Нисколько не задумываясь, он ответил воспитаннику:
- Интриган, Вилли, - это человек, который ради своей выгоды губит других
людей. А подробнее я тебе объясню потом. Ты понял?
- О да! - сказал Вилли. - Теперь я пойду снова читать.
Он хмуро взглянул на сапоги Ван-Конета, медленно направился к двери и
вдруг убежал.
- Однако ... - заметил Ван-Конет, потешаясь смущением Сногдена, лицо
которого, утратив острую собранность, прыгало каждым мускулом. - Однако у
вас есть мужество" или нахальство. Вы так всегда объясняете мальчику?
- Всегда, - нервно рассмеявшись, неохотно сказал Сногден.
- А зачем?
- Так. Это мое дело, - ответил тот, уже овладевая собой и сжимая двумя
пальцами нижнюю губу.
- Магдалина... - тихо процедил Ван-Конет.
- Поэтому, - начал Сногден, овладевая прежним тоном, уже начавшим звучать
в быстрых, внушительных словах его, - ваш отец подготовлен. Этим все будет
кончено.
Ван-Конет встал и, презрительно напевая, удалился из квартиры.
Он не любил толчков чувств, издавна отброшенных им, как цветы носком
сапога, между тем Гравелот, Консуэло и Сногден толкнули его хорошими
чувствами, каждый по-своему. Он мог отдохнуть на объяснении со своим отцом.
В этом он был уверен.
Месть губернатора выразилась замкнутой улыбкой и любопытным выражением
бескровного лица; его старые черные глаза смотрели так, как смотрит женщина
с большим опытом на девицу, утратившую без особой нужды первую букву своего
алфавита.
- Адский день! - сказал молодой Ван-Конет, уныло наблюдая отца. - Вы уже
все знаете?
- Меньше всего я знаю вас, - ответил старик Ван-Конет. - Но бесполезно
говорить с вами, так как вы способны наделать еще худших дел накануне
свадьбы.
- Нет гарантии от нападения сумасшедшего.
- Не то, милый. Вы вели себя, как пройдоха.
- Счастье ваше, что вы мой отец ... - начал Ван-Конет, бледнея и делая
движение, чтобы встать.
- Счастье? - иронически перебил губернатор. - Думайте о своих словах.
- Отлично. Ругайтесь. Я буду сидеть и слушать.
- Я признаю трудность положения, - сказал отец с плохо скрываемым
раздражением, - и, черт возьми, приходится иногда стерпеть даже пощечину,
если она стоит того. Однако не надо было подсылать ко мне этого Сногдена. Вы
должны были немедленно прийти ко мне, - я в некотором роде значу не меньше
Сногдена.
- Кто подсылал Сногдена! - вскричал Георг. - Он явился к вам, ничего мне
не говоря. Я только недавно узнал это!
- Так или не так, я провел несколько приятных минут, слушая повесть о
кабаке и ударе.
- Дело произошло...
- Представьте, Сногден был до умиления искренен, так что вам нет
надобности ни в какой иной версии. Ван-Конет покраснел.
- Думайте что хотите, - сказал он, нагло зевнув. - А также скорее
выразите свое презрение мне, и кончим, ради бога, сцену нравоучения.
- Вы должны знать, как наши враги страстно желают расстроить ваш брак, -
заговорил старый Ван-Конет. - Если Консуэло Хуарец ничего не говорит вам, то
я отлично знаю зато, какие средства пускались в ход, чтобы ее смутить.
Сплетни и анонимные письма - вещь обычная. Пытались подкупить вашу Лауру,
чтобы она явилась к часу подписания брачного контракта и афишировала, во
французском вкусе, ваше знакомство с ней. Но эта умная женщина была у меня и
добилась более положительных обещаний.
- Хорошо, что так, - усмехнулся жених.
- Хорошо и дорого, дорого и утомительно, - продолжал губернатор. - Вам
нет смысла напоминать ей об этом. Получив деньги, она уедет. Такое было
условие. Теперь выслушайте о другом. Умерьте, сократите вашу неистовую жажду
разгула! Какой-нибудь месяц приличной жизни - смотрите на эту необходимость,
как на жертву, если хотите, - и у вас будут в руках неограниченные
возможности. Дайте мне разделаться с правительственным контролем, разбросать
взятки, основать собственную газету, и вы тогда свободны делать, что вам
заблагорассудится. Но если ваша свадьба сорвется, - не миновать ни мне, ни
вам горьких минут! Берегите свадьбу, Георг! Вы своим нетерпением жить
напоминаете кошку в мясной лавке. Amen.
- Все ли улажено? - вставая, хмуро спросил Георг.
- Все. Я надеюсь, что до послезавтра вы не успеете получить еще одну
пощечину, как по малому времени. так и ради своего будущего.
- Так вы не сердитесь больше?
- Нет. Но чувства мне не подвластны. Несколько дней вы будете мне
противны, затем это пройдет.
Ван-Конет вышел от отца с окончательно дурным настроением и провел
остальной день в обществе Лауры Мульдвей, на ее квартире, куда вскоре явился
Сногден, а через день в одиннадцать утра подвел к двери торжественно
убранной залы губернаторского дома молодую девушку, которой обещал всю жизнь
быть другом и мужем. С глубокой верой в силу любви шла с ним Консуэло,
улыбаясь всем взглядам и поздравлениям. Она была так спокойна, как отражение
зеленой травы в тихой воде. И, искусно притворясь, что охвачен высоким
чувством, серьезно, мягко смотрел на нее Ван-Конет, выглядевший еще красивее
и благороднее от близости к нему великодушной девушки с белыми цветами на
темной прическе.
