возникновении в себе доброты, но суть была та, что в детстве
ему сказали, а он якобы радостно поверил. Здесь главное в этом
слове - "радостно". Мол, человек радостно принимает добро,
потому что оно соприродно ему с рождения. Но вот немного спустя
после окончания Толстым "Анны Карениной" человеку в детстве
стали говорить, что Бога нет, что на бессмертие рассчитывать не
приходится, а поэтому все позволено, что служит его
пролетарским интересам. Что буржуев надо душить, стрелять и
давить, дабы награбить награбленное. Что попов, эсеров и гнилую
интеллигенцию необходимо выжечь каленым железом, дабы не мешали
они пользоваться этим награбленным. И так же радостно люди
поверили и в это. И бросились душить, давить и выжигать. Так
что, Глеб, добро в человеке отнюдь не врожденно, отнюдь не
выходит за рамки разумного выбора, за рамки
причинно-следственных связей, присущих материи. И это, кстати,
свидетельствует о том, что в мире Духа нет ни добра, ни зла,
что и добро и зло - понятия лишь нашего, материального,
целесообразного мира. Я, впрочем, вовсе не хочу сказать, будто
атеист в этом мире не способен быть добрым. В пределах так или
иначе понимаемых нравственных рамок атеиста могут держать иные
мотивированные потребности. Во-первых, социальная потребность
не сесть в тюрьму - страх перед гражданским законом; во-вторых,
социальная потребность нравиться окружающим людям; в-третьих,
индивидуальная потребность нравиться самому себе -
соответствовать принятым в обществе стандартам поведения. И,
напротив, самому искреннему христианину - сколько тому примеров
- очень несложно оказывалось замутить мозги и послать убивать
турок ли, колдунов ли - во имя Божье - для достижения все того
же "сговора" с Ним. Так что врожденной доброты нет, Глеб. И нет
врожденного зла. Мы же с вами, дабы найти в себе дух, должны
найти в себе потребность, присущую всем людям без исключения, и
при этом - потребность, не выводимую ни из эволюции жизни, ни
из истории человечества, ни из индивидуальных условий
существования; потребность, на вопрос о которой, почему она
существует в человеке, можно было бы ответить только - потому
что существует. Потому что человек - большее, чем разумное
животное; потому что человек - не только материя, из которой он
состоит.
- Может быть, это потребность в радости? - предположил
Глеб - уже, впрочем, не очень уверенно. - Вообще - человеческие
чувства - грусть, радость, одиночество. Разве можно их
объяснить разумом?
- Увы, мой друг, их можно объяснить не только разумом, на
даже и инстинктами. Ведь вы же не откажете вашим лошадям в
способности грустить без вас. Человеческие же чувства -
радость, грусть, одиночество, зависть - всего лишь немного
более скрытые от анализа явления головного мозга. Современная
психология популярно и доказательно разъяснит вам, что чувства
наши - не что иное, как регуляторы поведения. Всегда, когда вам
грустно, вы можете, покопавшись в себе, выяснить причину
грусти, а, если не можете, это свидетельствует лишь о вашей
невысокой способности к самоанализу. Так же, как физическая
боль защищает вас от более серьезного повреждения организма,
грусть напрямую, либо через цепочку ассоциаций, защищает вас от
повторения чего-либо нежелательного для вас. Да вы ведь,
наверное, должны были слышать об опытах Кеннона с адреналином.
Чувства человеческие можно даже регулировать химически. Как же
могут они свидетельствовать о выходе человека за пределы
материального мира? Кстати, если мы вернемся, к упомянутой уже
мотивированной потребности человека в бессмертии, нам очень
несложно окажется объяснить и чувство радости, возникающее
неизбежно у всякого искренне верующего человека. Только поймите
меня правильно, Глеб - я ведь вовсе не стремлюсь расшатать - ни
вашу веру, ни веру вообще. Я просто хотел бы, чтобы вера эта
строилась на подлинно духовной основе, и чтобы Церковь, которая
- я не сомневаюсь - когда-нибудь будет воссоздана на Руси, не
повторяла бы своих ошибок, не пыталась бы вновь защищать миражи
от нападок "безбожной" науки, не искала бы духа в материи.
- Да что же тогда, наконец?! - всплеснул Глеб руками. -
Что "свидетельствует о выходе человека за пределы материального
мира"?
- А я думаю, Глеб, вы сами сможете ответить на это, -
улыбнувшись, сказал Гвоздев. - Отвлекитесь немного от темы
нашего разговора и спросите себя - что такое для вас Христос.
Попробуйте ответить в двух словах, имея в виду, что мы уже
выяснили: доброта - это следствие, а не причина.
- Красота и Любовь, - ни секунды не задумавшись, ответил
Глеб.
Гвоздев даже на ноги вскочил от восторга. Рассмеялся в
полный голос.
- Красота и любовь, Глеб! Красота и любовь - конечно, они!
Только они и твердят нам, каждому из нас каждый день, что мы
дух!
Иван Сергеевич сел на место, а вслед за ним, не отрывая от
него посветлевшего взгляда, рассмеялся уже Глеб.
- Давайте, Глеб, оставим пока что любовь, потому что
любовь - это не потребность, это нечто иное. И разберемся
сперва с красотой. Мы можем разумом нашим уяснить причину любой
из возникающих в нас потребностей. Любой из них найти
совершенно материальное объяснение. Но когда этим разумом,
наукой, всем аппаратом психологических исследований мы подходим
к потребности в красоте и пытаемся уяснить себе, откуда же
взялась она в нас в нашем материальном мире, мы сталкиваемся
вдруг с тем, что это невозможно. Ни одна элементарно
объективная психологическая теория не может отнести ее ни к
биологической, ни к социальной, ни к индивидуальной потребности
человека. Чем обусловлена она в нас? Как возникает? Откуда?
