"Так не казните меня, - написала Моргиана, отчетливо представляя и
изыскивая действие своей записки, - моя жизнь была - моя казнь!
Хорошего я ничего не видела и не увижу. Это все - для других". Перечитав,
Моргиана прозрачно зачеркнула все, кроме слов о гадалке и слов: "Джесси
выросла... я отравила ее".
Оставив записную книжку лежать на столе, она вышла в залу, позвонила и
сказала Эрмине:
- Я уронила золотую монету, поищите ее под стульями. Эрмина начала
обходить зал; тогда, с омерзением риска, но также с сознанием, что лишь
единственно этим путем может смягчить сердца ею презираемых, могущих горько
задуматься людей, Моргиана встала на стул в лишней комнате, рядом с большой
индийской вазой, стоявшей на высокой подставке, и прикрепила шнурок к крюку
картины, изображающей жатву.
Сделав петлю, Моргиана сунула в нее голову и рассчитала прыжок так, чтобы
задеть вазу ногой.
Она слышала, как Эрмина отодвигает стулья, и была поэтому почти спокойна
за исход затеи; лишь странное чувство операции сопровождало движение ее
холодных, как лед, рук.
Что-то мелькнуло в ее уме, - не свет, не отчаяние; быть может, тоска и
скука опасности...
Она взялась за петлю у горла обеими руками и, задрожав, повисла, не теряя
из вида вазу.
Но не все было рассчитано. Тонкий шнурок резко сдавил ее пальцы и горло.
Оттолкнутый стул упал; она протянула руки, стараясь ухватить что-нибудь и
силясь ударить вазу ногой. Но было уже поздно; носок башмака скользнул по
фарфору, не достигнув цели. Тьма и боль губили ее с быстротой внезапного
удара по голове. Ваза закачалась, но устояла.
Эрмина, бросившаяся на шум, увидела повисшую женщину, но вместо того,
чтобы освободить ее из петли, перерезав шнурок и тем ослабив давление,
остановилась, как вкопанная. Ей сделалось дурно. Когда, опомнясь и совладав
с собой, она побежала, призывая на помощь, - Моргиане помощь была уже не
нужна. Шнурок доконал ее, вызвав паралич сердца; расчет был точен, но еще
точнее была случайность, подстерегающая ум наш, как кошка у входа, за
которую, торопясь, запнулась уверенно шагающая нога.
Глава XXIII
- Теперь можно с ней говорить, - сказал Сурдрег. - Я думаю, что лучше
сделать это теперь, пока ее восприимчивость остается притупленной. Лучше,
если она узнает все это от вас, чем самостоятельно.
- Я поступаю, как вы советуете, - ответила Ева. - Какой это был яд?
- Не знаю. Во всяком случае, ни один из тех, какие распознаются
лабораторным анализом. Но это неудивительно, так как наука еще недостаточно
исследовала страну темных сил, скрытую в органическом мире. Есть много
ядовитых растений, грибов, насекомых, рыб, моллюсков, жаб и ящериц;
многочисленны разновидности трупного яда; даже в человеке есть яды, - в
слюне, например. Кто знает, какие и где производятся тайные опыты над
действием веществ, опасных для жизни? Искусный дегустатор, достаточно
безнравственный и достаточно образованный, чтобы правильно проводить
эксперимент, может добиться результатов в своем роде гениальных. Вспомните
хотя бы яд "акватофана". Но, конечно, при состоянии медицины в средние века,
когда паллиативное лечение не знало тех средств, поддерживающих сердце,
какие в ходу теперь, - бороться с отравлением было труднее. И все же я
думаю, - неожиданно закончил Сурдрег, - что стакан водки был ей полезен!
- Камфора, - благоговейно произнесла Ева.
- Спирт затрубил в рог, - продолжал Сурдрег, с удовольствием либерала,
поддразнивающего единомышленника еретической шуткой, - он встряхнул организм
и объявил ему об опасности. Несомненно, спирт вызвал благодетельную реакцию,
- положил ей начало. Старый врач никогда не отнесется без внимания к таким
вещам. Кстати: появилось еще одно подозрительное заболевание сходного типа,
и я думаю, что от него можно будет начать расследование о злоумышленниках. С
той стороны - молчание?!
