-- В том, что Миша Хейфец интересует западную общественность?
-- Почему бы и нет? О Буковском писали. О Кузнецове писали...
-- Это все политическая игра. А надо думать о реальной жизни.
-- Еще раз говорю, не поеду.
-- Объясни, почему?
-- Тут нечего объяснять... Мой язык, мой народ, моя безумная страна...
Представь себе, я люблю даже милиционеров.
-- Любовь -- это свобода. Пока открыты двери -- все нормально. Но если
двери заперты снаружи -- это тюрьма...
-- Но ведь сейчас отпускают.
-- И я хочу этим воспользоваться. Мне надоело. Надоело стоять в
очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело
радоваться говяжьим сарделькам... Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева,
березы?
-- Березы меня совершенно не волнуют.
-- Так что же?
-- Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности.
Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас
приводит.
-- А мне вот нс до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что ее
ожидает.
-- Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и
абсолютно счастливы.
-- Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не
печатают.
-- Но здесь мои читатели. А там... Кому нужны мои рассказы в городе
Чикаго?
-- А здесь кому они нужны? Официантке из "Лукоморья", которая даже меню
не читает?
-- Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.
-- Так будет всегда.
-- Ошибаешься.
-- Пойми, через десять лет я буду старухой. Мне все заранее известно.
Каждый прожитый день -- ступенька в будущее. И все ступеньки одинаковые.
Серые, вытоптанные и крутые... Я хочу прожить еще одну жизнь, мечтаю о
какой-то неожиданности. Пусть это будет драма, трагедия... Это будет
неожиданная драма...
В который раз мы говорили на эту тему. Я спорил, приводил какие-то
доводы. Выдвигал какие-то нравственные, духовные, психологические аргументы.
Пытался что-то доказать.
Но при этом я знал, что все мои соображения -- лживы. Дело было не в
этом. Просто я не мог решиться. Меня пугал такой серьезный и необратимый
шаг. Ведь это как родиться заново. Да еще по собственной воле. Большинство
людей и жениться-то как следует не могут...
Всю жизнь я ненавидел активные действия любого рода. Слово "активист"
для меня звучит как оскорбление. Я жил как бы в страдательном залоге.
Пассивно следовал за обстоятельствами. Это помогало мне для всего находить
оправдания.
Любой решительный шаг налагает ответственность. Так пускай отвечают
другие. Бездеятельность -- единственное нравственное состояние... В идеале я
хотел бы стать рыболовом. Просидеть всю жизнь на берегу реки, И желательно
без всяких трофеев...
Я не верил, что Таня способна уехать без меня. Америка, как я полагал,
была для нее синонимом развода. Развода, который формально уже состоялся. И
который потерял силу наподобие выдохшегося денатурата.
Раньше женщины говорили: "Вот найду себе красивого богача, тогда
узнаешь". Теперь говорят: "Уеду в Америку"...
Америка была для меня фикцией. Чем-то вроде миража. Полузабытым
кинофильмом с участием тигра Акбара и Чаплина...
-- Таня, -- говорю, -- я человек легкомысленный. Любая авантюра меня
устраивает. Если бы там (я отогнул занавеску) стояла "Каравелла" или
"Боинг"... Сел бы и поехал. Чтобы только взглянуть на этот самый Бродвей. Но
ходить по инстанциям. Объясняться, доказывать. Историческая родина... Зов
предков... Тетя Фаня Цыперович... Нам принесли еду и выпивку.
-- Тогда пожелай нам удачи... Смотри, в меню "котлеты" через "а"...
-- Не понял?
-- Я ведь заехала проститься. Если ты не согласен, мы уезжаем одни. Это
решено.
-- А Маша?
-- Что Маша? Ради нее все это и делается. Ты дашь справку...
-- Какую справку? Подожди, давай выпьем...
-- Что у тебя нет материальных претензий. У тебя есть к нам
материальные претензии?
-- Чепуха какая-то...
-- Значит, дашь справку?
-- А если нет?
-- Тогда Машу не выпустят.
-- И ты поедешь одна?
-- Не знаю... Нет... Я думаю, ты этого не сделаешь. Ты, в принципе, не
злой.
-- При чем тут доброта? Речь идет о живом человеке. А если дочка
вырастет и скажет... Как ты можешь решать за нее?
