- О неловкости не может быть разговора, сударыня, - сказал мистер
Уэллер-старший с величайшей вежливостью, - решительно никакого разговора!
Леди, - добавил старый джентльмен, оглядываясь вокруг с видом человека,
который устанавливает неопровержимый факт, - леди не может быть неловкой.
Натура об этом позаботилась.
Экономка наклонила голову и улыбнулась еще слащавее. Цирюльник, который
суетился вокруг мистера Уэллера и Сэма, страстно желая познакомиться с ними
ближе, потер руки и воскликнул: "Правильно! Весьма справедливо, сэр!" -
после чего Сэм повернулся и молча смотрел на него в упор, в течение
нескольких секунд.
- Я знавал только одного из вашей профессии, - сказал Сэм, задумчиво
устремив взгляд на краснеющего цирюльника, - но он стоил дюжины и был
прямо-таки предан своему делу!
- Он был известен мягкой манерой брить, сэр, - осведомился мистер
Слитерс, - или стрижкой и завивкой?
- И тем и другим, - отвечал Сэм. - Мягкое бритье было его натурой, а
стрижка и завивка - его гордостью и славой. Все свои радости он получал от
своей профессии. Он тратил все деньги на медведей и вдобавок еще влез из-за
них в долги, и медведи по целым дням рычали внизу в переднем погребе и
бессильно скрежетали зубами, а жир их родственников и друзей продавался в
розницу в аптекарских банках в цирюльне наверху, и окно первого этажа было
украшено их головами, не говоря уже о том, каким для них было ужасным
огорчением видеть, как человек шагает целый день взад и вперед по тротуару с
портретом Медведя в предсмертной агонии, а внизу написано крупными буквами:
"Еще одно прекрасное животное было убито вчера у Джинкинсона!" Как бы то ни
было, а они там жили, и Джинкинсон там жил, пока очень сильно не заболел
каким-то внутренним расстройством, у него отнялись ноги, и он был прикован к
постели и пролежал очень долго; но даже и в ту пору он так гордился своей
профессией, что, как только ему сделалось хуже, доктор, бывало, спускался
вниз и говорил: "Сегодня утром Джинкинсон очень плох, нужно расшевелить
медведей"); и в самом деле, как только их расшевелят и они поднимут рев,
Джинкинсон, как бы он ни был плох, открывает глаза, кричит: "А вот медведи!"
- и оживает снова *.
- Поразительно! - воскликнул цирюльник.
- Ни капельки, - сказал Сэм. - Ничего нет хитрее человеческой природы.
Однажды доктор сказал ему: "Завтра я, по обыкновению, наведаюсь утром", - а
Джинкинсон хватает его за руку и говорит: "Доктор, говорит, сделайте мне
одно одолжение!" - "С удовольствием, Джинкинсон", - говорит доктор. "В таком
случае, доктор, - говорит Джинкинсон, - приходите небритым и разрешите мне
вас побрить!" - "Согласен", -говорит доктор. "Да благословит вас бог!" -
говорит Джинкинсон. На следующий день приходит доктор, а когда Джинкинсон
отменно его побрил, он и говорит: "Джинкинсон, говорит, совершенно ясно, что
вам это идет на пользу. Так вот, говорит, есть у меня кучер с такой бородой,
что у вас на сердце легко станет, когда вы над ней поработаете, и хотя,
говорит, выездной лакей не может похвастаться бородой, однако он пробует
отпустить такие бакенбарды, что бритва будет для них божеской милостью.