- Когда я бросилась в дом Джесси, - при известии о самоубийстве Моргианы,
- кто-то вызвал к телефону Джесси, но узнав, что ее нет, спросил умершую.
Мне передавала прислуга. На словах: "несчастье, она скончалась", - разговор
прекратился.
- Побоялись, - сказал Сурдрег. Ева рассталась с ним и вошла к Джесси.
Джесси сидела в кресле, держа на коленях книгу с клочком бумаги поверх нее,
что-то рисовала и черкала.
- Сегодня запрет снят, - начала Ева, тихо отнимая у нее бумагу и
карандаш. - Ты выспалась? Хотя рано, но жарко.
Джесси равнодушно смотрела на нее. Она догадывалась, что значит
задумчивая складка между бровей Евы, не знающей, как начать.
Лицо девушки напоминало лицо проснувшегося от долгого сна, когда еще не
восстановлена связь между делами вчерашнего и заботами наступившего дня;
проснувшийся - ни в прошлом, ни в настоящем. Взгляд Джесси был ясен и тих,
как лесная вода на рассвете, перед восходом солнца.
- Не бойся, Ева, - сказала девушка. - Когда умерла Моргиана? Ева
изменилась в лице и подошла к ней.
- Успокойся, - шепнула она. - Тебе кто-нибудь сказал?
- Я спокойна. Но ты пришла сообщить мне о ее смерти?! Взволновавшись, Ева
молчала.
- Вот видишь, - сказала Джесси с слабой улыбкой. - Ее больше нет. Я
почувствовала это недавно.
- В тот день, когда мы тебя нашли.
- Чем?
- На шнурке... рядом с залой. Вошли в маленькую комнату. Там это и было.
Ева остановилась и, видя, что Джесси, подавив вздох, смотрит на нее с
ожиданием, продолжала:
- Врачу не удалось ничего сделать. Со всем этим пришлось возиться мне,
так как твоя горничная немедленно известила меня. Но я рада, что поехала
туда, потому что у меня оказалась записная книжка, - она, конечно, не для
полиции. Я опередила врача на несколько минут.
Затем Ева рассказала, как Моргиана велела Эрмине искать золотую монету,
как горничная прибежала на грохот упавшего стула и испугалась.
- А теперь прочти, - заключила Ева, передавая Джесси записную книжку,
раскрытую на той самой странице. - К сожалению, я не имела права уничтожить
эту записку.
Она отошла к окну, став к Джесси спиной. Наступила полная тишина; затем
послышался шелест переворачиваемых страниц.
Поняв, что Джесси окончила чтение, Ева с тревогой подошла к ней.
- Не будем никогда более говорить об этом, - сказала ей девушка. -
Умереть она не хотела; я это поняла. Но здесь написана правда. Чужая правда.
Я не виновата в том, что она чувствовала невиноватой - себя. Я к чужой
правде не склонна и платить за нее не хочу. Моя правда - другая. Вот и все.
- Разве я возражаю тебе?
- Я возражаю ей. Что было еще?
- На другой день, рано утром, я и отец проводили гроб на кладбище. Кроме
нас, никого не было.
- Двуличные не пришли, - сказала Джесси, первый раз улыбнувшись за время
этого разговора. - Почувствовали скандал!
- Хочешь, я передам слухи?
- Нет. Я не люблю сплетен. Хотя... в том значении, какое мы скрыли?!
- Сурдрег не выдаст, конечно. Все остальные видят ряд ссор и более
ничего.
- А завтра я возвращусь домой, - сказала Джесси, желая говорить о другом.
- Не советую тебе жить одной.
- О! Я уже написала пятерым родственникам. Трое приедут, наверное, -
таким образом, будет с кем пошуметь. Ева! - прибавила девушка, задумчиво
смотря на подругу, - знаешь ли ты, что ты очень хороший человек?
Не найдя, что ответить, Ева покраснела и невольно пробормотала:
"притупленное сознание".
- Что такое?
- Сурдрег сказал, что у тебя "притупленное сознание"; поэтому ты начала
"изрекать".
- Он сам притупленный. Да если бы у мужчины был такой характер, как твой,
и он был бы мой муж!
- Я удаляюсь, так как ты, очевидно, нуждаешься в отдыхе.
