картины? Все, что можно, давно уже написано на свете. Один
таджик на той неделе подарил мне порошок. Сказал: хочешь
увидеть рай - понюхай. Я взял немного. А землекопы наши
ухмыляются. Понюхай, говорят, увидишь - только назад уже не
вернешься. Я спрашивал у доктора. Он говорит, что с первого
раза привыкаешь и больше не можешь без этого. Мол, таджик для
того и дал бесплатно, чтобы потом за деньги продавать. Но если
рай, Иван, зачем без этого? Ты хочешь вместе со мной?
Я ответил - нет. Я сердито пробубнил что-то насчет
бесплатных пирожных, бесплатного сыра в мышеловке, а сам
поспешил уйти подальше - от него и от порошка.
Но в этот же день я не выдержал. Уже и вечер как-будто был
позади, когда руки мои словно бы сами потянулись вдруг к
тумбочке, достали из нее портсигар, скрутили самокрутку. И эта
самокрутка - ничем не отличавшаяся от прочих - даже и размером
поменьше, чем обычно - сотворила со мной нечто, что выбило
почву из-под всех моих представлений об этом мире. Вскоре я
почувствовал вдруг, что блаженство - блаженство на этот раз
какое-то беспричинное, абстрактное, не связанное ни с чем в
моем теле - переполняет меня так, как никогда прежде. Наверное,
с полчаса я просто сидел на месте и улыбался от счастья. А
через полчаса я ушел из этого мира. И я не берусь описать вам,
где я был тогда - полагаю, что описать это невозможно. Могу
сказать только, что путешествие это началось с путешествия по
Земле, с путешествия во времени, но привело оно меня в другой,
в неизвестный мир. И радость, которую я испытывал при этом,
была нечеловеческой радостью. Единственная мысль, сохранявшаяся
во мне от мира, из которого я ушел, была - насколько же скучен
он, насколько убого и тускло мы живем. Я не хотел возвращаться.
Я знал, что в этом мире больше ничто и никогда не будет мне
интересно. Я знал, что не смогу уже ни работать, ни жить, как
другие люди, потому что каждую минуту я буду помнить, насколько
же серо я живу.
Меня спас в тот вечер сам Господь. Другого объяснения у
меня нет. Когда я вернулся в свою палатку - я был еще не вполне
в себе - снаружи ее говорил репродуктор. Я не знаю, кто и
почему включил его почти уже ночью - обыкновенно всегда в это
время бывал он давно отключен. Передавали какую-то радиопьесу
или я уж не знаю, что. Я разобрал из нее только одну фразу. Но
едва услышав ее, я знал, что обращена она именно ко мне. Фразу
эту я запомнил дословно и навсегда:
- От выбора, который ты сделаешь сегодня, - спокойно и,
показалось мне, властно, произнес голос в репродукторе, -
зависит вся твоя жизнь.
И тогда я очнулся. Я вдруг взглянул на себя со стороны. Я
понял, что для того, что случилось со мной в этот час,
существует во всех языках одно слово - соблазн. Я осознал, что
действительно стою теперь на самой главной развилке своей жизни
и, если сделаю еще хоть шаг в ту сторону, назад уже никогда не
вернусь. Я осознал вдруг, что готов был навсегда отречься от
неизвестного мне смысла моей жизни, от собственной своей души.
Тогда дрожащими руками я достал из тумбочки табакерку,
вышел на улицу, высыпал коноплю на землю и принялся жечь ее.
Она очень неохотно горела. Я извел коробок спичек, прежде чем
превратил ее в золу. Золу эту я втоптал в рыхлую землю,
вернулся в палатку, повалился на кровать и сколько-то времени
пролежал без движения и без мысли. В этот раз оказалось во мне
и что-то наподобие похмелья - мозги мои работали туго, разум
словно бы укутан был мягким туманом.
Может быть, через час или даже больше я вдруг подскочил на
кровати, выбежал из палатки и бросился в палатку к Гере. В ней
было темно. Войдя, я подошел к его кровати, и увидел, что он
лежит на ней; но спит ли, я не мог еще различить. Я стоял над
ним, привыкая к темноте и размышляя, стоит ли попробовать
потихоньку выкрасть порошок из его тумбочки. Но вдруг он
заговорил. Голос его был спокойный-спокойный.
