-- Кто?
-- Филокартист. Собираю открытки... Филос -- любовь, картос...
-- Ясно.
-- У меня есть цветная открытка -- "Псковские дали". И вот я оказался
здесь. Мне хочется спросить -- это дали?
-- В общем-то, дали, -- говорю.
-- Типично псковские?
-- Не без этого. Мужчина, сияя, отошел... Миновал час пик. Бюро
опустело.
-- С каждым летом наплыв туристов увеличивается, -- пояснила Галина.
И затем, немного возвысив голос:
-- Исполнилось пророчество; "Не зарастет священная тропа!.."'
Не зарастет, думаю. Где уж ей, бедной, зарасти. Ее давно вытоптали
эскадроны туристов...
-- По утрам здесь жуткий бардак, -- сказала Галина.
Я снова подивился неожиданному разнообразию ее лексики.
Галя познакомила меня с инструктором бюро -- Людмилой. Ее гладкими
ножками я буду тайно любоваться до конца сезона. Люда вела себя ровно и
приветливо. Это объяснялось наличием жениха. Ее не уродовала постоянная
готовность к возмущенному отпору. Пока что жених находился в тюрьме...
Затем появилась некрасивая женщина лет тридцати -- методист. Звали ее
Марианна Петровна. У Марианны было запущенное лицо без дефектов и неуловимо
плохая фигура.
Я объяснил цель моего приезда. Скептически улыбаясь, она пригласила
меня в отдельный кабинет.
Искаженная цитата, у Пушкина -- "народная тропа".
-- Вы любите Пушкина?
Я испытал глухое раздражение.
-- Люблю.
Так, думаю, и разлюбить недолго.
-- А можно спросить -- за что?
Я поймал на себе иронический взгляд. Очевидно, любовь к Пушкину была
здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я -- фальшивомонетчик...
-- То есть как? -- спрашиваю.
-- За что вы любите Пушкина?
-- Давайте, -- не выдержал я, -- прекратим этот идиотский экзамен. Я
окончил среднюю школу. Потом -- университет. (Тут я немного преувеличил.
Меня выгнали с третьего курса.) Кое-что прочел. В общем, разбираюсь... Да и
претендую всего лишь на роль экскурсовода...
К счастью, мой резкий тон остался незамеченным. Как я позднее убедился,
элементарная грубость здесь сходила легче, чем воображаемый апломб...
-- И все-таки? -- Марианна ждала ответа. Причем того ответа, который ей
был заранее известен.
-- Ладно, -- говорю, -- попробую... Что ж, слушайте. Пушкин -- наш
запоздалый Ренессанс. Как для Веймара -- Гете. Они приняли на себя то, что
Запад усвоил в XV-XVII веках. Пушкин нашел выражение социальных мотивов в
характерной для Ренессанса форме трагедии. Он и Гете жили как бы в
нескольких эпохах. "Вертер" -- дань сентиментализму. "Кавказский пленник" --
типично байроническая вещь. Но "Фауст", допустим, это уже елизаветинцы. А
"Маленькие трагедии" естественно продолжают один из жанров Ренессанса.
Такова же и лирика Пушкина. И если она горька, то не в духе Байрона, а в
духе, мне кажется, шекспировских сонетов... Доступно излагаю?
-- При чем тут Гете? -- спросила Марианна. -- И при чем тут Ренессанс?
-- Ни при чем! -- окончательно взбесился я. -- Гете совершенно ни при
чем! А Ренессансом звали лошадь Дон Кихота. Который тоже ни при чем! И я
тут, очевидно, ни при чем!..
-- Успокойтесь, -- прошептала Марианна, -- какой вы нервный... Я только
спросила: "За что вы любите Пушкина?.."
-- Любить публично -- скотство! -- заорал я. -- Есть особый термин в
сексопатологии...
Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
-- Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!..
Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
"Мне тридцать четыре года, и я -- одинокая девушка!.."