Если, говорит, они будут по очереди смотреть за экипажем, когда он ждет
внизу, что вам мешает делать им операции каждый день так же, как и мне? У
вас, говорит, шестеро ребят, что вам мешает обрить им всем головы и всегда
их подбривать? У вас есть два помощника в цирюльне внизу, что вам мешает
стричь и завивать их, когда вздумается? Сделайте, говорит, это, и вы опять
будете человеком". Джинкинсон стиснул доктору руку и в тот же день принялся
за дело; инструменты он держал у себя на постели, и как только чувствовал,
что ему становится хуже, брал одного из ребят, которые носились по всему
дому, а головы у них были похожи на чистейшие голландские сыры, и снова его
брил. Однажды приходит к нему законник писать завещание, и все время, пока
он писал, Джинкинсон потихоньку стриг ему волосы большими ножницами. "Что
это за щелканье? - нет-нет да и скажет законник. - Похоже на то, что
человеку стригут волосы". - "Очень похоже на то, что человеку стригут
волосы", - с самым невинным видом говорит Джинкинсон и прячет ножницы. К
тому времени, когда законник узнал, в чем дело, он распрощался с последними
волосами. Таким манером Джинкинсон держался очень долго, но вот однажды
зовет он всех детей одного за другим, бреет каждого наголо и целует в
макушку; потом зовет двух помощников, всех их подстригает и завивает в самом
элегантном стиле, а потом говорит, что ему хотелось бы услышать голос самого
жирного медведя, и эту его просьбу немедленно исполняют; потом он говорит,
что чувствует себя очень хорошо и желает остаться один, а потом умирает, но
сначала самому себе подстригает волосы и делает один завиток на самой
середине лба.
Эта история произвела огромное впечатление не только на мистера
Слитерса, но и на экономку, которая проявляла такое желание всем угодить и
такое благодушие, что мистер Уэллер со встревоженным видом осведомился
шепотом у сына, не зашел ли он слишком далеко.
- Что это значит - "слишком далеко"? - спросил Сэм.
- Да этот-вот комплиментик, Сэмми, насчет неловкости, которой нет и в
помине у леди, - пояснил его отец.
- Уж не думаете ли вы, что она влюбилась в вас по этому случаю? -
воскликнул Сэм.
- Случались и более чудные вещи, мой мальчик, - хриплым шепотом отвечал
мистер Уэллер, - я всегда боюсь влюбить в себя, Сэмми. Знай я, как сделать
себя безобразным или неприятным, я бы это сделал, Сэмивел, это лучше, чем
жить в постоянном страхе!
В тот момент мистер Уэллер не имел возможности останавливаться на тех
опасениях, какие его осаждали, ибо непосредственная причина его страхов
проследовала вниз по лестнице, извиняясь при этом, что ведет его в кухню,
которую, однако, она вынуждена предложить ему предпочтительно перед своей
собственной маленькой комнатой еще и потому, что в кухне удобнее будет
курить и она находится в ближайшем соседстве с пивным погребом. Сделанные
приготовления в достаточной мере свидетельствовали о том, что это были не
пустые слова, ибо на сосновом столе находились солидный кувшин эля и
стаканы, подле них лежали чистые трубки и обильный запас табаку для старого
джентльмена и его сына, а на кухонном шкафу поблизости - большой кусок
холодной говядины и всякая другая снедь. При виде этой сервировки мистер
Уэллер сначала разрывался между своей склонностью к общительности и
предположением, не следует ли рассматривать эту сервировку как признак того,
что в него уже влюбились, но вскоре он уступил своим природным побуждениям и
не спеша с веселым лицом уселся за стол.
- Что касается, сударыня, поглощения этой-вот сорной травы в
присутствии леди, - сказал мистер Уэллер, беря трубку и снова кладя ее на
стол, - то это не годится. Сэмивел, полное воздержание!
- Но я это очень люблю, - сказала экономка.
- Нет! - возразил мистер Уэллер, качая головой. Нет!
- Честное слово, люблю, - сказала экономка. - Мистер Слитерс знает. .
Мистер Уэллер кашлянул и, несмотря на подтверждение цирюльника, снова
сказал: "Нет", но менее энергически, чем раньше. Экономка зажгла кусок
бумаги и настояла на том, чтобы своими прекрасными руками поднести его к
трубке. Мистер Уэллер сопротивлялся; экономка кричала, что обожжет пальцы;
мистер Уэллер уступил. Трубка была зажжена, мистер Уэллер сделал хорошую
затяжку и, поймав себя на том, что улыбается экономке, тотчас же изменил
выражение лица и строго посмотрел на свечку с непреклонным решением никого
не влюблять в себя и у других не поощрять мыслей о влюбленности. В этом
твердом решении он укрепился, как вдруг услышал голос сына.
