Букама вывез Лана из Малкир, посадив за спину и привязав к себе. Последний
из тех пятерых. Букама вправе свободно говорить с ним, пусть даже речь
идет о карнейре Лана.
- И как, по-твоему, я могу уклониться от своих обязательств и не навлечь
на себя позора? - спросил Лан куда резче, чем хотел. Глубоко вздохнув, он
продолжил тоном поспокойней: - Ладно, не будем об этом. Кстати, в общем
зале пахнет лучше, чем тут. Рин предлагал вечером прошвырнуться по
кабакам. Если только госпожа Аровни тебя отпустит. Кстати, в какую цену
нам встали комнаты? Они хорошие? Надеюсь, не слишком дорогие.
Заливаясь краской, Букама двинулся вместе с Ланом к дверям.
- Нет, не очень дорого, - торопливо сказал он. - Тебе достался соломенный
тюфяк на чердаке, а я... э-э... А я буду в комнате у Раселле. Я бы пошел с
вами, но, кажется, Раселле... Я не к тому, что она меня не отпус... Я...
Ах ты, щенок! - прорычал Букама. - Ничего, тут есть одна служанка-милашка,
Лайра. Вот и посмотрим, удастся ли тебе сегодня поспать на том тюфяке. Да
и даст ли она тебе вообще поспать! Так что не думай, будто...
Букама умолк, когда они с Ланом вышли на солнечный свет, слишком яркий
после сумрака конюшни. Серый жаворонок по-прежнему выводил свою весеннюю
песню.
Шестеро мужчин шагали через опустевший конюшенный двор. Шесть обыкновенных
мужчин с мечами на поясе, ничем не отличающиеся от людей на городских
улицах. Но Лан все понял еще до того, как двинулись их руки, до того, как
их взгляды устремились на него, а шаги ускорились. Он не мог не понять -
слишком часто он встречался с теми, кто хотел его убить. И рядом был
Букама - связанный клятвой, не позволявшей ему взяться за меч, даже будь
при нем оружие. Если Лан с Букамой попытаются спрятаться в конюшне, те
шестеро доберутся до них раньше, чем они успеют затворить двери. Время
замедлилось, потекло как застывший мед.
- В конюшню! И заложи двери! - бросил Лан, а рука его метнулась к эфесу. -
Исполняй приказ, солдат!
Ни разу в жизни Лан не приказывал Букаме, и тот на миг замешкался, потом
церемонно поклонился и хрипло произнес:
- Моя жизнь - твоя, Дай Шан. Будет исполнено. Когда Лан двинулся навстречу
нападающим, то услышал, как в конюшне с глухим стуком опустился засов.
Чувство облегчения было далеким-далеким. Он пребывал в ко'ди един с мечом,
плавно выскользнувшим из ножен. Един с бросившейся к нему шестеркой. По
утрамбованной земле глухо топали сапоги, блеснула обнажаемая сталь.
Вперед вырвался один, худой как цапля, и Лан сделал первый шаг в боевой
стойке. Время точно застывший мед. Пел серый жаворонок, и худой закричал,
когда "Рассечением облаков" ему отрубило правую кисть у запястья, и Лан
продолжал движение, чтобы остальные не набросились на него все разом.
"Дождик на закате" до кости рассек толстяку лицо и лишил левого глаза, а
рыжеволосый юнец полоснул Лана по ребрам "Черными камушками на снегу".
Только в сказаниях герой выходил из схватки против шестерых без единой
царапины. "Распускающаяся роза" отсекла лысому левую руку, а рыжий
кончиком меча нанес Лану рану у глаза. Только в сказаниях можно в одиночку
сразиться с шестерыми и остаться в живых. Лан знал об этом с самого
начала. Долг - как гора, а смерть - перышко, и долгом Лана был Букама,
который вывез ребенка у себя на спине. Но ради этого мига Лан жил, ради
этого сражался - пиная рыжего в голову, кружась юлой и получая раны,
истекая кровью и ступая по лезвию бритвы, - в танце между жизнью и
смертью. Время точно застывший мед, и Лан менял позиции и приемы, но конец
мог быть лишь один. Мысли были далеко. Смерть - лишь перышко. "Одуванчик
на ветру" раскроил горло уже потерявшему глаз толстяку - страшная рана на
лице остановила того всего на несколько мгновений, - и малый с раздвоенной
бородкой, плечистый, точно кузнец, удивленно охнул, когда "Поцелуем
гадюки" клинок Лана пронзил ему сердце.
