью, я оказался на турбазе.
Точнее, в библиотеке центрального корпуса. Пришлось бежать через весь
участок. Выяснилось, что Тане необходима справка. Насчет того, что я
отпускаю ребенка. И что не имею материальных претензий.
Таня продиктовала мне несколько казенных фраз, Я запомнил такую
формулировку: "...Ребенок в количестве одного..."
-- Заверь у местного нотариуса и вышли. Это будет самое простое,
-- Я, -- говорю, -- могу приехать.
-- Сейчас не обязательно.
Наступила пауза.
-- Но мы успеем попрощаться?
-- Конечно. Ты не думай...
Таня почти оправдывалась. Ей было неловко за свое пренебрежение. За это
поспешное: "Не обязательно..."
Видно, я стал для нее мучительной проблемой, которую удалось разрешить.
То есть пройденным этапом. Со всеми моими пороками и достоинствами. Которые
теперь не имели значения...
В тот день я напился. Приобрел бутылку "Московской" и выпил ее один.
Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Ива-нычем требовали чересчур
больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы с профессором
Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим
наоборот -- как можно доступнее и проще.
Например, Михал Иваныч спрашивал:
-- Ты знаешь, для чего евреям шишки обрезают? Чтобы калган работал
лучше... И я миролюбиво соглашался:
-- Вообще-то, да... Пожалуй, так оно и есть... Короче, зашел я в лесок
около бани. Сел, прислонившись к березе. И выпил бутылку "Московской", не
закусывая. Только курил одну сигарету за другой и жевал рябиновые ягоды...
Мир изменился к лучшему не сразу. Поначалу меня тревожили комары.
Какая-то липкая дрянь заползала в штанину. Да и трава казалась сыроватой.
Потом все изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои
душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины
казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть
вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И
даже паутина выглядела украшением...
Я готов был заплакать, хотя все еще понимал, что это действует
алкоголь. Видно, гармония таилась на дне бутылки...
Я твердил себе:
-- У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и
с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере...
И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов -- сорок человек. И все
безумно любят Пушкина...
Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете
теперь?..
Ответа на мои вопросы я так и не дождался. Я уснул...
А когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне
бледных, пепельно-серых облаков... Насекомые ожили... Паутина коснулась
лица... Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги
тоже. А главное -- их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке
надвигалась как туча...
Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и
экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о
директоре лицея -- Егоре Антоновиче Энгельгардте.
Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом.
Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря
невыносима для похмель-ного человека.
Так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой
тропкой.
Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана "Витязь". На фоне местных
алкашей я выглядел педантом.
Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей у
зеркала красовалась нелепая деревянная фигура -- творение отставного майора
Гольдштейна. На медной табличке было указано:
Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках:
"Россиянин".
Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу Ягу.
Деревянный шлем был выкрашен серебристой гуашью.
У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно
опускались мятые рубли. Мелочь звонко падала в блюдечко с отбитым краем.
Две-три компании расположились в зале у стены. Там возбужденно
жестикулировали, кашляли и смеялись. Это были рабочие турбазы, санитары
психболь-ницы и конюхи леспромхоза.
По отдельности выпивала местная интеллигенция -- киномеханик,
реставратор, затейник. Лицом к стене расположился незнакомый парень в
зеленой бобочке и отечественных джинсах. Рыжеватые кудри его лежали на
плечах.
Подошла моя очередь у стойки. Я ощущал знакомую похмельную дрожь. Под
намокшей курткой билась измученная сирая душа...
Шесть рублей нужно было использовать оптимально. Растянуть их на
длительный срок.
Я взял бутылку портвейна и две шоколадные конфеты. Все это можно было
повторить трижды. Еще и на сигареты оставалось копеек двадцать.
Я сел к окну. Теперь уже можно было не спешить.
За окном двое цыган выгружали из машины ящики с хлебом. Устремился в
гору почтальон на своем мопеде. Бездомные собаки катались в пыли.
Я приступил к делу. В положительном смысле отметил -- руки не трясутся.
Уже хорошо...
Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и
снисхождения.
Впереди у меня -- развод, долги, литературный крах... Но есть вот эти
загадочные цыгане с хлебом... Две темнолицые старухи возле поликлиники...
Сыроватый остывающий денек... Вино, свободная минута, родина...
Сквозь общий гул неожиданно донеслось;
-- Говорит Москва! Говорит Москва! Вы слушаете "Пионерскую зорьку"... У
микрофона -- волосатый человек Евстихеев... Его слова звучат достойной
отповедью ястребам из Пентагона...
Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке.
Он по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он
пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение.
Он почти кричал:
-- А я говорю -- нет!.. Нет -- говорю я зарвавшимся империалистическим
хищникам! Нет -- вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажно-го
комбината... Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я
-- единственный уцелевший панфиловец... И то же самое говорил За-ратустра...
Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса.
Парень возвысил голос:
-- Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии
рядовой Майкопского артиллерийского полка -- виконт де Бражелон?! Извольте,
я предоставлю вам этот шанс... Товарищ Раппопорт, введите арестованного!..
Окружающие реагировали спокойно. Хотя "жлобы" явно относилось к ним.
Кто-то из угла вяло произнес:
-- Валера накушавши... Валера живо откликнулся:
-- Право на отдых гарантировано Конституцией... Как в лучших домах
Парижа и Брюсселя... Так зачем же превращать науку в служанку богословия?!..