-- Пушкин -- наша гордость! -- выговорила она. -- Это не только великий
поэт, но и великий гражданин...
По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
Только и всего, думаю?
-- Ознакомьтесь с методичкой. А вот -- список книг. Они имеются в
читальном зале. И доложите Галине Александровне, что собеседование прошло
успешно...
Мне стало неловко.
-- Спасибо, -- говорю, -- простите, что был невоздержан.
Я свернул методичку и положил в карман.
-- Аккуратнее, у нас всего три экземпляра.
Я вытащил методичку и попытался ее разгладить.
-- И еще, -- Марианна понизила голос, -- вы спросили о любви...
-- Это вы спросили о любви.
-- Нет, это вы спросили о любви... Насколько я понимаю, вас интересует,
замужем ли я? Так вот, я -- замужем!
-- Вы лишили меня последней надежды, -- сказал я уходя.
В коридоре Галина познакомила меня с экскурсоводом Натзллой. Снова --
неожиданная вспышка заинтересован ности:
-- Будете у нас работать?
-- Попытаюсь.
-- Сигареты у вас есть?
Мы вышли на крыльцо.
Натэлла приехала из Москвы, движимая романтическими, вернее --
авантюрными целями. По образованию -- инженер-физик, работает школьной
учительницей. Решила провести здесь трехмесячный отпуск. Жалеет, что
приехала. В заповеднике -- толчея. Экскурсоводы и методисты -- психи.
Туристы -- свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И
любовь к своей любви. Единственный порядочный человек -- Марков...
-- Кто такой Марков?
-- Фотограф. Законченный пропойца. Я вас познакомлю. Он научил меня
пить "Агдам". Это нечто фантастическое! Он и вас научит...
-- Премного благодарен. Но боюсь, что в этом деле я и сам -- профессор.
-- Давайте как-нибудь поддадим! Прямо на лоне...
-- Условились.
-- А вы человек опасный.
-- То есть?
-- Я это сразу почувствовала. Вы жутко опасный человек.
-- В нетрезвом состоянии?
-- Я говорю не о том.
-- Не понял.
-- Полюбить такого, как вы, -- опасно. И Натэлла почти болезненно
толкнула меня коленом... Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те,
которые считают ненормальными всех остальных...
-- Выпейте "Агдама", -- говорю, -- и успокойтесь. Я хочу отдохнуть и
поработать. Опасности для вас не представляю...
-- Это мы еще посмотрим, -- истерически расхохоталась Натэлла.
Затем она кокетливо взмахнула холщовым мешком с изображением Джеймса
Бонда и удалилась.
Я направился в Сосново. Дорога тянулась к вершине холма, огибая унылое
поле. По краям его бесформенными грудами темнели валуны. Слева зиял поросший
кустами овраг. Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных
березами. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные
декорации. Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву. Над
крышами летали галки.
Я шел по деревне, надеясь кого-то встретить. Некрашеные серые дома
выглядели убого. Колья покосившихся изгородей были увенчаны глиняными
сосудами. В накрытых полиэтиленом загонах суетились цыплята. Нервной
мультипликационной походкой выступали куры. Звонко тявкали лохматые
приземистые собаки.
Я пересек деревню, вернулся. Помедлил возле одного из домов. Хлопнула
дверь, и на крыльце появился мужчина в застиранной железнодорожной
гимнастерке,
Я поинтересовался, как найти Сорокина.
-- Толик меня зовут, -- сказал он.
Я представился и еще раз объяснил, что мне нужен Сорокин.
-- А где он живет? -- спросил Толик.
-- В деревне Сосново.
-- Так это Сосново и есть.
-- Я знаю. Как же мне его найти?
-- Тимоху, что ли, Сорокина?
-- Его зовут Михал Иваныч.
-- Тимоха помер год назад. Замерз поддавши...
-- Мне бы Сорокина разыскать.
-- Видно, мало поддал. А то бы выжил...
-- Мне бы Сорокина...
-- Не Мишку случайно?