И вдруг Лан понял, что стоит он один, а по всему двору валяются шесть тел.
Рыжеволосый судорожно вздохнул, в последний раз, взрыв землю, дернул
ногами, и вот из семерых людей здесь живым остался только Лан. Он стряхнул
кровь с клинка, наклонился и обтер последние красные капли о чересчур
дорогую куртку "кузнеца", потом четким движением, будто на уроке у Букамы,
вложил меч в ножны.
Внезапно из гостиницы высыпали люди - повара, конюхи, служанки, народ из
общего зала. Все кричали, пытаясь понять, что тут за шум, и изумленно
таращась на распростертых на земле мертвецов. Самым первым, с мечом в
руках, выбежал Рин. Побледневший, он подошел к Лану.
- Шестеро, - пробормотал Рин, разглядывая тела. - Проклятие, у тебя и
впрямь везение самого Темного.
Подбежавший Букама и опередившая его на считанные мгновения темноглазая
Лайра занялись ранами Лана. Они стали осматривать его, осторожно раздвигая
окровавленные края разрезов в одежде. Девушка то и дело слегка
вздрагивала, но голос у нее был на удивление спокойный, совсем как у
Букамы, когда она посоветовала послать лучше за Айз Седай, чтобы та
исцелила его, и посетовала, что придется столько швов накладывать. Потом
заявила, что с иголкой и ниткой справится и сама, отогнав Букаму,
порывавшегося заняться тем же. Появилась и госпожа Аровни; она, приподняв
юбки, обходила кровавые лужицы, сердито оглядываясь на трупы, замусорившие
двор ее конюшни, во весь голос ругая стражников: разбойники, видать,
совсем распоясались, и злодеи не посмели бы шляться по городу средь бела
дня, если б стража баклуши не била. С ней громко согласилась доманийка -
та самая, которая разглядывала Лана в общем зале. И доманийке-то, к ее
неудовольствию, трактирщица велела сбегать за стражниками, заодно и
поторопив тычком. Последнее в полной мере свидетельствовало о потрясении
госпожи Аровни - в противном случае она никогда не стала бы так обращаться
со своими клиентами. А о шоке, испытываемом всеми, говорило то, что
доманийка без всяких возражений кинулась исполнять поручение. Хозяйка,
ворча на обнаглевших грабителей, принялась распоряжаться, чтобы мертвецов
убрали с глаз долой.
Рин переводил непонимающий взгляд с Букамы на конюшню и обратно - впрочем,
он действительно ничего не понимал.
- Вряд ли это грабители. - Он указал на малого, походившего на кузнеца. -
Вот этот слушал речь Эдейн Аррел, когда та была тут, и ее слова ему явно
по душе пришлись. Кажется, с ним был и еще кто-то из этих. - Рин качнул
головой, тихо звякнули колокольчики. - Очень странно. Впервые о том, чтобы
поднять знамя с Золотым Журавлем, она заговорила тогда, когда дошел слух,
что ты убит под Сияющими Стенами. Твое имя привлечет людей, но, раз ты
погиб, она могла бы стать эл'Эдейн. - В ответ на взгляды Лана и Букамы Рин
только развел руками и торопливо добавил: - Я никого ни в чем не обвиняю.
И никогда бы я не посмел обвинить в подобном леди Эдейн. Уверен, она
преисполнена женского сострадания и самых благих намерений.
Госпожа Аровни крякнула, точно от удара кулаком, а Лайра еле слышно
пробормотала, что этот красавчик из Арафела мало что смыслит в женщинах.
Лан покачал головой. Эдейн, если это отвечает ее намерениям, могла решить
убить его, могла приказать действовать, коли слухи окажутся неверными, но
даже это не причина вслух связывать ее имя с происшествием, особенно в
окружении стольких чужаков.
Пальцы Букамы замерли, раздвинув края разреза на рукаве Лана.
- Куда мы направимся? - тихо спросил он.
- В Чачин, - ответил Лан после секундного раздумья. Выбор есть всегда.
Другое дело, что иногда сам выбор не радует. - Придется тебе оставить
Солнечного Луча. В путь отправимся с первым светом. - На нового коня для
Букамы золота хватит.
- Шестерых, это надо же! - пробормотал Рин, с силой вгоняя свой меч в
ножны. - Пожалуй, поеду-ка я с вами. Возвращаться в Шол Арбелу мне лучше
не спешить. Неровен час, Сейлин Нореман станет винить меня в смерти своего
мужа. Пусть все уляжется. Да и хорошо бы увидеть, как вновь развевается
стяг с Золотым Журавлем.
