Джесси открыла глаза и в изнеможении махнула рукой.
- Ты все сказала, благодарю, - прошептала она. - Ну, вот, кончена моя
жизнь. К этому шло. Кто эти люди, у которых покупала ты сладкие сны?
Моргиана молчала.
- Говори же, дорогая сестра!
- Я, может быть, перепутала фамилию. Она записана у меня; я завтра тебе
скажу.
Джесси, с внезапным порывом, вскочила и села. Она так страдала, что
хотела бы призывать смерть, но смерть пугала ее.
- Помогите! - закричала девушка. - Помогите! Здесь убивают! Моргиана,
освирепев, зажала ей рот рукой.
- Помо... - вырвалось из-под ее пальцев.
- Ты хочешь скандала? - шепотом крикнула Моргиана. - Знаешь ли ты, что
может получиться? Тебя не спасут тогда!
- Пусти, я уйду, - сказала Джесси, отталкивая ее руку. - Отойди, открой
дверь. За что же это мне все, боже мой! Спаси и помилуй нас!
Она встала, порываясь выйти, но Моргиана, силой удерживая сестру,
сказала:
- Слушай, клянусь тебе, ты немедленно поедешь домой! Но только не выходи
из комнаты. Сейчас будет автомобиль. Я пойду и распоряжусь, и я тебя отвезу!
- Кто бы ни был, но только не ты!
- Это буду я, так как я не виновата, а ты теперь невменяема!
- Ложь! - сказала Джесси, продолжая плакать с открытыми глазами, полными
безысходного отчаяния и бреда. - Ложь, Моргиана, палачиха моя. Ты все и обо
всем лжешь. Если ты хотела наследства, тогда что? Но пусть, где автомобиль?
Я уеду.
Она села, а Моргиана вышла. "Надо лгать, - сказала она, - единственно, -
одна ложь до конца; бежать, значит, - признаться. Она уверилась, но не
донесет. Я ее знаю. Она лучше умрет. Она умрет после этого разговора. Она
может выбежать, пока я хожу".
Моргиана осторожно повернула ключ в двери, но, как ни тихо было движение,
Джесси услышала, что ключ тронулся. Тогда ей представилось, что в соседней
комнате сидит темный сообщник, который должен войти и доделать то страшное,
что задумала Моргиана. Слыша по шагам, что Моргиана ушла, Джесси попыталась
открыть дверь, но, видя ее запертой, подбежала к окну. От страха и горя
вернулись к ней силы с тем болезненным исступлением, какое уже не
рассчитывает препятствий. Соскользнув с подоконника, девушка очутилась в
саду и, подбежав к стене, поднялась на дерево по приставленной у стены
тачке. Дерево это находилось в небольшом расстоянии от стены, так что
переступить с ветвей на ее гребень было бы не трудно здоровому человеку.
Джесси отделилась от дерева в тот момент, когда верхний край стены
приходился ей под мышкой; упав руками на стену до самых плеч, девушка,
отталкиваясь ногами от ствола дерева, проползла все дальше через гребень
стены и, потеряв равновесие, свалилась по ту сторону, в сухую траву.
"Это сделано, - подумала она, - и я полежу немного, чтобы идти, не падая.
Но нет, надо идти или они поймают меня". Она встала, шатаясь и придерживаясь
за стену, наказывая себе: "Все, только не обморок!" Наконец, ей удалось
двинуться прямо через кустарник; она плохо соображала и думала, что
выберется на дорогу, меж тем как шла по направлению к морю. "Это лес, -
сказала Джесси, - но я не боюсь. Лес не так страшен, как быть с сестрой. Она
не сестра мне; такая сестра не может быть у меня. Кто же она?" И в
помрачненном рассудке девушки началось действие сказки, убедительной как
самая настоящая правда. "Сестру мою подменили, когда она была маленькой; ту
украли, а положили вот эту. А та, которая любит сухарики и так на меня
похожа, - та моя родная сестра. Да, это она, и я пойду к ней. Она сказала,
что живет тут где-то, неподалеку. О, я знаю где! Мне надо пройти лес, потом
я ее позову".
