умножаются. Одновременно рядом с зародышем начинает расти
плацента, через которую поступают к нему от матери питательные
вещества - вспомните-ка о растениях. Клеток становится все
больше, они становятся все разнообразнее. Из одних потом выйдут
мышцы, из других желудок, из третьих почки. Но все это было
заложено уже в одной - самой первой клетке. И поэтому в
гармонии между собой все это стремится, стремится неудержимо к
конечным формам своим. Вот начинают, наконец, появляться у
эмбриона нервные клетки - самые сложные, самые ценные и самые
разнообразные из всех - единственные, которые не
восстанавливаются. В этих нервных клетках будущий разум его,
будущее его я. Вот у эмбриона забилось сердце, вот он уже
шевелится, у него есть глаза и уши, легкие его готовы вдохнуть,
клетки мозга воспринять первую информацию. Со всех сторон он
окружен матерью, она отдает ему все свои соки, принимает в себя
все отходы его. Но пока еще в эмбрионе нет разума. И мать для
него не более, чем источник жизни. Он не способен еще сознавать
ее, ни, тем более, отца, хотя бы в радостном беспокойстве он и
был рядом. Отец этот дал зародышу лишь маленькую частицу себя
при начале, и все же от него в нем половина. Но вот уже пора,
пора, организм его созрел к рождению. Он рождается. И что же
изменяется для него в первую очередь? Изменяется способ
питания. Он не может более, как зародыш, довольствоваться лишь
тем, что само приходит к нему от матери. Он учится теперь
сосать ее. Она становится для него - кормящая мать.
Вольф смотрел теперь на Гвоздева с каким-то оглоушенным
видом.
- Подождите, это что же? - спросил он. - Это мы-то с вами
нервные клетки?
- Это похоже, что так, Евгений Иванович.
- Но кому же охота быть седалищным нервом? - воскликнул
вдруг Вольф, словно бы задетый за живое.
Гвоздев рассмеялся.
- Не стоит воспринимать все так буквально. Это только
образ. Образ и подобие - как все в этом мире. Нервные клетки,
по меньшей мере, не убивают друг друга.
- Да ведь и нам не следует, - заметил Глеб. - Да нам это и
не дано! - изумленно добавил он через секунду.
- Кормящая Мать-Земля, - повторил Иван Сергеевич. - Но что
же дальше? Дальше с невероятной скоростью ребенок начинает
познавать окружающее его. Все вокруг ему интересно и любопытно.
Первые беспорядочные движения его, бессмысленное дерганье
конечностями постепенно приобретают цельность, и прежде других
проявляется у него хватательный рефлекс. Но как же еще
неприспособлен он к окружающему миру, как беззащитен перед ним.
При первых проблесках сознания его, насколько непостижимым,
бесконечным, таинственным кажется он за пределами кроватки с
погремушками. Вот, например, кто это такой склоняется то и дело
над ним? У него не материнское лицо, но как будто бы он не
злой. Как и мать, он влюбленными глазами смотрит на ребенка.
Вот ребенок может уже узнавать его, радостно улыбаться, лопоча,
тянуться к нему навстречу ручонками, но он не кормит его
молоком, как мать, и, в общем, ребенок этот не вполне понимает
пока, кто это. Первое слово, которое он слышит от ребенка -
"дай". И он, конечно, не может отказать ему в этом первом
сознательном слове, он заступается за него перед уставшей
матерью, тайком от нее сует ему конфету. Но ребенок этот такой
еще капризный и несмышленый, столько хлопот причиняет им обоим.
Иногда, если тянется он ручонками к ножницам или шкатулке с
иголками, кто-нибудь из них слегка шлепает его по попе. Он
обижается, хнычет, но все-таки смутно чувствует, что нет для
них обоих ничего на свете дороже его. И оба они для него -
доброта и любовь.
Евгений Иванович слушал теперь Гвоздева чуть не с открытым
ртом.
- А что же, если родились мы больным ребенком, Иван
Сергеевич?! - едва удержавшись дослушать, испуганно воскликнул
он. - А то еще хуже - дебильным каким-нибудь - как Глеб
рассказывал. Да ведь, кажется, на то и похоже.
