станции. Подумать только, как она начала визжать, когда мы проезжали в
темноте в этих туннелях, как она падала в обморок и цеплялась за меня и как
я старался открыть дверь, а дверь была крепко заперта, бежать некуда! Ах,
какой это был ужас, какой ужас!
Мистер Уэллер был столь удручен этим воспоминанием, что, пока не вытер
несколько раз лба, не мог ответить на вопрос, одобряет ли он железнодорожное
сообщение, хотя об этом предмете он составил себе вполне определенное
мнение, что явствует из ответа, который он в конце концов дал.
- Я так полагаю, - сказал мистер Уэллер, - железная дорога - это
привилегия беззаконная и против конституции, и очень хотелось бы мне знать,
что сказала бы эта-вот старая Хартия, которая защищала когда-то наши
вольности и добилась своего, - хотелось бы мне знать, какого она была бы
мнения, живи она сейчас на свете, о том, что англичан запирают вместе с
вдовами или с кем бы там ни было против их желания. А то, что сказала бы
старая Хартия, может сказать и старый кучер, и я так полагаю, что с этой
точки зрения железная дорога - беззаконна. Если говорить об удобствах, то
где они - эти удобства, когда вы сидите в кресле, глядите на кирпичные стены
и кучи грязи, никогда у трактира не останавливаетесь, никогда стакана эля не
видите, никогда заставы не проезжаете, никогда никакой перемены не встретите
(и лошадей не меняете), и всегда приезжаете в такое место, если вообще
куда-нибудь приезжаете, которое в точности похоже на предыдущее: те же
полисмены стоят, тот же проклятый старый колокол звонит, тот же несчастный
народ стоит за перилами, ждет, чтобы его впустили; и все то же самое, кроме
названия, которое написано той же величины буквами, как и предыдущее
название, и теми же красками. А какой тебе будет почет и уважение, коли
путешествуешь без кучера? А что такое железная дорога для кучеров и
кондукторов, которым иной раз приходится по ним ездить? Надругательство и
оскорбление - вот что оно такое! А что до скорости, то как по-вашему, с
какою скоростью я, Тони Веллер, прокатил бы карету за пятьсот тысяч фунтов с
мили, - плата вперед, прежде чем карета выехала на дорогу? А что до машины -
какая она грязная, всегда сопит, скрипит, хрипит, пыхтит, ну и чудовище,
всегда задыхается, спина у нее блестящая, зеленая с золотым, как у
противного жука в этом-вот увеличительном стекле! Ночью она выплевывает
горячие красные угли, а днем - черный дым, и, сдается мне, самое разумное,
что она делает, это когда попадется ей что-нибудь на дороге, и она издает
страшный вопль, как будто говорит: "Здесь вот двести сорок пассажиров в
самой ужасной опасности, а это-вот их двести сорок воплей в одном!"
Тем временем я начал опасаться, что мои друзья потеряют терпение,
недовольные моим долгим отсутствием. Поэтому я попросил мистера Пиквика идти
со мною наверх, а обоих Уэллеров оставил на попечение экономки, дав ей
строгое предписание оказать им самый радушный прием.
III
Часы
Когда мы поднимались по лестнице, мистер Пиквик надел очки, которые до
сей минуты держал в руке, поправил галстук, одернул жилет и проделал ряд
других операций, о которых обычно вспоминают люди, когда должны впервые
появиться в незнакомом обществе и хотят произвести благоприятное
впечатление. Видя, что я улыбаюсь, он тоже улыбнулся и сказал, что,
несомненно, явился бы в лакированных туфлях и шелковых чулках, если бы эта
мысль пришла ему в голову прежде, чем он вышел из дому.
- Я бы непременно это сделал, дорогой сэр, - сказал он очень серьезно,
- если бы я не надел гетр. Я бы выразил тем самым свое уважение обществу.
- Можете быть уверены, - сказал я, - что мои друзья пожалели бы об
этом, очень пожалели бы, так как они им очень нравятся.