-- Кому же решать-то? Тебе? Ты свою жизнь исковеркал, мою жизнь
исковеркал...
-- Все не так уж безнадежно.
-- Советую тебе подумать.
-- Мне нечего думать... Какие-то идиотские справки... Для чего ты все
это затеяла? Я же не пью, работаю... Жизнь наладится, вот увидишь.
-- Сам же говорил: "Кто начал пить, тот будет пить!"
-- Это не я. Это какой-то англичанин... Будь он проклят!
-- Не важно... С тобой здороваются. Я оглянулся. В дверях стояли
Митрофанов и Потоцкий. Я обрадовался тому, что можно прекратить этот
разговор. Мне бы, думаю, только уложить ее в постель...
-- Знакомьтесь, -- говорю, -- присаживайтесь. Стасик церемонно
поклонился:
-- Беллетрист Потоцкий. Член эс эс писателей. Митрофанов безмолвно
кивнул.
-- Садитесь.
-- Я уже сидел, -- юмористически высказался Потоцкий.
Митрофанов безмолвствовал. Я понял, что они без денег, и сказал:
-- Жена приехала. Так что угощаю.
И отправился в буфет за пивом. Когда я вернулся, Потоцкий что-то
оживленно говорил моей жене. Я понял, речь идет о его таланте и бесчинствах
цензуры. Что не помешало ему отвлечься:
-- Пиво? Боюсь, не оросит... Пришлось мне идти за водкой. К этому
времени официантка принесла бутерброды и салат. Потоцкий страшно оживился.
-- Мне -- полную, -- сказал он и добавил: -- Люблю полненьких.
Володя по-прежнему молчал. Стасик заметил мой удивленный взгляд.
Объяснил, показывая на Митрофанова:
-- Ему, понимаешь, оса залетела в рот.
-- Господи, -- сказала моя жена, -- она и сейчас там?
-- Да нет. Он, понимаешь, заканчивал экскурсию в монастыре. И тут ему в
рот залетела оса. Вовка, извиняюсь, харкнул, но она успела его долбануть.
Теперь говорить не может -- больно.
-- И глотать больно? -- спросила Таня. Володя энергично замотал
головой.
-- Глотать не больно, -- объяснил Потоцкий. Я налил им водки. Мою жену
явно тяготила эта компания.
-- Как вам нравится заповедник? -- спросил Потоцкий.
-- Есть чудные места. Вид на Савкину Горку, аллея Керн...
Митрофанов вдруг напрягся.
-- Ы-ы-а, -- проговорил он.
-- Что? -- спросила моя жена.
-- Ы-ы-а, -- повторил Митрофанов.
-- Он говорит -- "фикция", -- разъяснил Потоцкий. -- Он хочет сказать,
что аллея Керн -- это выдумка Гейченко. То есть, аллея, конечно, имеется.
Обыкновенная липовая аллея. А Керн тут ни при чем. Может, она и близко к
этой аллее не подходила.
-- А мне нравится думать, что именно там Пушкин объяснился с этой
женщиной.
-- Она была куртизанкой, -- сурово уточнил Потоцкий.
-- Фо-фо ху-ха, -- добавил Митрофанов.
-- Володя хочет сказать -- "просто шлюха". И, грубо выражаясь, он прав.
Анна Петровна имела десятки любовников. Один товарищ Глинка чего стоит... А
Никитенко? И вообще, путаться с цензором -- это уже чересчур!
-- Цензура была другая, -- сказала моя жена.
-- Любая цензура -- преступление, -- ухватился Стасик за близкую ему
тему.
Он снова выпил и еще более разгорячился.
-- Вся моя жизнь -- это борьба с цензурой, -- говорил он, -- любая
цензура -- издевательство над художником... Цензура вызывает у меня
алкогольный протест!.. Давайте выпьем за отмену цензуры!
Стасик еще раз выпил и таинственно понизил голос:
-- Антр ну! Между нами! Давно вынашиваю планы эмиграции. Имею ровно
одну тридцать вторую часть еврейской крови. Мечу на должность советника
президента. Храню утраченный секрет изготовления тульских пряников...
-- А-а-а, -- сказал Митрофанов.