- Это только образ, - настойчиво и как-то чуть устало уже
повторил Гвоздев. - Образ Отца и Матери наших. А мы подобие их.
Не надо понимать это буквально. Так же как звезды - не атомы,
так же и мы - гораздо большее нервных клеток. Если, впрочем, вы
слушали наши с Глебом размышления о карме, - улыбнувшись,
добавил он. - Вы бы сообразили, что в первое свое воплощение
ребенок не может родиться дебильным. Я ведь всего лишь хочу,
друзья мои, чтобы вы могли во-образить себе осмысленность и
неслучайность эволюции жизни на Земле, чтобы могли оценить
грандиозность замысла ее; и чтобы вы, Глеб, не грустили из-за
утерянной детской сказки, будто нашли нас в капусте; чтобы
поняли вы, что сама по себе эволюция гораздо красноречивее
твердит нам о Боге, чем предание об Адаме и Еве. Я хотел бы,
кстати, чтобы и вы, Евгений Иванович, могли задуматься лишний
раз об общности человечества, и, по-возможности, понять
абсурдность теорий, делящих его на классы, мешающие ему.
- А карма внутри ребенка? - спросил вдруг Глеб. - А второе
пришествие, апокалипсис?
Почему-то в этот раз он слушал Гвоздева гораздо менее
восторженно, чем даже Вольф.
- Вы хотите знать, как вписываются они в этот образ? Вы
хотите обнаружить их в организме ребенка? Мне кажется, Глеб, вы
все же слишком буквально понимаете меня. Я боюсь, если отвечу
вам, вы попросите меня найти у нейронов дома и галоши. Это
только образ, - в третий раз повторил он. - Мы сами - тот
единственный образ, который дан нам для понимания мира. Также,
как кукла для ребенка - образ живого человека. Бессмысленно
искать у куклы сердце, а у человека шарниры. Да я и не
настолько силен в анатомии. Я, полагаю, впрочем, что существуют
в человеческом теле механизмы, в соответствии с которыми
клетка, наносящая вред организму в целом: захватывающая,
скажем, чужие питательные вещества, неверно передающая
информацию, не говорю уж - уничтожающая другие клетки - быстро
вычисляется неким единым центром, и излечивается по команде
оттуда. Если же клеток таких становится слишком много, ребенок
заболевает, слабому организму его невозможно самостоятельно
справиться с болезнью, и тогда дают ему горькую микстуру.
Повторю - я не силен в анатомии, и это единственная аналогия,
которая приходит мне в голову. Кстати, когда просчитывал я свою
демографическую гипотезу, то все пытал знакомых врачей - мне
хотелось знать общее число нейронов в теле у человека. Мне
сказали, что пока анатомия сосчитать их не в силах, но
некоторые полагают, что дело это не отдаленного будущего. Вот
еще, что очень интересно, Глеб, если связывать апокалипсис и
второе пришествие с образом ребенка. В большинстве религий, как
известно, имеются обряды посвящения детей Богу. В индуизме,
например, обряд этот называется упанаяна. В процессе его
мальчика посыпают красным порошком - он как бы становится
окровавленным - и так ведут его к духовному учителю - гуру.
Прошедший упанаяну мальчик называется двиджа - "дважды
рожденный". У иудеев и мусульман аналогичный обряд - обрезание.
У христиан - крещение. Удивительно, согласитесь, почему весьма
различные религии одинаково убеждены в том, что одного только
рождения ребенку как-будто мало. Ему непременно нужен еще и
отдельный акт приобщения к Богу. При этом заметьте, Глеб, что
обрезание - процесс весьма болезненный. Крещение - нет. Но ведь
у христиан уже имеется непосредственное знание об апокалипсисе.
Еще более болезненные обряды существуют во многих африканских
племенах. От них иногда остаются даже шрамы на всю жизнь.
