закрепил цепь на ее ошейнике. Щелчок карабина придал ему решительности.
Другой конец цепи он привязал к одной из труб отопления в ванной комнате,
ограничив свободу передвижения собаки до минимума.
Долгих полчаса он тренировался в набрасывании кожаного ремня на ее
морду. Ремень был превращен в самозатягивающуюся петлю и когда ему
удалось, наконец, сделать то, что он задумал, петля стянула челюсти собаки
точно перед ее глазами, больно хлестнув животное по ушам. Не обращая
внимания на глухое рычание, он с удивительной ловкостью закрепил ремень на
ее затылке.
Потом он вышел в спальню и простыней вытер со лба липкий пот.
Веревки, которые он выбрал, были не слишком тонкими и, должно быть,
не слишком врезались в кожу. Все-таки он любил это существо и не хотел
причинять ему слишком сильную боль. Он хотел увидеть только, как оно
ест... Он поразился невинности своего желания. Будь он просто сторонним
наблюдателем, он бы рассмеялся. О, это забытое им наслаждение - смотреть
со стороны!
Но смеяться к тому времени он уже разучился.
Связать задние лапы собаки теперь не составляло труда. Проклятая
сука, конечно, упиралась, но он медленно стягивал концы веревки, пока лапы
собаки не соединились и она тяжело упала набок. Когти ее передних лап
скребли по кафелю. Собака пыталась ползти, веревки натянулись, как струны,
звенья цепи проворачивались с еле слышным скрипом...
Это зрелище причиняло ему почти невыносимое страдание, но он жаждал
завершить начатое с фанатизмом праведника. Движения собаки теперь были
удивительно похожи на движения существа, у которого перебиты кости. Он
вспомнил тот промозглый вечер, когда нашел ее. Видение было настолько
ярким, а воспоминание настолько тождественным реальности, что у него на
мгновение потемнело в глазах от боли. Но теперь он сам был творцом чьих-то
мук. Веревки врезались в тело собаки так глубоко, что почти исчезли в
складках кожи, однако она все еще пыталась ползти...
Очень медленно он сделал еще одну петлю.
Он связал передние лапы собаки и та осталась лежать на боку, тяжело
дыша. Между полосами ремня был виден темный влажный язык. Фиолетовые искры
в зрачках вспыхивали с размеренностью метронома.
Он долго смотрел на результат своей предварительной победы, а потом
отправился на кухню готовить еду...
Ему понадобилось довольно много времени, чтобы найти гибкую трубку
подходящего диаметра. Он приспособил для этой цели кусок садового шланга.
Из металлического прута от ручки зонта он сделал поршень, плотно обмотав
его тряпкой.
Он залил в шланг полужидкую массу с отвратительным запахом, в
которую, тем не менее, входили не самые худшие ингредиенты.
С этим орудием насилия он приблизился к неподвижно лежащей собаке.
Положил шланг на пол у стены, загнув кверху его открытый конец, и пальцами
аккуратно раздвинул ее губы. Звериный запах ударил ему в ноздри, но это не
был запах пищи.
Он высвободил одну руку и вытер о брюки скользкую тягучую слюну.
Глаза животного неподвижно смотрели в одну точку на стене.
Он дотянулся до шланга и ввел его открытый конец в темный провал за
клыками. При этом он выплеснул на себя часть еды, предназначенной для
собаки. Это уже был повод для бешенства... Шланг входил тяжело. Было
видно, как резина упруго обтекает намертво сцепленные зубы, которые он
даже не пытался разжать. Во второй раз за этот мрачный день он покрылся
потом.
- Ну, давай, - собственный хриплый шепот почти испугал его.
Раздвоение личности стало абсолютным. Номер первый говорил номеру второму,
что делать. Номер второй подчинялся беспрекословно.
Номер второй ввел шланг в самое собачье горло, пока рвотные судороги
не стали сотрясать тело животного. Тогда он оттянул шланг назад и принялся
заталкивать поршень внутрь черного резинового червя.