-- Что значит -- "нажрался"? -- возразил Потоцкий. -- Да, я выпил. Да,
я несколько раскрепощен. Взволнован обществом прекрасной дамы. Но идейно я
трезв...
Воцарилась тягостная пауза. Затем кто-то опустил пятак в щель агрегата
"Меломан". Раздались надрывные вопли Анатолия Королева:
...Мне город протянул
ладони площадей,
желтеет над бульварами листва...
Как много я хотел сказать тебе,
но кто подскажет лучшие слова?!..
-- Нам пора, -- говорю, -- заказать еще водки? Стасик потупился,
Мирофанов энергично кивнул, Я заказал, расплатился, мы встали. Потоцкий тоже
вскочил и щелкнул стоптанными каблуками:
-- Как говорили мои предки-шляхтичи -- до вид-зення!
Митрофанов грустно улыбнулся...
Короткая дорога вела через лес. Из-за деревьев тянуло сыростью и
прохладой. Нас обгоняли бесчисленные велосипедисты. Тропинка была пересечена
корнями сосен. Резко звякали обода.
Таня говорила:
-- Пусть мое решение -- авантюра, или даже безумие. Я больше не могу...
Ее отчаяние пугало меня. Но что я мог сказать?
-- Помнишь, как я нес тебя из гостей? Нес, нес и уронил... Когда-то все
было хорошо. И будет хорошо.-- Мы были совершенно другими людьми. Я старею.
-- Ничего подобного...
Таня замолчала. Я, как обычно, пустился в рассуждения:
-- Единственная честная дорога -- это путь ошибок, разочарований и
надежд. Жизнь -- есть выявление собственным опытом границ добра и зла...
Других путей не существует... Я к чему-то пришел... Думаю, что еще не
поздно...
-- Это слова.
-- Слова -- моя профессия.
-- И это -- слова. Все уже решено. Поедем с нами. Ты проживешь еще одну
жизнь...
-- Для писателя это -- смерть.
-- Там много русских.
-- Это пораженцы. Скопище несчастных пораженцев. Даже Набоков --
ущербный талант. Что же говорить о каком-нибудь Зурове!
-- Кто это -- Зуров?
-- Был такой...
-- О чем мы говорим?! Все уже решено. В четверг я подаю документы.
Я машинально подсчитал, сколько осталось до четверга.
И вдруг почувствовал такую острую боль, такую невыразимую словами
горечь, что даже растерялся. Я сказал:
-- Таня, прости меня и не уезжай,
-- Поздно, -- говорит, -- милый... Я обогнал ее, ушел вперед и
заплакал. Вернее, не заплакал, а перестал сдерживаться. Иду, повторяю:
"Господи! Господи! За что мне такое наказание?!" И сам же думаю: "Как
за что? Да за все. За всю твою грязную, ленивую, беспечную жизнь..."
Позади шла моя жена, далекая, решительная и храбрая. И не такая уж
глупая, как выяснилось...
Мы поднялись на вершину холма. Я указал ей дом, в котором живу. Из
трубы вертикально поднимался дымок. Значит, хозяин на месте,
Мы шли деревенской улицей, и все приветливо здоровались с нами. Я давно
заметил, что вместе мы симпатичны окружающим. Когда я один, все совсем
по-другому.
А тут Надежда Федоровна сказала:
-- Утром за молоком приходите...
Таню забавляли петухи, лохматые дворовые собачонки, а когда мы увидели
индюка, восторгу ее не было границ:
-- Какой апломб! Какое самомнение!.. При довольно гнусной внешности.
Петухи и гуси тоже важничают, но этот... Боже, как похож на Изаксона!..
Увидев нас, Михал Иваныч страшно оживился. Страдальчески морщась, он
застегнул рубаху на бурой шее. Да так, что загнулись мятые углы воротничка.
Потом зачем-то надел фуражку.
-- С Борькой живем хорошо, -- говорил он, -- и насчет поведения, и
вообще... В смысле -- ни белого, ни красного, ни пива... Не говоря уж про
одеколон... Он все книжки читает. Читает, читает, а дураком помрет, --
неожиданно закончил Михал Иваныч.
Я решил каким-то образом его нейтрализовать. Отозвал в прихожую:
