вторичности. Они звучали убедительно, как цитаты. Наиболее яркими в них были
стилистические погрешности и опечатки:
"В октябре Мишутко кануло тринадцать лет..." (Рассказ "Мишуткино
горе").
"Да будет ему земля прахом! -- кончил свою речь Одинцов..." (Рассказ
"Дым поднимается к небу".)
"Не суйте мне белки в колеса, -- угрожающе произнес Лепко..." (Повесть
"Чайки летят к горизонту".)
Впоследствии Потоцкий говорил мне:
"...Я -- писатель, бля, типа Чехова. Чехов был абсолютно прав. Рассказ
можно написать о чем угодно. Сюжетов навалом. Возьмем любую профессию.
Например, врач. Пожалуйста. Хирург, бля, делает операцию. И узнает в больном
-- соперника. Человека, с которым ему изменила жена. Перед хирургом
нравственная, бля, дилемма. То ли спасти человека, то ли отрезать ему...
Нет, это слишком, это, бля, перегиб... В общем, хирург колеблется. А потом
берет скальпель и делает чудо. Конец, бля, такой: "Медсестра долго, долго
глядела ему вслед..." Или, например, о море, -- говорил Потоцкий, --
запросто... Моряк, бля, уходит на пенсию. Покидает родное судно. На корабле
остаются его друзья, его прошлое, его молодость. Мрачный, он идет по
набережной Фонтанки. И видит, бля, парнишка тонет. Моряк, не раздумывая,
бросается в ледяную пучину. Рискуя жизнью, вытаскивает паренька... Конец
такой: "Навсегда запомнил Витька эту руку. Широкую, мозолистую руку с
голубым якорем на запястье..." То есть, моряк всегда остается моряком, даже
если он, бля, на пенсии..."
Потоцкий сочинял один рассказ в день. У него вышла книга. Она
называлась "Счастье трудных дорог". Ее доброжелательно рецензировали, мягко
указывая на захолустное происхождение автора.
Стасик решил покинуть Чебоксары. Ему хотелось расправить крылья. Он
переехал в Ленинград. Полюбил ресторан "Европа" и двух манекенщиц.
В Ленинграде к его сочинениям отнеслись прохладно. Стереотипы здесь
были повыше. Полная бездарность не оплачивалась. Талант настораживал.
Гениальность порождала ужас. Наиболее рентабельными казались -- "явные
литературные способности", У Потоцкого не было явных способностей. Что-то
мерцало в его сочинениях, проскальзывало, брезжило. Какие-то случайные
фразы, отдельные реплики... "Перламутровая головка чеснока...", "Парафиновые
ноги стюардессы...". Однако явных способностей не было.
Издавать его перестали. То, что прощалось захолустному новичку,
раздражало в столичном литераторе. Стасик запил, и не в "Европе", а в
подвалах у художников. И не с манекенщицами, а со знакомой коридорной.
(Теперь она продавала фрукты с лотка...)
Так он пьянствовал года четыре. Год отсидел за бродяжничество.
Коридорная (она же -- работник торговли) покинула его. То ли он избил ее, то
ли обокрал...
Его одежда превратилась в лохмотья. Товарищи перестали одалживать рубли
и уже не дарили бросовых штанов. Милиция снова грозила тюрьмой за нарушение
паспортного режима. Кто-то надоумил его поехать в заповедник. Стасик
воспрянул духом. Подготовился. Стал водить экскурсии. Причем, водил неплохо.
Главным его козырем была доверительная интимность:
"Личная трагедия Пушкина и сейчас отзывается в нас мучительной душевной
болью..."
Потоцкий украшал свои монологи фантастическими деталями. Разыгрывал в
лицах сцену дуэли. Один раз даже упал на траву. Заканчивал экскурсию
таинственным метафизическим измышлением:
"Наконец после долгой и мучительной болезни великий гражданин России
скончался. А Дантес все еще жив, товарищи..."
То и дело он запивал, бросая работу. "Бомбил" по гривеннику на крыльце
шалмана. Собирал пустые бутылки в кустах. Спал на треснувшей могильной плите
Алексея Николаевича Вульфа.
Капитан милиции Шатько, встречая его, укоризненно говорил:
"Потоцкий, вы своим обликом нарушаете гармонию здешных мест..."