Почему? Сам Дарвин мучился над этим вопросом. Он попытался было
приписать эстетическое чувство животным, исходя из того, что
селезень привлекает утку пестрой раскраской, что пчел
привлекают яркие цветы. Но он не мог не видеть, что это
натяжка. Ведь точно так же мух привлекает навозная куча, а
бегемотов серые толстые бегемотихи. Эстетическое чувство - это
возможность наслаждения красотой безотносительно к иным
чувствам. У животных очевидно этого нет. Пестрое оперение,
яркие цветы - лишь сигналы, вызывающие соответствующие им
инстинкты. Под конец жизни в "Происхождении видов" Дарвин
написал: "Каким образом чувство красоты - чувство удовольствия,
вызываемое цветом, формами, звуком, впервые возникло в уме
человека или животного - вопрос в высшей степени темный." Маркс
и Энгельс лишь улыбались над наивным недоумением Дарвина. Им,
разумеется, все было ясно. Эстетическое чувство не может
возникать у животных. "Музыкальное ухо и чувствующий красоту
глаз" возникают по Марксу благодаря многообразной трудовой
деятельности человека. Труд, труд и еще раз труд рождает в нас
эстетическое чувство. Как конкретно, почему, каким образом? На
этом классики предпочли не задерживаться - просто пропустили
вопрос, как не самый существенный. Должны ли мы самостоятельно
предполагать, что эстетическое чувство наиболее развито у
крестьянина, трудящегося от зари до зари, наименее - у поэта,
полдня валяющегося в мягкой постели? Нет ответа. Еще до
классиков и до Дарвина Иммануил Кант высказался в том роде, что
красоты не существует вообще, а эстетическое чувство - лишь
наше субъективное ощущение. Нет красивого предмета, есть наше
субъективное представление о нем, как о красивом. Но почему так
много людей объединены в своих субъективных представлениях о
музыке Моцарта и картинах Рафаэля? Почему девять человек из
десяти найдут одну фальшивую ноту в одной и той же мелодии, а
не девять разных? Нет ответа. Современная материалистическая
психология, отступая перед заведомо неразрешимыми вопросами,
определяет наше эстетическое чувство, как "духовную потребность
человека". И только уже в этом виде как объективной реальностью
оперирует ей в своих построениях. Но здесь нам пришла пора
определиться немного с терминологией. Потому что, приходится
признать, Маркс и Энгельс - весьма щепетильные в иных
терминологических вопросах философы - сразу становились вдруг
большими путаниками, как только подходили к этому пункту. Ведь
самое удивительное, что оба они не отрицали понятия дух, они
употребляли его, но как. Они заявляли, что дух - есть высшее
свойство материи. Это все равно, что заявить, будто белое -
есть высшее свойство черного, а строго говоря: что отсутствие
материальных законов есть высшее свойство материи. Но так не
пойдет, давайте будем отделять мух от котлет - если есть только
материя и ее законы, то нет ни духа, ни духовных потребностей,
а есть разум и целесообразные потребности разума, как сложного
комплекса, основывающегося на нейро-химических и
нейро-физических реакциях. Но если есть беспричинная
потребность в красоте, если есть духовная потребность, не
объяснимая ни потребностями природы, ни потребностями
общественного развития, ни потребностями самого человека, то
есть дух, есть нечто противоположное основному свойству материи
- причинности всех видимых нами явлений. Итак, с признанием
духовной потребности человека, психология отступает, но само по
себе это еще не означает, что мы открыли дух. Ведь, можем мы
еще предположить, что мы восходим на новый уровень
материального мира. Что в мозгах наших заложено нечто,
способное поднять нас на этот уровень. Но тогда нам потребуется
новая наука и новые аксиомы, исходящие из психологии и
связанные с ней, пусть не поддающимися пониманию, но, тем не
менее, зримыми причинно-следственными связями. И такая наука
пытается заявить о себе - это эстетика. Сама она, впрочем, не
претендует на восхождение в новый уровень материи. Вместе с
логикой и этикой она согласна оставаться в нашем разуме. Но в
нем ей нет места. А если все же она восходит на новый уровень
материи, то где же зримые связи аксиом ее с предыдущим уровнем?
Где, на каком уровне, эти атомы водорода, которые надо
разъединить, чтобы получить изменение свойств воды? Где в
разуме нашем эти "инстинкты", на которых базируются
"потребности" эстетического восприятия? Что надо изменить в
психологии человека, в биологии его, в общественных условиях, в
условиях жизни, чтобы изменить это восприятие? Человек может
быть белым и черным, богатым и бедным, здоровым и больным,
сытым и голодным, умным и глупым, веселым и грустным, злым и
добрым, но он также долго будет смотреть на закатное солнце в
малиновых облаках, также легко различать гармонию и дисгармонию
в нескольких нотах. Почему? Потому ли, что предкам нашим
нравилось мерзнуть ночами? Потому ли, что музыкальный лад
созвучен голосу мамонта, скрипу мельничного колеса? И если
меняются эстетические воззрения человека, то меняются ли они от
того, что кушал он за обедом, в каком климате вырос, насколько
упорно пахал землю, вгрызался в гранит науки? Они меняются
ровно настолько, насколько развиты духовно были те люди, с
которыми он общался, и насколько сам человек способен
совершенствовать свой дух. Надо признать, впрочем, что,
опираясь на Маркса, материалистическая эстетика пытается
создать себе аппарат иллюзорных связей с материей. Она говорит,
например: крестьянам нравятся толстые розовощекие женщины,
потому что они ищут в них здоровых работниц и матерей. Но тогда
надо думать, что те, которым нравятся стройные и белолицые
женщины, ищут больную мать для своего ребенка. Да разве и