Под собачьей головой появилось быстро расплывающееся тошнотворное
пятно.
- Ах ты, сука... Проклятая сука!.. - он плакал от безграничной
ненависти и предательской жалости, судорожно проталкивая поршень дальше.
Конвульсии собачьего тела стали угрожающими. Ему показалось, что она
может сдохнуть от того, что он разорвет ей горло. Он не знал, попало ли
хоть немного пищи в пищевод. К этому времени его глаза застилала багровая
пелена. Реальность стала умножаться; в одной из его жизней собака уже была
мертва, в другой ее тело подбрасывало к звездам, словно гигантский
маятник, в третьей он тонул в океане рвоты, по которому плавал темный
неприступный остров собачьего тела, в четвертой еще ничего не произошло...
Фонтан, ударивший откуда-то снизу, почти сшиб его с ног. Ему
показалось, что он ослеп. По-звериному закричав от ужаса и отчаяния, он
пытался вцепиться во что-нибудь руками, но повсюду его настигали удары
резинового шланга, а потом подушка из рвоты залепила ему лицо. Во мраке
его сознания метался и сверкал, как разгневанный бог, силуэт огромной
собаки. Что-то, более жестокое, чем он сам, и куда более настойчивое,
отковыривало горящими пальцами кусочки его мозга. Давление внутри черепа
стало невыносимым и его голова взорвалась, разлетевшись на тысячи
осколков. Наружу черной рекой излилась его ярость и потекла, блестя под
звездами, по глубоким мрачным долинам безумия между незыблемыми и
беспощадными горами раскаяния...
Он медленно рождался из небытия и первое, что он увидел, были
белеющие кости. Вот так это и кончилось, - с облегчением подумал он. Все
правильно - после схватки остаются лишь белеющие кости...
Ужас охватил его потом, много позже, когда он осознал, что видит
кости своих собственных ног. Кое-где на них еще оставались куски розового
мяса.
Он был привязан к креслу в своем собственном доме. Ошейник стягивал
его шею и не давал наклонить голову вперед. Когда он двигал ею, то слышал,
как позвякивает цепь за спиной. Его руки были крепко привязаны к
подлокотникам кресла. Там, где веревки врезались в кожу, образовались
мучительные кровавые рубцы.
Он боялся опустить глаза. Не было боли. Он совсем не чувствовал боли!
Вот что показалось ему странным, когда он еще мог соображать.
Потом он услышал тихое чавканье.
Это был самый страшный звук, который он слышал в своей жизни.
Чавканье донеслось из темноты и оно было багрово-розовых цветов.
Цветов его крови и мяса. Ужас собрался в точку и стал спиралью тусклой
красной лампы, горящей под потолком.
К нему пришла пугающая ясность. Он понял, что его ноги съедены до
бедер. Это не могло быть ничем другим. Ничто, кроме зубов, не могло
оставить таких следов - рваного мяса и сухожилий, повисших на костях. О
том, что под ним находится лужа крови, он мог лишь догадываться в
полутьме.
Но что означает стук когтей, он понял сразу.
Откуда-то из-за его спины медленно вышла черная собака. Она
остановилась рядом и некоторое время неподвижно смотрела на него. Ее глаза
были пустыми и твердыми, как стекла, выкрашенные фиолетовой люминесцентной
краской.
- Проклятая сука... - прошептал он. Потом его вырвало.
Морда собаки была испачкана во что-то темное и липкое.
Он уже знал, что это такое...
Собака подошла еще ближе и начала есть его левую руку.
Андрей ДАШКОВ
ИГРЫ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТНИХ
В этой долине молчания
Нет родственных душ.
Эдгар Ли Мастерс
Хорошо обставленная комната с высокими окнами, погруженная в уютный
полумрак. В камине весело резвится огонь. За столом женщина и двое мужчин.
