теснится в помещении, где нельзя совершенно жить; а в то же время вы
видите, как люди приезжают из других частей страны и занимают жилую
площадь. Это - приезжие евреи...
Дело не в антисемитизме, а в том, что растет национальное недовольство,
национальная сторожкость, настороженность других наций. На это не надо
закрывать глаза. То, что скажет русский русскому, того он еврею не скажет.
Массы говорят, что слишком много евреев в Москве. С этим считайтесь, но не
называйте это антисемитизмом"... (Приведенный выше отрывок из речи
проф. Ключникова взят из стенограммы Лурье-Ларина, который на этом
митинге присутствовал и лично стенографировал слова проф. Ключникова,
которые и привел на страницах 124-125 своей книги "Евреи и антисемитизм в
СССР", Ленинград-Москва, Госиздат, 1929 г.)
Вопрос все растущих случаев проявления резко антиеврейских настроений все
больше и больше тревожил власть, и она бросила все силы на борьбу с этим
явлением, ибо она не могла не понимать, что под угрозу ставилось самое
существование власти и правящего класса, состоявшего тогда
преимущественно из евреев. По всей стране начала вестись разъяснительная
работа по этому вопросу. В процессе этой разъяснительной работы
проводились "консультации по антисемитизму", об одной из которых,
состоявшейся в августе 1928 года в Москве в "кабинете партработы одного из
райкомов Москвы", сообщает председательствовавший на ней Лурье-Ларин в
своей, упомянутой выше, книге "Евреи и антисемитизм в СССР".
На собрании-"консультации" присутствовали несколько десятков рабочих из
различных московских промышленных предприятий: "передовики-партийцы",
комсомольцы и несколько "сочувствующих", словом, весь человеческий
материал, из которого формируется партийный, комсомольский и
профсоюзный актив.
На "консультации" после доклада-разъяснения председателя (Лурье-Ларина)
участники подавали записки-вопросы, чрезвычайно характерные для
определения настроения присутствующих. В своей книге Ларин-Лурье
приводит полностью 6 вопросов-записок, которые заслуживают того, чтобы
привести их дословно:
1) Почему евреи не хотят заниматься тяжелым трудом?
2) Почему евреи везде устраиваются на хорошие места?
3) Почему евреев много в вузах, не подделывают ли они документы?
4) Не изменят ли евреи в случае войны и не уклоняются ли они от военной
службы?
5) Почему евреям дали хорошую землю в Крыму, а русским - где похуже?
6) Отыскивать причину антисемитизма следовало бы в самой еврейской
нации, в ее нравственном и психологическом воспитании.
Примерно в таком же духе и все остальные "вопросы-записки". Ни в одной из
них нельзя обнаружить мотива расово-религиозного, упоминаний о том, что
евреи распяли Христа - мотивов характерных для подлинного антисемитизма
в старом, классическом понимании и аргументации дореволюционных
противников евреев.
Во всех "вопросах-записках", в той или иной редакции, ясно звучит момент
экономический - недовольство привилегированным положением еврейской
этнической группы при новом режиме.
Из описанных выше выступлений трех видных коммунистов - двух русских
(Калинина и Ключникова) и одного еврея (Ларина-Лурье) - видно насколько
серьезно и угрожающе стоял тогда (в конце 20-х годов) еврейский вопрос в
Советском Союзе. И власть не без оснований забила тревогу.
В условиях коммунистического режима обсуждение этого вопроса в печати
было немыслимо. Возможно было только одностороннее его освещение с
точки зрения правящего класса, которое сводилось к сообщениям в печати, да
и то редко, об отдельных случаях проявления недовольства той "обратно-
пропорциональной процентной нормой", которая установилась при новом
строе, причем эти случаи назывались "рецидивом черносотенства",
"выходками погромщиков" или "буржуазно-капиталистическим
вредительством". Ни спорить, ни опровергать, ни обосновывать
антиеврейские настроения тогда никто не мог и не смел.