Когда Ева ушла, Джесси снова перечитала предсмертное письмо Моргианы - и
неловко, медленно, как будто это письмо ставило ей на вид все поступки ее,
подошла к зеркалу. Она села против него без улыбки, без кокетства и игры,
села, чтобы видеть - кто и {какая} она.
Джесси сидела молча, поставив локти на подзеркальник; охватив ладонями
лицо, она смотрела на себя так, как читают книгу, и когда прошло много
минут, все мысли, какие может вызвать рассказанная нами история, перебывали
в ее темноволосой пылкой голове, с дарами и требованиями своими. Наконец,
все они ушли; остались две, главные; одна называлась "Да", а другая "Нет".
И "Нет" сказало: "Надень рубище и остриги волосы. Изнури лицо и искалечь
тело. Не будь ни возлюбленной, ни женой; забудь о смехе, так живут другие,
которым не дано жить в цвете!"
А "Да" сказало иначе, и Джесси; видела дымную от брызг воду, напоминающую
прозрачное молоко.
- Я - есть я, - произнесла Джесси, вставая, так как кончила думать, - я -
сама, сама собой есть, и буду, какая есть!
Она громко ответила на стук в дверь, и к ней вошел сильно исхудавший
Детрей. Он мало спал эти дни и очень надоел Еве, которая неохотно впускала
его к Джесси, когда та еще лежала в борьбе с последними содроганиями отравы,
медленно уступавшей твердому "так хочу" сильного организма девушки.
- Не более пяти минут, - сказала Джесси, - я очень устала!
- Джесси, - горячо заговорил Детрей, подходя к ней, - мне стоило большого
труда решиться сказать о себе... и о вас... Мне пяти минут мало! Когда вы
позволите мне прийти к вам? Затем, чтобы... может быть, сейчас же уйти?!
Джесси молчала, внимательно смотря на этого человека, готового отчаянно
броситься - в ледяную или теплую воду? Он не знал ничего, потому что не
понимал девушек, предлагающих "быть друзьями".
- Когда это началось у вас? - спросила она тоном врача.
- Всегда! Я думаю, что это было всегда!
- Сегодня день траура, Детрей, и лучше будет, если мы обсудим план наших
прогулок, как предполагали вчера.
- Я отказываюсь! Неужели вы не видите, что мне худо, - а я еще ничего не
сказал!
- Тогда идите.
Побледнев, Детрей пристально взглянул на нее и, медленно поклонясь, с
трудом нашел дверь. Джесси шла за ним и, придержав дверь, которую он хотел
покорно закрыть, сказала с порога, в коридор, - уходящему, остановившемуся в
мучениях:
- Вы помните, как вы меня несли ночью?
- Да, и если бы...
- Так вот, я точнее вас: отсюда и началось, а у кого? - догадайтесь.
Она закрыла дверь, запрещая этим продолжать разговор, а затем, оставшись
одна, вверила себя и свою судьбу человеку, с которым только что так серьезно
шутила.
Глава XXIV
В ноябре о Джесси Тренган было известно ее знакомым лишь то, что она
вышла замуж за лейтенанта Детрея и живет с мужем в Покете, где нет даже
порядочного театра.
Дом Джесси стоял пустым; "Зеленую флейту" она продала одному из
поклонников Хариты Мальком, находившему драматическое рассаживание по бывшим
комнатам артистки вполне серьезным занятием.
Однако чего ждали от Джесси ее знакомые, тотчас признавшие с довольной
миной пророков, что ее судьба и не могла быть другой, как "стать на теневой
стороне"? По-видимому, вольные и невольные их ожидания сулили ей в будущем
ослепительную феерию. Жена ничем не замечательного человека, не имеющего
никакого отношения к славе и блеску, жила, между тем, без всяких пышных
расчетов, обладая достаточным запасом преданности и любви, чтобы из
обыкновенной, очень скромной жизни создать необыкновенную, совершенно
недоступную большинству. Как раз в этом отношении нет способов передать
сущность жизни мужа и жены так, чтобы сущность эту ощутил слушатель.
Но нам уже приходилось быть непоследовательными. Так как Детрей не только
не захотел выйти в отставку, но даже от намеков на это приходил в мрачное
настроение, Джесси оставила его жить так, как ему нравилось, и сама стала