Один из них - филолог, бывший преподаватель местного университета. Его
жена погибла в автомобильной катастрофе восемь лет назад. Второй -
совладелец посреднической фирмы, вовремя удалившийся от дел. Женщина -
вдова профсоюзного деятеля регионального значения. У всех троих приличный
счет в банке. Все трое - примерно одного возраста, им за шестьдесят.
Знакомы они с юности. Когда-то (но в разное время) женщина была любовницей
филолога и коммерсанта.
Обеспеченная старость. Внешне вполне благополучный закат.
Их единственный враг - скука, поэтому большую часть времени они
проводят втроем. Этой привычке лет пять, хотя до этого все трое безвыездно
жили в одном городе.
Идея устроить небольшое представление приходит коммерсанту в голову
ненастным вечером двадцатого декабря. Всю бессонную ночь он сомневается, а
на следующий день уже определенно знает, что идея недурна.
Во всяком случае, вдова и филолог принимают ее с восторгом.
- Неплохо, неплохо, - говорит преподаватель и благосклонно
потряхивает своей седой шевелюрой, лишь немного поредевшей на темени. -
Все сделаем так, будто нам снова по двадцать!
- Ну, а как же это будет выглядеть? - позволяет себе усомниться
вдова. - И потом - мой муж... Ведь он давно умер.
Коммерсант машет руками.
- Ты ничего не поняла. Это будет нечто вроде мелодрамы.
- И, во всяком случае, - никакого одиночества, - подхватывает
филолог. - За это, черт побери, надо выпить.
Поставили шампанское в лед.
- Отлично, - соглашается вдова. - Никакого одиночества. Это все, что
мне нужно. - Она смотрит в высокие черные окна, за которыми беззвучно
падает снег. - Кто бы мог подумать...
- Что? - переспрашивает коммерсант.
- Ах, - она смеется. - Это я о себе. Разве могла я подумать сорок лет
назад... - она не заканчивает фразу.
- В этом ты вся, - улыбается коммерсант. - Утраты становятся для тебя
утратами как раз спустя сорок лет.
- Утрата - это не более, чем ощущение, - изрекает филолог, склонный к
педантизму в определениях. - А одиночество - образ жизни. Нет, я уже
чертовски стар.
- Ну что ты, - вдова проводит ладонью по его обрюзгшей щеке. - Ты еще
достаточно молод. Спустя сорок лет мы можем позволить себе небольшое
сумасбродство.
- Нет-нет, я - за. Надеюсь, я снова буду иметь у тебя успех.
Каждый из них внимательно прислушивается к издевке, прозвучавшей в
словах другого.
К полуночи роли распределены. Вдова благосклонно принимает ухаживания
филолога и коммерсанта и, в конце концов, предпочтет кого-нибудь. Но кого?
Им кажется, что эта тайна - лекарство от одиночества и пустоты.
- Смотрите же, - предупреждает вдова. - Здесь должен быть не легкий
флирт, а бо-о-ольшая любовь. Вы должны подарить мне целый мир, сияющий,
немного таинственный и огромный, в котором будет все - приключения,
любовь, страх, ошибки юности и тоска по несбыточному, и...
- О, дорогая! - восклицает филолог. - Ты требуешь от нас того, чего
нет и быть не может... В наши годы, во всяком случае...
- Это не по правилам, - протестует коммерсант. - Вы портите игру в
самом начале. Забудьте о том, что вы надели маску. Поступайте так, будто
все происходит на самом деле, впереди у вас - вечность и больше всего вас
тревожит расположение нашей очаровательной дамы, - он подмигивает филологу
так, как подмигивал в молодости, когда хотел намекнуть на свои любовные
победы.
- Приношу свои извинения. Я меланхолик по натуре. Надеюсь, дама
оценит это по достоинству?..
В два ночи мужчины расходятся по домам.
Всю следующую неделю они играют в эту нелепую игру, играют настолько
самозабвенно, насколько вообще можно играть. Но один изъян все же есть.
Они слишком спешат, пытаясь вогнать всю прошлую жизнь в узкие рамки
отпущенных им лет и вновь пережить безвозвратные ощущения юности.
