окончательно его решение: сегодня же сообщить Еве Страттон, что он с ночным
поездом едет в Покет. На самом деле ему предстояло еще дня два работы и дня
два сборов, но считая себя отсутствующим, - для Джесси и Евы, - Детрей таким
поступком делал невозможным новый визит к больной, отрекался от телефона, от
всякого сношения и растравления сердца, доставившего ему, в памятный этот
день, пылкую и мрачную безутешность. Совершенно забыв, что представляли на
сцене, Детрей по окончании спектакля раньше всех выбежал из зрительной залы,
сопутствуемый аплодисментами, и затворился в телефонной будке, вызывая Еву
Страттон. Горе его было велико, отчаяние безмерно, отречение - полное и
решительное. К его состоянию отлично подошли бы теперь: деланное сожаление,
сопровождаемое тайным зевком, равнодушное прощание, столкновение безотрадных
вежливостей, но никак не просьба не уезжать. В таком случае Детрей мог
наговорить противоречащие и странные вещи. Он не ждал ни искренних
сожалений, ни особого интереса к себе, а потому сразу насторожился, когда
Ева громко и поспешно сказала:
- О, наконец! И как кстати! Я прежде всего подумала о вас. Но ведь вы
живете не в городе... Детрей, помогите нам: Джесси исчезла! Всего десять
минут сюда звонила ее сиделка: Джесси разрыла гардеробную, все разбросала,
во что-то оделась и ушла неизвестно куда. По-видимому, через окно на улицу,
так как ворота уже заперты,
а швейцар ничего не видел. Детрей, это бред; она, по-видимому, в горячке!
- Я слушаю, - сказал Детрей, крепко прижимая к уху приемник. Его
самолюбивое волнение исчезло; сознание качнулось, но тотчас оправилось, и
стал он спокоен - спокойствием резкого и неотложного действия. - Я слушаю
очень внимательно; прошу вас, продолжайте.
- О, Детрей, не будьте так равнодушны! - воскликнула Ева. - Впрочем, я
сама не знаю, что говорю. Но вы что хотели мне сказать?
- Я хотел сказать... но я, кажется, забыл. Дело в том, что ваше известие
меня, естественно, поразило.
- Теперь слушайте: Джесси единственно могла поехать к сестре, в ее
"Зеленую флейту"; двадцать семь миль от города. Автомобиль готов; я еду и
прошу вас ехать со мной; если Джесси в беспамятстве, я не знаю, что может
случиться.
- Вы правы. В таком случае прошу вас задержаться десять минут; я тотчас
буду у вас.
- Какой вы ми...
Но Детрей уже положил приемник. Он быстро шел к выходу среди шумно и
тесно покидающей театр толпы, опережая ее без остановок и толчков,
инстинктивными движениями, даже не замечаемыми рассудком, занятым совершенно
другим. Момент действия сделал его снова самим собой; и он был уже не
влюбленный, а любящий, согласный сто раз выслушать какой угодно отказ, лишь
бы ничего не случилось худого с девушкой, которой надо помочь.
Глава XIX
Трещина, куда Моргиана столкнула полузадушенную Гервак, начиналась от
озера и, снижаясь, шла к морю на высоте двухсот метров к его поверхности;
затем, рассекая крутой склон, оканчивалась у береговых песков обыкновенным
оврагом, засыпанным землей и камнями. В том месте, наверху берегового
массива, где разыгралась сцена борьбы двух женщин, глубина трещины достигала
ста двадцати метров, при ширине четырех. Глядя в нее с края обрыва, нельзя
было ничего рассмотреть внизу; казалось, эта тесная пропасть навсегда
обречена тьме, но смотревший изнутри вверх видел накрывшее ее узкой полосой
небо. Свет проникал в недра провала подобием густых сумерек; подавленное
зрение училось различать окружающее его двухстенное пространство, - как в
погребе со светом сквозь щель. Эту трещину образовало землетрясение, потому
внутренность ее напоминала то, что представил бы разорванный хлеб, если
сложить его половины, оставив меж ними расстояние в дюйм. Ямы одной стороны
соответствовали выпуклостям другой. Во многих местах висели застрявшие на
весу куски скал, которым не давала упасть узость провала или навес над
выступом. Дно трещины было непроходимо и залито водой. Спертый и сырой
воздух, с сильным запахом гниющих стволов, время от времени падающих сюда
после осенних бурь, раздражал дыхание. Совершенная и беспокоящая тишина
стояла в громадном этом разрезе, - тишина бесповоротного равнодушия,
мрачного, как рост под земного корня. Прислушиваясь к ней день, два, неделю,
год, можно было с уверенностью ожидать, что ничего не услышишь, пока
где-нибудь наверху такая же долгая работа времени сгноит дерево, и оно,
уступив ветру, покатится в глубину расселины, где, родив шорох и стук, ляжет
неподвижно на дне.