-- Его зовут Михал Иваныч.
-- Так это Мишка и есть. Долихи зять. Знаете Долиху, криво повязанную?
-- Я приезжий.
-- Не с Опочки?
-- Из Ленинграда.
-- А, знаю, слышал...
-- Так как бы Михал Иваныча разыскать?
-- Мишку-то?
-- Вот именно.
Толик откровенно и деловито помочился с крыльца, Затем приоткрыл дверь
и скомандовал:
-- Але! Раздолбай Иваныч! К тебе пришли. И, подмигнув, добавил:
-- С милиции, за алиментами... Тотчас высунулась багровая рожа, щедро
украшенная синими глазами:
-- Это... Кому?.. Вы насчет ружья?
-- Мне говорили, у вас сдается комната. На лице Михал Иваныча
выразилось сильнейшее замешательство. Впоследствии я убедился, что это --
его обычная реакция на любое, самое безобидное заявление.
-- Комнату?.. Это... Зачем?
-- Я работаю в заповеднике. Хочу снять комнату. Временно. До осени.
Есть у вас лишняя комната?
-- Дом-то маткин. На мать записан. А матка во Пскове. У ей ноги
распухши...
-- То есть, вы комнату не сдаете?
-- Прошлый год евреи жили. Худого не скажу, люди культурные... Ни тебе
политуры, ни одеколона... А только -- белое, красное и пиво... Лично я
евреев уважаю.
-- Они Христа распяли, -- вмешался Толик.
-- Так это когда было! -- закричал Михал Иваныч. -- Это еще до
революции было...
-- Комнату, -- говорю, -- сдаете или нет?
-- Проводи человека, -- распорядился Толик, застегивая ширинку.
Мы шли втроем по деревенской улице. У изгороди стояла тетка в мужском
пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане.
-- Зин, одолжи пятерочку! -- выкрикнул Михал Иваныч.
Тетка отмахнулась.
-- Угоришь с вина... Слыхал, постановление вышло? Всех алкашей повесить
на тросу!..
-- Куда?! -- расхохотался Михал Иваныч, -- Железа не хватит. Всей нашей
металлургии придет хана...
Потом добавил:
-- Вот курва старая. Ты у меня еще дров попросишь... Я в лесничестве
работаю -- дружбист!
-- Кто? -- не понял я.
-- Бензопила у меня... "Дружба"... Хуяк -- и червонец в кармане.
-- Дружбист, -- ворчала тетка, -- с винищем дружишь... До смерти не
опейся...
-- Трудно, -- как будто даже посетовал Михал Иваныч.
Это был широкоплечий, статный человек. Даже рваная, грязная одежда не
могла его по-настоящему изуродовать. Бурое лицо, худые мощные ключицы под
распахнутой сорочкой, упругий, четкий шаг... Я невольно им любовался...
Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков
чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные
темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла --
заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.
В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел
цветной портрет Мао из "Огонька". Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине
с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг,
заменявший гирю, касался пола.
Две кошки геральдического вида -- угольно-черная и розовато-белая --
жеманно фланировали по столу, огибая тарелки. Хозяин шуганул их
подвернувшимся валенком. Звякнули осколки. Кошки с безумным ревом перелетели
в темный угол.
Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе
нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими
овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.
Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: "Мне это не
подходит..." Но, очевидно, я все-таки интеллигент. И я произнес нечто
лирическое:
-- Окна выходят на юг?
-- На самый, самый юг, -- поддакнул Толик. За окном я увидел
полуразрушенную баню.
-- Главное, -- сказал я, -- вход отдельный.
-- Ход отдельный, -- согласился Михал Иваныч, -- только заколоченный.
-- А, -- говорю, -- жаль.
-- Эйн момент, -- сказал хозяин, разбежался и вышиб дверь ногой.
-- Сколько платить?
-- А нисколько.
-- То есть, как? -- спрашиваю.
-- А вот так. Неси шесть бутылок отравы, и площадь за тобой.