Она шла как слепая. Пасмурное небо являло ту же тьму, что земля и стволы
внизу. По лицу Джесси скользили листья, она оступалась и останавливалась,
стараясь заметить где-нибудь луч света. Но лишь сырая ночь стояла вокруг и,
благодаря сырости, делавшейся тем более резкой, чем дальше она погружалась в
лес, ее слабость перестала угрожать обмороком. Джесси дрожала; ее ноги были
расшиблены, но ясное представление о где-то недалеко находящейся дороге,
которая ведет к неизвестной сестре, было таким упорным, что Джесси
ежеминутно ожидала появления этой дороги, - широкой, полной садов и огней.
Ее больная фантазия была полна теней и загадочных слов, неясно утешавших
ее, в то время как страх умереть одной среди леса уступил более высокому
чувству - печальному и презрительному мужеству. Ее пылкое, разрывающее
сердце отчаяние прошло; хотя кончилась та жизнь, которую она любила и
берегла, и настала жизнь, ею никогда не изведанная, - с отравленной душой и
с сердцем, испытавшим худшее из проклятий, - она уже не горевала так сильно,
как слыша ложь Моргианы. Ее отчаяние достигло полноты безразличия.
Наплакавшись, она брела теперь с сухими глазами, протягивая руки, чтобы не
наскочить на сук, и прислушиваясь, не гонятся ли за ней тени "Зеленой
флейты". Хотя лес и мрак защищали ее от воображаемого преследователя, Джесси
не смела кричать, боясь, что ее настигнут по голосу. Она шла теперь в
направлении, параллельном береговой линии, и ушла бы далеко, если бы не
припадки головокружения, во время которых она долго стояла на месте, держась
за деревья. Несмотря на сырость и холод, ее так мучила жажда, что Джесси
лизала покрытые росой листья, но от этого лишь еще сильнее хотелось пить.
"Неужели же я заблудилась и погибаю? - сказала девушка. - Как страшен
такой конец! Не могу больше идти, нет у меня сил. Сяду и буду дожидаться
рассвета".
Когда она так решила, во тьме, перед ней, засветились листья огненными и
черными бликами. Из последних сил Джесси побежала на свет и увидела жаркий
костер, возле которого, пошатываясь, ходил старик с небритым, нездоровым
лицом. На его плечи был накинут пиджак: у костра лежали шляпа, хлеб и
бутылка. Вторая бутылка стояла рядом с узлом, из которого торчала третья
бутылка. Старик ломал хворост о колено, подбрасывая его в огонь.
Этот человек стоял к Джесси спиной, согнувшись над хворостом. Добравшись
до костра, девушка сказала:
- Если можете, спасите меня! Мне так худо, что не могу уже ни идти, ни
стоять. Можно ли мне сесть у костра?
Заслышав так изумительно раздавшийся женский голос, старик повернул
голову, оставаясь в том положении, при каком ломал хворост. Наконец, его
направленные вниз и назад глаза заметили разорванный шелковый чулок Джесси.
Он оставил хворост, повернулся и провел грязной рукой по спутанным на лбу
волосам, смотря, как силится стоять прямо эта тяжело дышащая неизвестная
девушка с распухшим от слез лицом, вздрагивая от холода и усталости.
- Садитесь, - сказал он задумчиво, с печальным, весьма поверхностным
интересом рассматривая Джесси. - Кто бы вы ни были, вам необходимо
согреться. Места хватит.
Он бросил пиджак к костру и указал на него рукой, а сам отошел к
противоположной стороне и сел, поставив локти на поднятые колени. Погрузив
спокойное лицо в заскорузлые ладони свои, как в чашу, неизвестный увидел,
что девушка прилегла, беспомощно опустившись на локоть.
Волна жара падала на плечи и лицо Джесси, согревая ее. Широко раскрыв
глаза, с вопросом, но без страха смотрела она на хозяина лесного огня, в то
время как тот сидел и размышлял о ней без какого-нибудь заметного удивления.
Обеспокоенная его страшным видом, Джесси сказала:
- Вы не должны сердиться на то, что я, может быть, помешала вам лечь
спать. Я заблудилась. А утром, когда вы поможете мне выбраться из этого
леса, я сделаю для вас все, что вы хотите!
- Отлично, - сказал неизвестный. - Я не любопытен, крошка, и не жаден.
Огонь огнем, и я вас выведу, если только вам есть куда идти. Но не хотите ли
вы поесть?
- Нет. Я хочу пить, только пить! Нет ли у вас воды?