Затем Потоцкий выдумал новый трюк. Он бродил по монастырю. Подстерегал
очередную группу возле могилы. Дожидался конца экскурсии. Отзывал старосту и
шепотом говорил:
"Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную
могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!"
Затем уводил группу в лес и показывал экскурсантам невзрачный холмик.
Иногда какой-нибудь дотошный турист спрашивал:
-- А зачем скрывают настоящую могилу?
-- Зачем? -- сардонически усмехался Потоцкий. -- Вас интересует --
зачем? Товарищи, гражданина интересует -- зачем?
-- Ах, да, я понимаю, понимаю, -- лепетал турист...
Ко дню моего приезда Стасик был изнурен недельным запоем. Он выпросил у
меня рубль и коричневые перфорированные сандалии. Затем рассказал
драматическую историю:
-- Дед, я чуть не разбогател. Я придумал исключительный финансовый
трюк. Послушай, идея такова. Я знакомлюсь с каким-нибудь фрайером. У него
машина, деньги, бля, и прочее. Мы берем одну, заметь -- одну чувиху и едем
на пленэр. Там мы вдвоем отмечаемся...
-- Не понял.
-- По очереди ее того... Утром я бегу к нему. "Дед, у меня закапало".
Он в панике. Тогда я ему говорю:
"Можно, бля, посодействовать. Будет стоить всего лишь четвертак".
Фрайер прыгает от радости. Я беру шприц с чистой водой из-под крана. Делаю
укол в задницу ему и себе. Фрайер с благодарностью откидывает мне четвертак.
И мы расстаемся друзьями. Чувиха получает колготки за семь рублей.
Восемнадцать рэ чистой прибыли. Все было гениально задумано. Операция --
"Фиктивный трипак"... И надо же, бля, сорвалось...
-- То есть?
-- Сначала все шло хорошо. Фрайер меня дико полюбил. Взяли коньяку,
бутербродов. Я ангажировал Милку косоглазую из "Витязя"... Едем, бля, на
пленэр. Киряем, отмечаемся. И что ты думаешь? Фрайер сам Прибегает наутро:
"Дед, -- орет, -- у меня с конца закапало!.." Садится, бля, в машину и
уезжает. Я бегу в поликлинику к Фиме. Так, мол, и так. Фима говорит:
"Двадцать пять рублей!.." Мама родная! Где их взять?! Всю Псковщину
обегал, еле наскреб. Одиннадцать Дней не пил... Потом, бля, разговелся... Ты
как насчет этого?
-- Насчет пленэра?
-- Насчет портвейна.
Я замахал руками. Мне ведь -- стоит только начать. Останавливаться я не
умею. Самосвал без тормозов...
Стасик подкинул металлический рубль на ладони и ушел...
-- Завтра вас будут прослушивать, -- сказала Галина.
-- Уже?
-- По-моему, вы готовы. Зачем откладывать? Поначалу я нервничал,
заметив среди туристов Викторию Альбертовну. Вика улыбалась, то ли
дружелюбно, то ли иронически.
Постепенно я осмелел. Группа попалась требовательная. Активисты ДОСААФ
из Торжка. Без конца задавали вопросы.
-- Это, -- говорю, -- знаменитый портрет работы Кипренского... Заказан
Дельвигом... Возвышенная трактовка... Черточки романтической
приукрашенно-сти... "Себя как в зеркале я вижу..." Куплен Пушкиным у вдовы
барона...
-- Когда? В каком году?
-- Я думаю, в тридцатом.
-- За сколько?
-- Какая разница! -- не выдержал я.
Вика мне что-то подсказывала, беззвучно шевеля губами.
Перешли в кабинет. Демонстрирую портрет Байрона, трость, этажерку...
Перехожу к творчеству... "Интенсивный период... Статьи... Проект
журнала.,.", "Годунов", "Цыганы",.. Библиотека... "Я скоро весь умру, но
тень мою любя..." И так далее.
Вдруг слышу.
-- Пистолеты настоящие?
-- Подлинный дуэльный комплект системы Лепажа. Тот же голос:
-- Лепажа? А я думал -- Пушкина. Объясняю:
-- Пистолеты той эпохи. Системы знаменитого оружейника Лепажа. Пушкин
знал и любил хорошее оружие, У него были такие же пистолеты...