- Мне кажется, - сказал Сэм, который курил хладнокровно и с большим
удовольствием, - если леди согласна, было бы для нас четверых очень кстати
основать наш собственный клуб, вроде того, который командиры устроили
наверху, и пусть он, - Сэм указал мундштуком трубки на своего родителя, -
будет председателем.
Экономка любезно заявила, что эта самая мысль уже приходила ей в
голову. Цирюльник сказал то же самое. Мистер Уэллер ничего не сказал, но
положил свою трубку, словно в припадке вдохновения, и приступил к следующим
маневрам.
Расстегнув три нижних пуговицы жилета и приостановившись на секунду,
чтобы насладиться свободным притоком воздуха, вызванным этой процедурой, он
энергически ухватился за свою часовую цепочку и медленно и с величайшим
трудом извлек из кармана огромные серебряные часы с двойной крышкой, которые
вылезли вместе с подкладкой кармана, а для того чтобы их отцепить, мистер
Уэллер затратил много сил и очень раскраснелся. Вытащив их, наконец,
благополучно, он открыл крышку и завел их ключом соответствующих размеров,
затем снова закрыл крышку и, приложив к уху часы с целью убедиться, что они
идут, сильно ударил ими несколько раз по столу, чтобы улучшить ход.
- Вот! - сказал мистер Уэллер, кладя их на стол циферблатом вверх. Вот
название и вывеска этого-вот общества. Сэмми, придвинь сюда те два табурета
вместо тех незанятых кресел! Леди и джентльмены, часы мистера Уэллера
заведены и сейчас идут. К порядку!
Дабы придать силу этому воззванию, мистер Уэллер, пользуясь часами как
председательским молоточком и заметив с большой гордостью, что повредить им
ничто не может, а всякого рода падения значительно повышают качество
механизма и помогают регулятору, стукнул по столу несколько раз и объявил
общество формально учрежденным.
- И чтобы никто у нас не подсмеивался над председателем, Сэмивел,
сказал мистер Уэллер своему сыну, - а не то я запру тебя в погреб, и тогда
мы можем очутиться в таком положении, которое американцы называют "тупик", а
англичане - вопросом привилегий.
Сделав это дружеское предостережение, председатель с большим
достоинством расположился в своем кресле и предложил мистеру Сэмюелу
рассказать какую-нибудь историю.
- Я одну уже рассказал, - отвечал Сэм.
- Очень хорошо, сэр, расскажите другую, - возразил председатель.
- Мы только что рассуждали, сэр, - сказал Сэм, поворачиваясь к мистеру
Слитерсу, - о цирюльниках. На эту-вот плодотворную тему я вам коротко
расскажу романическую историйку еще об одном цирюльнике, которой вы, может
быть, никогда не слышали.
- Сэмивел, - сказал мистер Уэллер, снова приводя часы в резкое
столкновение со столом, - обращайтесь со всеми своими замечаниями только к
председателю, сэр, а не к частным личностям.
- А если мне разрешат сказать к порядку заседания, - сказал кротким
голосом цирюльник и, оглядываясь вокруг с примирительной улыбкой, перегнулся
через стол, опираясь на него суставами левой руки, - если мне разрешат
сказать к порядку заседания, я бы заметил, что "цирюльники" не совсем
соответствуют тому выражению, которое приятно и успокоительно для наших
чувств. Вы, сэр, поправьте меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что есть в
словаре такое слово, как "парикмахеры".
- Да, но предположите, что он не был парикмахером, - вставил Сэм.
- А ты, Сэм, будь парламентарным и называй его парикмахером, - возразил
его отец. - В каком-нибудь другом месте каждого джентльмена зовут
"почтенный", а здесь каждый цирюльник - парикмахер. Когда вы читаете речи в
газетах и видите, что один джентльмен говорит о другом: "Почтенный член,
если он разрешит мне назвать его так", - вы понимаете, сэр, что это значит:
"Если он разрешит мне поддерживать эту-вот приятную и общую ложь".