На глубине футов семидесяти в течение десятилетий образовалось одно из
самых значительных засорений трещины. Основой ему послужил застрявший на
узком месте камень, стиснутый стенами провала. Два ствола с длинными
сучьями, ставшими от сырости и известковых паров крепкими, как железо,
некогда обрушились сюда и легли по сторонам камня, увеличив помост. Листья,
хворост, земля скапливались на этой преграде в течение многих лет, образовав
зыблящуюся, пронизанную остриями обломанных сучьев площадку длиной метров
десять, по которой ходить было так же удобно, как по сену, перемешанному с
дровами. Тут росли дрожащие пепельного цвета грибы, лепясь отрядами среди
ползущей по стенам плесени; с краев помоста свешивались хворост и мох.
Несколько выше этого скопления хлама из стены выступал неровный карниз;
еще выше, на расстоянии одного шага от карниза, чернела горизонтальная щель,
метра полтора высоты и не менее пятидесяти метров длины, - род естественного
навеса, в глубине которого нельзя было ничего рассмотреть.
На этот помост упала, потеряв сознание, Отилия Гервак.
Как ни был страшен удар падения с такой высоты, он не убил ее. Слой
хвороста, смешанный с перегноем и пружинами сучьев, встретил тело Гервак
лишь жестоким сотрясением, от которого закачался весь помост; кроме того,
острый древесный обломок рассек ее левый бок, вспоров кожу до ребер.
Она лежала в этом положении, как упала и свернулась при упругой поддаче:
запрокинув голову, с вытянутыми руками, повернутыми ладонями вверх, с
воткнувшимися в мусор до колен ногами. Ее рот раскрылся, на щеках угасала
судорога, мелко и безвольно томясь, как стихающая рябь воды.
Так лежала она долго, ничего не чувствуя, ни боли, ни сырого холода
пропасти, постепенно оживлявшего расстроенное кровообращение. Затем она
стала дрожать, вначале мелко, - почти незаметно. Ее рот закрылся; рука
вытянулась, сжала пальцы и снова разжала их. Гервак начала трястись и
вздыхать, как выброшенная на берег рыба, - все чаще и глубже, со стоном и с
бессознательными усилиями изменить положение. Наконец стон затих, и она вся
затихла.
Гервак открыла глаза. Она еще не чувствовала ни боли, ни страха. Ее
сознание молчало. Ей казалось, что она стоит в каком-то коридоре, прислонясь
спиной к двери, и видит впереди себя узкий далекий выход. Подняв голову, она
увидела, где находится, осмотрелась и вспомнила. Резкий порыв вскочить
обессилил ее; с трудом, осторожно вытащила она из хлама застрявшие ноги и,
увидев их, вся сжалась: они были ободраны, почернели и залиты кровью. Гервак
ощупала скверный разрыв кожи около ребра, и ее рука стала красной от крови.
Кое-как, слипшимися пальцами она ощупала ноги и руки; убедясь, что
переломов нет, Гервак несколько ободрилась.
Она посмотрела вверх. Высота и теснота наглухо замыкали ее. Никакой Жан
Вальжан не смог бы вскарабкаться по этим красновато-бурым отвесам с
выступающими из них скользкими глыбами. Она осмотрелась еще раз и
вздрогнула, увидев позади себя пустоту, где внизу стояла вечная ночь. Гервак
встала, колеблясь на расползающихся ногах, но головокружение снова усадило
ее. Заметив карниз, она поползла к нему, иногда проваливаясь руками среди
хвороста и замирая от острой боли в ногах, когда ее раны касались сучьев.