Когда же в самом конце 20-х годов и начале 30-х начались пятилетки и
коллективизация, которым сопутствовали крутые меры правительства по
отношению ко всем недовольным или саботирующим новые мероприятия (или,
по мнению власти, могущих стать таковыми) - тогда как будто все утихло и
открытых проявлений антиеврейских настроений стало значительно
меньше. (Что не значит, что исчезли и антиеврейские настроения). Это
видимое успокоение и принял С. Шварц за "спад волны антисемитизма".
Каковы же были подлинные настроения широких народных масс ни С. Шварц,
ни Лурье, ни многочисленные евреи правящего класса узнать не могли. По той
причине, что "то, что скажет русский русскому, того он еврею не скажет", -
написал в своей книге С. Шварц, цитируя речь проф. Ключникова... Вряд ли
можно сомневаться и в том, что "что скажет еврей еврею, того он русскому
не скажет". В этом, может быть, и лежит причина той сторожкости, а
иногда и отталкивания, которые характерны в русско-еврейских отношениях
за все время пребывания евреев в границах русского государства. Конечно, в
этом отношении были и исключения, но исключения, как известно, только
подтверждают общее правило. Хорошо ли это или плохо - об этом судить не
приходится. Но и отрицать это явление (хорошее или плохое) тоже нельзя.
Оно существует.
Только в частной жизни, в разговорах людей, безусловно доверяющих друг другу,
люди иногда нарушали молчание и более или менее откровенно высказывали
свое недовольство. Да иногда в состоянии возбуждения вырывались
неосторожные фразы и слова, за которые многие жестоко поплатились.
В литературе того времени, которая, казалось бы, должна была отображать
народные настроения, над "еврейским вопросом", точнее, над вопросом
недовольства ролью евреев в государстве, было "табу" и его вообще не
затрагивали. А если кто из советских писателей того времени в своих
литературных произведениях в бытовых сценах, стараясь быть возможно
реалистичнее, писал то, что могло быть истолковано, как проявление
"антисемитизма" - это влекло за собой последствия весьма неприятные для
автора и ему приходилось на страницах печати оправдываться и выражать
свое "восхищение еврейским народом", как это пришлось сделать писателю
Борису Пильняку в 1931 году.
История этого "покаяния", в кратких словах, такова: в своем рассказе
"Ледоход", написанном в 1924 году и вошедшем в Собрание его сочинений,
изданное в 1929 году Госиздатом, Пильняк рассказывает о занятии отрядом
"повстанцев" небольшого городка на Украине. Атаман отряда - анархист, но
комиссар отряда - коммунист; и отряде регулярно получают и читают
"Известия" и отряд живет жизнью советских повстанцев. Но "жидов"
вешают и в городке устраивают еврейский погром, который Борис Пильняк
описывает так: "К утру в городке начался еврейский погром, всегда страшный
тем, что евреи, собираясь сотнями, начинают выть страшнее сотни собак,
когда собаки воют на луну, и гнусной традиционностью еврейских перин,
застилающих пухом по ветру улицы"... (том 3, стр.81).
Тогда (до самого конца 20-х годов) положение было таково, что по словам
Лурье-Ларина, приведенным в предыдущем изложении, существовал "ложный
стыд выпячивать еврейский вопрос, чтобы не развить антисемитизм еще
больше". Надо полагать, что по этой причине на страницах печати не
появилось никаких протестов или возражений в связи с содержанием рассказа
"Ледоход" и этот рассказ был даже включен в собрание сочинений Б.
Пильняка в 1929 г.
Но его не забыли. О нем вспомнили в начале 30-х годов, когда в результате
крутых мероприятий правительства населению были замкнуты уста,
наступил, по словам С. Шварца, "спад волны антисемитизма" и можно было
забыть о "ложном стыде выпячивания еврейского вопроса".