Будьте на уровне предначертаний Двадцатого съезда!.. Слушайте "Пионерскую
зорьку"... Текст читает Гмы-ря...
-- Кто? -- переспросили из угла.
-- Барон Клейнмихель, душечка!.. Еще при беглом взгляде на молодца я
испытал заметное чувство тревоги. Стоило мне к нему присмотреться, и это
чувство усилилось.
Длинноволосый, нелепый и тощий, он производил впечатление
шизофреника-симулянта. Причем, одержимого единственной целью -- как можно
скорее добиться разоблачения.
Он мог сойти за душевнобольного, если бы не торжествующая улыбка и не
выражение привычного каждодневного шутовства. Какая-то хитроватая сметливая
наглость звучала в его безумных монологах. В этой тошнотворной смеси из
газетных шапок, лозунгов, неведомых цитат...
Все это напоминало испорченный громкоговоритель. Молодец высказывался
резко, отрывисто, с болезненным пафосом и каким-то драматическим напором...
Он был пьян, но и в этом чувствовалась какая-то хитрость...
Я не заметил, как он подошел. Только что сидел не оборачиваясь. И вдруг
заглядывает мне через плечо:
-- Будем знакомы -- Валерий Марков!.. Злостный нарушитель общественного
покоя...
-- А, -- говорю, -- слышал.
-- Пребывал в местах не столь отдаленных. Диагноз -- хронический
алкоголизм!..
Я гостеприимно наклонил бутылку. В руках у него чудом появился стакан.
-- Премного благодарен, -- сказал он. -- Надеюсь, все это куплено ценой
моральной деградации?
-- Перестань, -- сказал я, -- лучше выпьем. В ответ прозвучало:
-- Благодарю и примыкаю, как Шепилов... Мы допили вино.
-- Бальзам на раны, -- высказался Марков.
-- Есть, -- говорю, -- рубля четыре. Дальнейшая перспектива в тумане...
-- Деньги не проблема! -- выкрикнул мой собутыльник.
Он вскочил и метнулся к покинутому столу. Возвратился с измятым черным
пакетом для фотобумаги. Высыпал из него кучу денег. Подмигнул и говорит:
-- Не счесть алмазов в каменных пещерах!..
И далее, с неожиданной застенчивостью в голосе:
-- Карманы оттопыриваются -- некрасиво...
Марков погладил свои обтянутые джинсами бедра. Ноги его были обуты в
лакированные концертные туфельки.
Ну и тип, думаю.
Тут он начал делиться своими проблемами:
-- Зарабатываю много... Выйду после запоя, и сразу -- капусты
навалом... Каждая фотка -- рубль... За утро -- три червонца... К вечеру --
сотня... И никакого финансового контроля... Что остается делать?.. Пить...
Возникает курская магнитная аномалия. День работаешь, неделю пьешь... Другим
водяра -- праздник. А для меня -- суровые будни... То вытрезвитель, то
милиция -- сплошное диссидентство... Жена, конечно, недовольна. Давай,
говорит, корову заведем... Или ребенка... С условием, что ты не будешь пить.
Но я пока воздерживаюсь. В смысле -- пью...
Марков запихивал деньги обратно в пакет. Две-три бумажки упали на пол.
Нагнуться он поленился. Своим аристократизмом паренек напоминал Михал
Иваныча.
Мы подошли к стойке, взяли бутылку "Агдама". Я хотел заплатить. Мой
спутник возвысил голос:
-- Руки прочь от социалистической Кубы! И гордо бросил на прилавок три
рубля... Поразительно устроен российский алкаш. Имея
деньги -- предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу
не берет... Да я и сам такой...
Мы вернулись к окну. Народу в ресторане заметно
прибавилось. Кто-то даже заиграл на гармошке.
-- Узнаю тебя, Русь! -- воскликнул Марков и чуть потише добавил: --
Ненавижу... Ненавижу это псковское жлобье!.. Пардон, сначала выпьем.
Мы выпили. Становилось шумно. Гармошка издавала пронзительные звуки.
Мой новый знакомый возбужденно кричал:
-- Взгляни на это прогрессивное человечество! На эти тупые рожи! На эти
тени забытых предков!.. Живу здесь, как луч света в темном царстве... Эх,
поработила бы нас американская военщина! Может, зажили бы, как люди, типа
чехов...
Он хлопнул ладонью по столу:
-- Свободы желаю! Желаю абстракционизма с до-декакофонией!.. Вот я тебе
скажу... Он наклонился и хрипло зашептал:
-- Скажу как другу... У меня была идея -- рвануть отсюдова, куда
попало. Хоть в Южную Родезию. Лишь бы подальше от нашей деревни... Но как?!
Граница на замке! С утра до ночи под охраной Карацупы... Моряком пойти в
загранку -- сельсовет не отпустит... На интуристке жениться? На какой-либо
древнегреческой бляди? Где ее возьмешь?.. Один тут говорил -- евреев
выпускают. Я говорю супруге: "Верка, это же мыс доброй надежды..."
А супруга у меня простая, из народа. Издевается. "Ты посмотри, --
говорит, -- на свою штрафную харю... Таких и в кино пускают неохотно. А он
чего надумал -- в Израиль!.."