- Да неужели! -воскликнул мистер Пиквик с явным удовольствием. - Вы
думаете, что им нравятся мои гетры? Вы всерьез думаете, что при мысли обо
мне они вспоминают и мои гетры?
- Я в этом уверен, - ответил я.
- В таком случае, - сказал мистер Пиквик, - это одно из
очаровательнейших и приятнейших открытий, какое я только мог сделать!
Я бы не стал записывать этот короткий разговор, если бы он не осветил
маленькой черточки в характере мистера Пиквика, с которой я до сей поры не
был знаком. Втайне он гордился своими ногами. Тон, каким он говорил, и
взгляд, брошенный им на свои панталоны, убеждают меня в том, что мистер
Пиквик взирает на свои ноги с весьма невинным тщеславием.
- Но вот и наши друзья, - сказал я, открывая дверь и беря его под руку,
- пусть они говорят сами за себя. Джентльмены, позвольте вам представить
мистера Пиквика!
Должно быть, в этот момент мистер Пиквик и я являли резкий контраст: я
спокойно опирался на свой костыль с видом несколько изнеможенным и
терпеливым, а он взял меня под руку и раскланивался направо и налево с
грациозной учтивостью, выражая всей своей жизнерадостной физиономией
добродушие, которое казалось безграничным. Разница между нами, должно быть,
обнаружилась еще резче, когда мы приблизились к столу и любезный джентльмен,
приноравливая свой бодрый шаг к моей неуверенной походке, старался
относиться с величайшим вниманием к моим немощам и в то же время делал вид,
будто нисколько не подозревает, что я в этом крайне нуждаюсь.
Я познакомил его с каждым из моих друзей по очереди. Прежде всего с
глухим джентльменом, которого он рассматривал с большим интересом и
приветствовал с величайшей искренностью и сердечностью. По-видимому, у него
мелькнуло в тот момент какое-то туманное подозрение, что мой друг, будучи
глух, должен быть также и нем, ибо когда последний раскрыл рот, чтобы
выразить то удовольствие, какое ему доставила встреча с джентльменом, о
котором он столько слышал, мистер Пиквик пришел в такое замешательство, что
я поспешил ему на выручку.
Истинным наслаждением было наблюдать его встречу с Джеком Редберном.
Мистер Пиквик улыбнулся, пожал ему руку, посмотрел на него сквозь очки и
из-под очков и поверх очков, одобрительно покивал головой, а затем кивнул
мне, словно говоря: "Это тот самый - вы были совершенно правы", - а потом
повернулся к Джеку и сказал несколько задушевных слов, а потом проделал и
повторил все сначала с неподражаемой живостью. Что же касается самого Джека,
то он был в таком же восторге от мистера Пиквика, в какой пришел от него
мистер Пиквик. Никогда с сотворения мира не встречались двое людей, которые
могли бы обменяться более горячими и восторженными приветствиями.
Занятно было наблюдать разницу между этой встречей и последовавшей за
ней встречей мистера Пиквика с мистером Майлсом. Было ясно, что сей
последний джентльмен рассматривал нашего нового члена как некоего соперника,
заслужившего расположение Джека Редберна, а кроме того, он не раз намекал
мне конфиденциально, что хотя он нимало не сомневается в достоинствах
мистера Пиквика, однако считает некоторые его подвиги неподобающими
джентльмену солидному и в летах. Не говоря уже об этих основаниях для
недоверия, одно из его непоколебимых убеждений заключается в том, что
правосудие никогда и ни при каких обстоятельствах не может допустить никакой
ошибки; он, стало быть, смотрит на мистера Пиквика как на человека, который
справедливо поплатился деньгами и покоем за нарушение обещания, данного
беззащитной женщине, и утверждает, что вследствие этого он обязан относиться
к нему с некоторым подозрением. Эти причины привели к довольно холодному и
официальному приветствию, на которое мистер Пиквик отвечал с тем же
достоинством и подчеркнутой вежливостью, какие были проявлены другой
стороной. Действительно, он принял столь величавую и вызывающую осанку, что
я испугался, как бы он не разразился каким-нибудь торжественным протестом
или декларацией, а посему усадил его, не теряя ни секунды, в кресло.