24 июня 1931 года в "Известиях", в статье М. Горького "Об антисемитизме"
было и упоминание о рассказе Пильняка "Ледоход", разумеется, с указанием на
то, что этот рассказ свидетельствует о пассивно-толерантном отношении
автора к крайним проявлениям "антисемитизма". Существовавшее тогда в
Москве "Еврейское Телеграфное Агентство", сокращенно ЕТА, немедленно
телеграфировало об этом в Нью-Йорк и на следующий же день в "Нью-Йорк
Тайме" появилась соответствующая заметка об отношении к
"антисемитизму" Бориса Пильняка, который находился тогда в США.
Через десять дней, 5 июля 1931 года, в том же "Нью-Йорк Тайме" был
напечатан протест Б. Пильняка против обвинения его в "антисемитизме". В
этом протесте Пильняк высказывает свое "восхищение еврейским народом",
категорически отвергает, что у него когда-либо были неприязненные чувства к
евреям, указывает, что его произведения были переведены на "идиш и иврит" и
сообщает, что его бабушка была еврейкой...
Антиеврейские настроения широких народных масс, которые явились в
результате превращения евреев в привилегированное "сословие", как пишут
многие евреи - исследователи этого вопроса, были "активны, массовы и
стихийны". Называют они эти настроения "антисемитизмом", хотя, как
указано выше, с подлинным антисемитизмом они ничего общего не имеют.
И, может быть, невольно и бессознательно, некоторые талантливые
писатели и поэты того времени, рисуя типы отрицательные, вызывающие
страх и ненависть, изображают их евреями, дают им еврейские имена.
Так, например, прославленный поэт Сергей Есенин написал следующий диалог:
Замарашкин:
Слушай, Чекистов!...
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей...
Все равно - а Могилеве твой дом.
Чекистов:
Ха-ха!
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара...
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячу лет.
За это свое произведение Есенин, насколько известно, никаких неприятностей
не имел и ему не пришлось писать в "Тайме" о своем "восхищении евреями".
Наоборот, нью-йоркские русские евреи восхищались им и во время его
пребывания в Нью-Йорке чествовали его в Бронксе в одном частном доме. Под
конец ужина, сильно подгулявший Есенин начал вести себя не совсем прилично
и начал "давать волю рукам". Желая его утихомирить, хозяева и остальные
гости схватили его за руки и намеревались связать. Есенин отбивался и не
давался... Подбежал к открытому окну и истошным голосом начал кричать:
"Спасите! Жиды режут!... Бей жидов, спасай Россию!"... Инцидент был,
конечно, замят и никаких последствий для Сергея Есенина не было.
Другой известный советский поэт, Эдуард Багрицкий (одесский еврей), написал
"Думу про Опанаса", в которой есть следующие крамольные строки:
Я бежал из продотряда
От Когана, жида.
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище.
Глянет вправо, глянем влево,
Засопит сердито:
Выгребайте из канавы
Спрятанное жито!...
Ну, а кто поднимет бучу -
Не шуми, братишка!...
Усои в мусорную кучу,
Расстрелять - и крышка.
"Дума про Опанаса" не вызвала никаких откликов, хотя в ней и стоит слово
"жид", считавшееся тогда проявлением "антисемитизма". Но и поэт был
еврей.
Все три, приведенные выше, выдержки из произведений советских писателей и
поэтов были написаны и напечатаны в первое десятилетие власти нового
правящего класса - до конца 20-х годов.
Во втором десятилетии ничего подобного на страницах печати в СССР найти
нельзя. Начались пятилетки и коллективизация, сопровождавшиеся такими
мероприятиями правительства, которые крепко замкнули уста всех
недовольных; и население станы боялось не только говорить. но и подумать о
"еврейском вопросе". Наступила тишина, которую С. Шварц называет
"спадом волны антисемитизма". Народ молчал... Но это не значит, что он не
видел и не мыслил... Когда-то Шевченко сказал: "народ молчит... ибо
благоденствует"... - Замолчал народ и под властью "династии Кагановичей"...
Было ли это молчание результатом "благоденствия" или молчал, скованный
страхом, - это народ выявил только в конце 40-х и начале 50-х годов, когда, по