Лан кивнул. Взять знамя в свои руки и забыть обещания, данные самому себе
столько лет назад. Или, если получится, остановить ее. Так или иначе,
предстоит встреча с Эдейн. Хотя Лан предпочел бы встретиться с Запустением.
Не прошло и месяца, как Морейн решила, что в поисках, в которые ее
вовлекло пророчество, очень мало приключений, а вот натертых седлом ссадин
куда больше. И еще разочарований. От данных ею Трех Клятв кожу до сих пор
будто стягивало. Ветер ударил ставнями, и она поерзала на жестком
деревянном стуле; потом, скрывая свое нетерпение, отпила неподслащенного
чая. В Кандоре, в доме, где соблюдают траур, об уюте и удобствах пекутся в
последнюю очередь. Морейн не удивилась бы, увидев иней на резной мебели
или изморозь на металлических часах над погасшим камином.
- Это все было так странно, миледи, - вздохнула госпожа Надзима и в
десятый раз прижала к себе дочерей. Звали их Колар и Эзелле, и лет им
было, наверное, тринадцать-четырнадцать. Девочки стояли вплотную к
сидевшей на стуле матери, и у них, как и у нее, были длинные черные волосы
и большие голубые глаза, в которых еще не угасла боль потери. Глаза их
матери тоже казались большими на осунувшемся от горя лице, а простое серое
платье висело на госпоже Надзиме мешком. - Джосеф всегда осторожно
обращался в конюшне с фонарями, - продолжала она, - и никогда не зажигал
открытого огня. Должно быть, мальчики принесли Джерида, посмотреть, как
работает отец, и... - Еще один тяжелый вздох. - И все оказались в ловушке.
Как могло случиться, чтобы огонь так быстро охватил всю конюшню...
- Многое вообще трудно понять, - успокаивающе промолвила Морейн, поставив
чашку на столик сбоку. Она сочувствовала собеседнице, но та уже начала
повторяться. - Нам не всегда очевидны объяснения, но мы можем утешиться
тем знанием, что объяснение есть. Колесо Времени вплетает нас в Узор по
своему усмотрению, но Узор есть творение Света.
Слушая себя, Морейн с трудом сдержалась, чтобы не поморщиться. Эти бы
слова да подкрепить авторитетностью и величественным видом, которых им не
могла придать ее молодость. Если бы время шло быстрее! Хотя бы следующие
пять лет. Пять лет - и она обретет полную силу, и вид у нее будет
соответствующий ее званию. Ей всегда недоставало значительности. Но тогда
печать безвозрастности, какую накладывает многолетняя работа с Единой
Силой, сделала бы ее нынешнюю задачу гораздо сложнее. Менее всего Морейн
желала, чтобы кто-нибудь углядел связь между ее визитами и Айз Седай.
- Как скажете, миледи, - вежливо пробормотала госпожа Надзима, хотя
неосмотрительно брошенный на Морейн взгляд светлых глаз выдал ее мысли.
Эта чужестранка - глупое дитя. Скромный голубой камень кесайры, на тонкой
цепочке висевший на лбу Морейн, и ее темно-зеленое платье всего с шестью
цветными полосами на груди - хотя по титулу она вправе носить гораздо
больше их число - заставили госпожу Надзиму считать ее обыкновенной
кайриэнкой благородного происхождения, одной из многих, кого айильцы,
разорившие Кайриэн, вынудили покинуть родной кров. Особа пусть и знатная,
но из какого-то захудалого Дома, носящая имя Элис, а вовсе не Морейн,
вызывала сочувствие - ведь она скорбит по своему королю, убитому дикими
айильцами. Придерживаться этой выдумки труда не составляло, хотя о дяде
Морейн ни капельки не горевала.
Вероятно, почувствовав, что чем-то выдала свое отношение к чужестранке,
госпожа Надзима вновь зачастила:
- Просто Джосефу всегда так везло, миледи. Все об этом твердили. Дескать,
если Джосеф Надзима свалится в яму, то на дне уж точно опалы найдет. Когда
он по призыву леди Карейл отправился сражаться с айильцами, я очень
тревожилась, но он ни царапинки не получил. Лагерной лихоманкой не
захворали ни дети, ни мы с ним. Без труда он добился расположения леди
Карейл. Тогда казалось, будто сам Свет осиял нас. Благополучно родился
Джерид, война кончилась, все шло хорошо, а когда мы вернулись в Канлуум,
миледи за верную службу наградила Джосефа, подарила ему конюшню, и... и...