- Я видел рай, Иван, - сказал он. - Я видел рай. Ты не
знаешь, что это такое. Ты представить себе не можешь, что это
такое. Я летал между звезд и планет, я мог заглянуть на любую
из них. Я видел всю вселенную, все миры ее - как же они
прекрасны! Наша Земля, Иван, - это помойка мироздания, отхожее
место ее. Почему мы попали сюда? За что? Здесь нечего делать,
Иван. Здесь нужно только умереть поскорее. О них, об этих мирах
- вот о чем надо бы писать картины. Да только кто их поймет?
- Где порошок? - спросил я его.
- Ты тоже решился? У меня не осталось. Завтра купим еще.
На следующий день я убедил начальника экспедиции в
необходимости отправить нас с Герой в Москву - вместе с партией
археологических находок. Он подписал приказ, и мы уехали. Но
мне потребовалось еще месяца два, чтобы прийти в себя -
перестать ежедневно думать об этой траве. Я стал тогда верить в
дьявола. В то, что некий злой дух расставляет для нас ловушки
на этой Земле. У меня не было тогда другого объяснения. И
только много спустя, когда уже составил я себе представление о
мире, где мы живем, я понял, что дьявол тут не при чем.
- Но что же это тогда, Иван Сергеевич?
- Это гормоны, Глеб, - Гвоздев смотрел задумчиво. -
Пожалуй, удачнее всего сравнить это с гормонами. Известно ведь,
что и мужскому, и женскому организму для развития его требуются
в определенных пропорциях мужские и женские гормоны. Так вот,
все вообще материальные удовольствия нашего мира я бы сравнил с
"женскими" гормонами. А духовную радость - с гормоном
"мужским". Любой физиолог скажет вам, что с гормонами шутки
плохи. А наркотики, Глеб - это сильнейшие "женские" гормоны,
гормоны строго противопоказанные нам - существам духовным -
детям "мужского" пола. Они направляют развитие наше в иную
сторону - в сторону высшей материи. В искаженном, преломленном
виде они позволяют увидеть то, что недоступно нам - сквозь
материальный прорыв поднимают нас на высший уровень материи,
при этом безжалостно разрушая наш дух, превращая в
гермафродитов, в бесполые существа, в уродов и материи, и духа.
- А что теперь с Герой? - поинтересовался Глеб.
- Гера умер через три года. Он успел купить у того таджика
и привезти в Москву порошок. Он ничего не сказал мне об этом -
он догадался, почему мы уезжаем. Дважды еще, когда порошок у
него кончался, он ездил в Таджикистан. Третий раз он не
вернулся.
Глеб сокрушенно покачал головой.
- Какое все же слабое, беззащитное существо - человек.
Сколько опасностей, искушений, ошибок стерегут его в этой
жизни. Подлинно, как ребенка, оставленного одного. Вы вот
говорили про золотой век, Иван Сергеевич. Знаете, я и сам думал
иногда - может быть, в самом деле сначала замыслен был этот мир
по-другому - как уютная колыбель. Но затем произошло с ним
что-то. Змей искусил Еву. Ева надкусила яблоко. Что-то
случилось с нами. Или над нами. Что же?.. Не представить себе.
Как вы думаете, Иван Сергеевич?
- Я не знаю, Глеб, - улыбнулся Гвоздев. - Это вы у нас
специалист по трансцендентной истории, по социопсихологии
высших духов. Я все же стараюсь ограничивать себя тем, что хоть
как-то поддается нашим мозгам. Я бы так сказал, что я всегда,
всю жизнь свою шел от разума, а вы всегда идете от души. Вашей
душе, например, для счастья необходима абсолютная гармония - ни
одного изъяна, ни одного потерянного человека - и вот уже вы
знаете, что так и будет, уверены в конечной всеобщей идиллии,
верите во всеспасающую любовь.
- А разве вы, Иван Сергеевич, верите по-другому? Разве вы
не верите в спасение каждого человека?