-- А калибр?
-- Что -- калибр?
-- Меня интересует калибр.
-- Калибр, -- говорю, -- подходящий.
-- Чудно, -- вдруг успокоился турист. Пока моя группа осматривала домик
няни, Виктория Альбертовна шептала:
-- Вы хорошо излагаете, непринужденно... У вас какое-то свое отношение.
Но иногда... Я просто в ужасе... Вы назвали Пушкина сумасшедшей обезьяной...
-- Не совсем так.
-- Я вас очень прошу -- сдержаннее.
-- Постараюсь.
-- А в целом -- неплохо...
Я стал водить экскурсии регулярно. Иногда по две за смену. Очевидно,
мною были довольны. Если приезжали деятели культуры, учителя, интеллигенция
-- с ними работал я. Мои экскурсии чем-то выделялись. Например, "свободной
манерой изложения", как указывала хранительница Тригорского. Тут
сказывалась, конечно, изрядная доля моего актерства. Хотя дней через пять я
заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать
взволнованную импровизацию. Я искусственно заикался, как бы подыскивая
формулировки, оговаривался, жестикулировал, украшая свои тщательно
разработанные экспромты афоризмами Гуковского и Щеголева. Чем лучше я
узнавал Пушкина, тем меньше хотелось рассуждать о нем. Да еще на таком
постыдном уровне. Я механически исполнял свою роль, получая за это неплохое
вознаграждение. (Полная экскурсия стоила около восьми рублей.)
В местной библиотеке я нашел десяток редких книг о Пушкине. Кроме того,
перечитал его беллетристику и статьи. Больше всего меня заинтересовало
олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую
точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности.
Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику и жертве.
Не монархист, не заговорщик, не христианин -- он был только поэтом,
гением и сочувствовал движению жизни в целом.
Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже
заменяет ее. Его литература сродни молитве, природе... Впрочем, я не
литературовед...
Моя работа начиналась с девяти утра. Мы сидели в бюро, ожидая клиентов.
Разговоры велись о Пушкине и о туристах. Чаще о туристах. Об их вопиющем
невежестве.
"Представляете, он меня спрашивает, кто такой Борис Годунов?.."
Лично я в подобных ситуациях не испытывал раздражения. Вернее,
испытывал, но подавлял. Туристы приехали отдыхать. Местком навязал им
дешевые путевки. К поэзии эти люди, в общем-то, равнодушны. Пушкин для них
-- это символ культуры. Им важно ощущение -- я здесь был. Необходимо
поставить галочку в сознании. Расписаться в книге духовности...
Моя обязанность -- доставить им эту радость, не слишком утомляя.
Получив семь шестьдесят и трогательную запись в книге отзывов: ч
"Мы увидели живого Пушкина, благодаря экскурсоводу такому-то и его
скромным знаниям..."
Дни мои проходили однообразно. Экскурсии заканчивались в два. Я обедал
в "Лукоморье" и шел домой. Несколько раз Митрофанов с Потоцким звали выпить.
Я отказывался. Это не стоило мне больших усилий. От первой рюмки я легко
воздерживаюсь. А вот останавливаться не умею. Мотор хороший, да тормоза
подводят...
Жене и дочке я не писал. Это не имело смысла. Думал, подожду, там видно
будет...
Короче, жизнь несколько стабилизировалась. Я старался меньше размышлять
на отвлеченные темы. Мои несчастья были вне поля зрения. Где-то за спиной.
Пока не оглянешься -- спокоен. Можно не оглядываться...
Между делом я прочитал Лихоносова. Конечно, хороший писатель.
Талантливый, яркий, пластичный. Живую речь воспроизводит замечательно.
(Услышал бы Толстой подобный комплимент!). И тем не менее, в основе --
безнадежное, унылое, назойливое чувство. Худосочный и нудный мотив: "Где ты,
Русь?! Куда все подевалось?! Где частушки, рушники, кокошники?! Где
хлебосольство, удаль и размах?! Где самовары, иконы, подвижники, юродивые?!
Где стерлядь, карпы, мед, зернистая икра?! Где обыкновенные лошади, черт