Только опять, опять! Поймите меня правильно. Этим я вовсе не
хочу сказать, будто человечество кто-то обрезает нынче или
принимает в папуасское племя. А то, я смотрю, Евгений Иванович
уже нервничает. Этим я хочу сказать только то, как удивительно
самые разные религии настроены на один и тот же образ, в данном
случае - образ страдания ребенка перед приобщением к высшему.
Кстати, обращали ли вы внимание, Глеб, как часто во всех своих
романах Лев Толстой применяет один и тот же прием - самые
"взрослые" поступки своих героев он объясняет совершенно
детскими мотивами - и именно это делает его прозу удивительно
психологичной.
Глеб сидел теперь, ладонями обхватив голову,
сосредоточенно думал о чем-то.
- Так вы считаете, что материя разумна, - то ли спросил,
то ли подтвердил он, наконец, поднимая взгляд; видно было, что
какая-то мысль мучительно не давалась ему. - Материя - наша
мать. Родная мать. Вы знаете, я ведь иногда чувствовал это,
хотя рассуждал иначе. Я ходил по лесам, по полям, и что-то
ощущал в себе, какую-то мистическую связь с природой, но не
понимал. Хотя как же мог я не понимать этого? Ведь Мать с
ребенком - Она, как и Бог, в каждом храме. Почему же я не
понимал этого? - поморщился он; похоже было, он размышлял
вслух. - Я думал всегда, что материя, как оковы, тянет человека
вниз. Вы знаете, я ведь часто чувствовал, будто тело мое мешает
мне. Например, моя душа - она восторгается миром Божьим, в ней
все живет, радуется, а тело мое в это же время хочет спать или
есть. Или, скажем, заболит голова, и душа уже как-будто
несвободна. Здесь есть какое-то противоречие, Иван Сергеевич.
Ребенку одинаково дороги и отец, и мать, а во всей нашей жизни
материя словно противостоит духу. Стремясь к духовному, человек
уходит от материального и наоборот. Духовное возвышает его, а
материалистические идеи оправдывают зло. Подождите! Да вы ведь
и сами говорили только что: дьявол искушающий - это наша
материальная половина, стремление к материальным удовольствиям
- то, что тянет человека назад. Как же так?! Разве родная мать
наша - может быть "назад", "вниз"?!
Иван Сергеевич покачал головой.
- Должно быть, вы неправильно меня поняли, Глеб, -
произнес он что-то уж совсем устало. - Или я неудачно
выразился. Я не мог сказать, будто материя тянет человека
назад. Тянет человека назад забвение нравственности - норм
поведения духа - ради достижения материальных благ. И
оправдывают зло не материалистические идеи, не признание
законов материи, но отказ от веры в законы духа. Скажите, вы
что-нибудь слышали о хромосомной теории? - спросил он вдруг.
- Да, я слышал, когда учился в техникуме, - пробормотал
Глеб. - Но она, кажется, не доказана. У нее есть много
противников.
- Она не доказана, - подтвердил Гвоздев. - Но она во
многом представляется удивительно логичной, а противники у нее
в основном идеологические. Теория эта считает, что в
хромосомах, расположенных в ядре каждой клетки, заложен
индивидуальный химический код живого существа - код,
передаваемый по наследству. Хромосомы всегда существуют парами,
и среди пар этих есть одна, отвечающая за наследование пола.
Причем, у женщины она состоит из двух одинаковых хромосом - Х,
Х. А у мужчины из двух разных - Х, Y. При образовании зиготы -
первой клетки нового организма - каждый из родителей передает
ей по одной хромосоме из этой пары. Женщина, понятно, всегда
передает Х. А мужчина - либо Х, либо Y. Соответственно, в
зиготе может возникнуть либо набор Х, Х; либо набор Х, Y.
Соответственно, и родиться может либо женщина, либо мужчина.
Это представляется мне очень логичным прежде всего потому, что
математически невозможно придумать более совершенного механизма
воспроизводства с равной вероятностью обоих полов.
Гвоздев замолчал почему-то.
- Ну, так и что же? - не вытерпел Глеб.
Гвоздев опять вздохнул.