Наконец она ступила на карниз и выползла под навес.
Изнемогая от чрезвычайных усилий, Гервак легла. Она была более удивлена,
чем обрадована. Ее представления о причине и следствии были нарушены. Закон:
"упавший в пропасть - погиб" - оказался доступным исключению. Не собираясь
кинуться на дно трещины ради торжества естественного порядка, она отнеслась
к спасшему ее заграждению насмешливо и брезгливо, но не могла долго
останавливаться на этом, так как не знала, сможет ли выбраться из каменной
западни.
Поступок Моргианы Тренган доказал все: если бы она не отравила сестру,
Гервак не лежала бы теперь со свихнутой шеей и окровавленным боком на
холодном, как мерзлая земля, камне.
Оторвав низ рубашки, Гервак сделала бинты и перевязала, как могла, ноги;
рана на боку распухла и не переставала кровоточить, но все равно ее нечем
было перевязать. Одевшись опять, она встала и двинулась по длинной впадине,
часто останавливаясь, чтобы рассмотреть полутьму, в которой далекое и
близкое казалось обратным. Эта впадина-навес была неровна во всех
направлениях; местами приходилось идти по самому краю обрыва, часто
нагибаясь, даже ползти; иногда становилось просторно, высоко, но потом вновь
следовали ямы и возвышения. Такой путь, протяжением метров пятьдесят, шел по
уклону вверх и внезапно обрывался на высоте восьми метров от земной
поверхности; здесь было уже светло, и свисающие зеленые ветви кустов
недосягаемо близко обозначались на голубой полосе верхнего света. Начав
безотчетно надеяться, Гервак не испытала, однако, ни беспокойного
возбуждения, ни счастливых мыслей о внезапном спасении; ее надежда была
замкнутая и низкая, - надежда, закусившая губу. Снова нашла она свое
спасение неестественным, подивилась и перестала думать о нем.
Гервак смотрела вверх по тому направлению, в каком пробиралась, но,
оглянувшись, увидела позади себя мостик из жердей, с веревочными перилами,
перекинутый через пропасть; он служил пешеходам. Это открытие совершенно
успокоило Гервак. Ей следовало только сидеть и ждать, пока на мостике
появится человек, чтобы крикнуть ему о помощи. Но было тихо вверху; изредка
пролетали птицы; край облака показался над началом моста, но двигалось оно
так мало заметно, как будто стояло, скованное тишиной и жарой.
Гервак глядела на мостик не отрываясь, так как боялась пропустить
неизвестного, которому стоило сделать всего несколько быстрых шагов, как
мостик вновь стал бы пустым. Она седела слабая и мрачная; ее мысли о
Моргиане не были неистово мстительны, но полны такой тонкой и продуманной
злости, как расчет игры с презираемым, хотя и опасным противником. Гервак
признала поражение и отдала должное великому мастерству притворства, каким
едва не уничтожила ее хозяйка "Зеленой флейты". Реванш, на который
рассчитывала Гервак, должен был ударить не по телу, а по душе. Она даже
повеселела, решив поступить так, как задумала.
Казалось, оживление ее мыслей вызвало оживление наверху: Гервак увидела
человека, который, держась за веревку, осторожно переставлял ноги по
шатающимся жердям. Это был почтальон с сумкой; он шел за почтой и не
особенно торопился.
- Стойте! Спасите! - крикнула Гервак, высовываясь головой и плечами
из-под нависшего над ней камня. Она кричала не переставая, хотя почтальон
сразу услышал и начал осматриваться, даже посмотрел вверх. Новый крик
женщины указал ему, где она находится; он схватился за веревку и нагнулся,
всматриваясь в отвес трещины, где белело лицо. Гервак стала махать рукой,
повторяя:
- Сюда! Я здесь! Бросьте веревку!
- Как вы попали туда? - закричал почтальон, изумленный и сообразивший,