Гвоздев пожал плечами.
- Как бы вам сказать, Глеб. Должно быть, способность
создать в себе красивую веру - это такой же дар Божий, как дар
рисовать картины или писать музыку. Веру невозможно вызвать
размышлением на досуге. Вера не рождается в разуме и не
опровергается им. Не философия веры, но красота ее, мера ее
любви всегда были и будут единственными доказательствами ее
правоты. Вера - это духовный талант. Я признаю, что у меня его
нет. Поэтому я могу лишь любоваться вашей верой, признавать,
что она прекрасна. Признавать, что любовь и красота не
укладываются в философскую истину, что они больше ее, что они -
истина Божественная. Веря во всеобщее спасение и всеобщее
счастье, вы безусловно правы, Глеб. Это самая красивая вера, а,
значит, самая истинная.
- Я не совсем понимаю вас, - покачал головою Глеб. -
Почему обязательно нужно "создавать", "вызывать" веру. Веру
можно принять.
- Вашу веру? Отчаянную, бескомпромиссную, до последних
пределов.
- Веру в Христа. Постойте, - вдруг как-то ошарашено
посмотрел он на Гвоздева. - Да верите ли вы в Него?
- Я верю в Него, - твердо ответил Гвоздев. - Я верю в
Христа потому, что Он первым на Земле дал людям простые,
понятные и бесспорные "детские" правила духовной жизни. Для
жизни "взрослой" эти правила, должно быть, аналогичны: не
резать себе бритвой пальцы, не подносить к телу горящей спички;
пожалуй еще - писать в горшок и не ковырять в носу.
- Не то, это все не то! - поморщился Глеб. - Верите ли вы
в воскресение Его? Верите ли вы в то, что Он был Бог?
Гвоздев не сразу ответил.
- Я так вам скажу, Глеб, - произнес он, наконец. - Я точно
знаю, что есть уровень духа, при котором ложь совершенно
исключается для человека. Даже для человека, - добавил он. - И
я точно знаю, что Христос далеко превзошел этот духовный
уровень. Поэтому я верю всему, что говорил о себе Он сам.
- Вы не верите в Него, - покачал головою Глеб. - Вы
знаете, что о воскресении Его написали другие. Но почему,
объясните мне, почему не можете вы допустить, что однажды в
истории Высший Дух, Высшая Любовь, Высшая Красота сошли на
Землю в образе Сына Человеческого?
Гвоздев смотрел на него задумчиво.
- Ну, должно быть, я так устроен, Глеб. Мне трудно верить
в чудо. Мне легче верить в истину. И в то, что человечество
окажется способно, наконец, разобраться в том мире, в котором
живет. Знаете, в теперешнем - современном нам - споре между
Церковью и наукой никто не окажется победителем. Я, впрочем, не
имею в виду наш отечественный вариант спора, когда одна из
сторон уничтожается для ясности. Победителя не будет, но, я
полагаю, что в споре этом родится, наконец, истина. Оказалось,
что человечество на своем пути к ней должно было перебрать все
существующие варианты. Изначально их было у него всего четыре.
Первый был тот - что, материя разумна, а духа нет. Второй был
тот, что разум - есть свойство духа, а материя его лишена.
Третий, кульминацию абсурда которого застали мы с вами,
наиболее далек от истины. Однако с четвертой попытки нам ничего
более не остается, как, наконец, нащупать ее. Главное же, что
радует лично меня - распространение этой истины не должно,
очевидно, сопровождаться никакими уже историческими эксцессами.
Замена идолов Богами, замена Бога случайностью - были отказом
от предыдущего опыта человечества, поэтому лилась кровь. Истина
же способна вобрать в себя весь человеческий опыт - в том числе
и нынешний, самый неудачный. Никому ни от чего не придется
отказываться - вот, что важно.
- Так, по-вашему, в христианстве нет истины? - горько
спросил Глеб.
- В нем есть красота и любовь. Разве вам этого мало?
Истинная вера и философская истина - это все же разные вещи.
Знаете, я скажу вам - когда однажды я понял, что мне нужно
разобраться в том мире, в котором я живу, прежде чем пойти в