Этот маневр вполне удался. Едва усевшись, мистер Пиквик обозрел всех
нас с самым благожелательным видом и в течение целых пяти минут не
переставал улыбаться. Наши церемонии интересовали его чрезвычайно. Они не
очень многочисленны и не сложны, и описать их можно в нескольких словах. Так
как о нашем церемониале уже упоминалось на этих страницах, а равно и впредь
должно упоминаться, то он не требует детального описания.
Собравшись все вместе, мы прежде всего обмениваемся рукопожатиями и
весело друг друга приветствуем. Памятуя о том, что мы собираемся не только
для того, чтобы способствовать личному нашему благополучию, но с целью
внести что-нибудь в общий фонд, мы отнеслись бы к вялому и равнодушному виду
кого-либо из членов нашего общества как к своего рода измене. У нас никогда
не бывало таких преступников, но если бы таковой оказался, несомненно ему
был бы сделан очень строгий выговор.
По окончании приветствий мы молча заводим почтенную древность, у
которой заимствуем свое название. Эту операцию всегда совершает сам мистер
Хамфри (да будет мне позволено прибегать в повествовании о клубе к стилю
исторических сочинений и говорить о самом себе в третьем лице), который,
вооружившись большим ключом, влезает для этой цели на стул. Пока длится эта
процедура, Джек Редберн должен находиться в дальнем конце комнаты под
охраной мистера Майлса, ибо он, как известно, лелеет некоторые честолюбивые
и кощунственные замыслы, связанные с часами, и даже позволил себе однажды
заявить, что если бы он мог на день или два вынуть механизм, то, по его
мнению, ему удалось бы его усовершенствовать. Мы прощаем ему такую
самонадеянность, принимая во внимание добрые его намерения в соблюдение им
почтительного расстояния; на этой последней мере мы настаиваем, опасаясь,
как бы он, стремясь усовершенствовать предмет нашего внимания, не повредил
тайком какой-нибудь чувствительной его части и не поверг нас всех в смятение
и ужас.
Эта процедура доставила мистеру Пикнику величайшее удовольствие и, если
это только возможно, возвысила Джека в его добром мнении.
Следующая операция заключается в том, что мы открываем футляр от часов
(ключ от коего находится опять-таки у мистера Хамфри), вынимаем оттуда
столько рукописей, сколько может понадобиться для нашего вечернего чтения, и
прячем туда те новые вклады, какие были доставлены со времени нашего
последнего собрания. Это мы делаем всегда с особой торжественностью. Затем
глухой джентльмен набивает и раскуривает свою трубку, и мы снова занимаем
свои места вокруг вышеупомянутого стола, мистер Хамфри исполняет обязанности
председателя, - если можно говорить о председателе там, где все находятся на
одной и той же ступени социальной лестницы, - а Джек - секретаря. Теперь
наши приготовления закончены, и мы начинаем беседу на любую тему, какая
придет в голову, или же приступаем немедленно к одному из наших чтений. Во
втором случае выбранная рукопись вручается мистеру Хамфри, который тщательно
разглаживает ее на столе и загибает уголки каждой страницы, чтобы легче было
перелистывать; Джек Редберн снимает нагар с фитиля лампы маленькой машинкой
собственного изобретения, которая обычно ее гасит; тем не менее мистер Майлс
взирает на это с полным одобрением; глухой джентльмен придвигает свое
кресло, чтобы следить за чтением по рукописи или по губам мистера Хамфри,
как ему вздумается; а сам мистер Хамфри с величайшим удовольствием, бросив
взгляд на присутствующих и на свои старые часы, приступает к чтению.
Лицо мистера Пиквика во время чтения его рассказа привлекло бы внимание
самого тупого человека. Блаженное покачивание головой и указательным