- Вы больны?
- Я очень больна. Пожалуйста, дайте мне хоть глоток воды! Видя, как жадно
смотрит она на бутылки, старик подошел к ней и сел рядом. Он ничего не
говорил, а только смотрел на девушку, пытаясь правильно оценить ее
появление. Наконец, ему стало жаль ее, и сквозь крепчайший спиртной заряд,
настолько привычный для него, что даже опытный глаз не сразу бы определил
принятую им порцию, старик почувствовал, что видит совершенно живого
человека, а не нечто среднее между действительностью и воображением.
- Глаза ваши не хороши, а сама бледная и дрожите, - сказал он. - Значит,
больная. Но только, дитя мое, в той бутылке вода не для детей. О воде этой
уже сто лет пишут книги, что она вредная, и чем больше пишут, тем больше ее
пьют. Не знаю, можете ли вы ее пить.
- Что же это такое?
- Виски, друг мой.
- О, дайте мне виски! - взмолилась Джесси, приподнявшись и прикладывая
руку к груди, - я не пила виски, но я читала, что оно освежает. А мне плохо!
Я согреюсь тогда! Хотя бы только стакан!
- Освежает, - усмехнулся старик. - Вам случалось пить водку?
- Нет, никогда!
- Все-таки я рискну дать вам стакан. У вас лихорадка, а при ней полезна
водка с хиной. Хина у меня есть.
- Не лихорадка, нет, - сказала Джесси. - Я отравлена и, может быть,
должна умереть. Хина не поможет мне победить яд.
- Раз вы это говорите, значит, у вас сильный жар. От этого мысли
мешаются. Я сам десять лет страдал лихорадкой. Возьмите стакан. Держите
крепче! А это хина. Держите другой рукой!
Говоря так, старик совал в ее ладонь облатку, столь затасканную по
тряпочкам и бумажкам его карманов, что она больше напоминала игральную фишку
какого-нибудь притона, чем знаменитое лекарство графини Цинхоны. Джесси
тоскливо рассматривала облатку, но ей почему-то хотелось слушаться.
- Но только напрасно, - сказала девушка, глотая хину и прижимая ко рту
конец шарфа. - Теперь я буду пить, чтобы согреться.
С твердостью, хотя покраснев от непривычного питья, сотрясающего тело и
разум, Джесси осушила стакан так счастливо, что даже не поперхнулась.
- Да, вы никогда не пили виски, - сказал старик, смотря на ее
изменившееся, с закрытыми глазами лицо, по которому прошла судорога. -
Ничего, так будет хорошо!
Джесси перестала дрожать. Ее истерзанная душа затихла, тело согрелось.
Особая, заманчивая теплота алкоголя, при ее горе и страхе, напоминала
временное прекращение мучительных болей, и, глубоко вздохнув, она
прислонилась к камню, отражавшему вокруг нее жар костра. Костер слегка летал
перед ней, в то время как старик то приближался, то отдалялся.
- Отвратительное снадобье! - сказала Джесси, получив дар слова. - Но
жажды у меня теперь нет. Лишь голова кружится. Благодарю вас; но как же вас
зовут и кто вы такой?
Старик налил себе стакан и, выпив, задумчиво погладил усы.
- Мое имя Сайлас Шенк. Я был бродячий фотограф. Что зарабатывал, то
проживал; жил один и умру один. Для работы уже не гожусь; виски хочет, чтобы
ему платили по счету, а счет большой. И я увидел, что жизнь кончена. Теперь
я направляюсь к одному приятелю в Лисс; ему тоже шестьдесят лет. Мы вместе с
ним проживем конец жизни, смотря, как живут другие.
- До восьмидесяти лет не надо сдаваться! - возразила Джесси. - За
двадцать лет может много случиться нового! Я убеждена в этом!
- Самомнение молодости! - сказал Шенк, бросая сучья в костер. - А куда вы
идете?
- Я скоро пойду к сестре, - ответила Джесси, смотря на драгоценные камни
костра. - Ее тоже зовут Джесси. Она живет на красивой дороге, - там, внизу,
где лес висит над морем. Она меня спасет. Одна женщина отравила меня.
Джесси прилегла, а Шенк смотрел на нее, размышляя, как много девушек,
брошенных своими возлюбленными. Некоторые умирают, другие сходят с ума...