Улыбка не покидала ее. Отвечая нотариусу, Консуэло произнесла "да" так
важно и нежно, что, поддавшись очарованию ее существа, приглашенные гости и
свидетели на несколько минут поверили в Георга Ван-Конета, хотя очень хорошо
знали его.
Гражданский и церковный обряды прошли благополучно, без осложнений.
Новобрачные провели три дня в имении Хуареца, отца Консуэло, а затем уехали
в По-кет, где Ван-Конету предстояли дела по назначению его директором
сельскохозяйственной акционерной компании; он мог теперь приобрести
необходимое количество акций.
Через неделю, по тайному уговору со своим любовником, туда же приехала
Лаура Мульдвей, а затем явился и Сногден, без которого Ван-Конету было бы
трудно продолжать жить согласно своим привычкам.
Глава VI
Захватом "Медведицы" таможня обязана была не Никльсу, как одно время
думал Тергенс, имея на то свои соображения, а контрабандисту, чьи подкуп и
имя стали скоро известны, так что он не успел выехать и был убит в одну из
темных ночей под видимостью пьяной драки.
На первом допросе Давенант назвался "Гантрей", не желая интересовать
кого-нибудь из старых знакомых ни именем "Тиррей Давенант", которое могло
стать известно по газетной статье, ни именем "Гравелот", опасным благодаря
Ван-Конету. Однако на "Медведице" Тергенс несколько раз случайно назвал его
Гравелот, а потому в официальных бумагах он именовался двояко -
Гантрей-Гравелот; так что по связи улик - бегства хозяина "Суши и моря",
убийственной меткости человека, оказавшегося почему-то среди контрабандистов
"Медведицы", его наружности и ясно начертанного, хотя и условного, имени
Гравелот - Ван-Конет, зная от отца своего все, тотчас позаботился принять
меры. Ему помогал губернатор, а потому дальнейший рассказ коснется этих
предварительных замечаний подробнее - всем развитием действия.
Тюрьма Покета стояла на окраине города, где за последние годы возникло
начало улицы, переходящее после нескольких зданий в холмистый пустырь с
прилегающими к этому началу улицы началами двух переулков, заканчивающихся:
один - оврагом, второй - шоссейной насыпью, так что на плане города все,
взятое вместе, напоминало отдельно торчащую ветку с боковыми прутиками.
Ворота и передний фасад тюрьмы были обращены к лежащему напротив нее
длинному одноэтажному зданию, заселенному тюремными служащими и конвойными;
через дом от казармы ряд зданий замыкала бакалейная лавка с двумя окнами и
дверью меж ними, имевшая клиентурой почти единственно узников и тюремщиков.
Утром сторожа по особым спискам закупали в лавке на деньги арестованных,
хранящиеся в конторе тюрьмы, различные продукты, дозволяемые тюремной
инструкцией. Случалось, что в булке оказывался пакетик кокаина, опия, в
хлебе - колода карт, в дыне - флакон спирта, но сторожа, обдумывавшие
доставку этих запрещенных вещей, действовали согласно, а потому никто не
тянул в суд ни хозяина лавки, ни надзирателей. Две камеры, отведенные для
контрабандистов, были всегда полны. Эта публика, располагавшая приличными
средствами, не отказывала себе в удовольствиях. Кроме того, контрабандные
главари, составляющие нечто вроде несменяемого министерства, всегда имели
среди надзирателей преданного человека, педанта тюремного режима в отношении
всех заключенных, кроме своих. Если человек этот попадался при выносе писем
или устройстве побега, - его немедленно заменяли другим, действуя как
подкупом, так и шантажом или протекцией различных знакомств. Такая тайная
жизнь тюрьмы ничем на взгляд не отражалась на официальной стороне дела;
смена дежурств, караулов, часы прогулок, канцелярская отчетность и связь
следственных властей с тюремной администрацией текли с отчетливостью военной
службы, и арестант, лишенный полезных связей в тюрьме или вне ее, даже не
подозревал, какие дела может вести человек, сидящий с ним рядом, в соседней
камере.
Вид на тюрьму сверху представлял квадрат стен, посредине которого стоял
меньший квадрат. Он был вдвое выше стены. Этот четырехэтажный корпус
охватывал внутренний двор, куда были обращены окна всех камер. Снаружи
корпуса, кроме окон канцелярии в нижнем этаже, не было по стенам здания ни
окон и никаких отверстий. Тюрьма напоминала более форт, чем дом. К наружной
стороне, справа от ворот, примыкало изнутри ограды одноэтажное здание
лазарета; налево от ворот находился дом начальника тюрьмы, окруженный
газоном, клумбами и тенистыми деревьями; кроме того, живая изгородь вьющихся
роз украшала дом, делая его особым миром тихой семейной жизни на территории
ада.
За то время, что "Медведица" шла в Покет, нога Давенанта распухла, и его
после несложных формальностей заперли в лазарет. Остальных увели в корпус.
Расставаясь с Гравелотом, контрабандисты так выразительно кивнули ему, что
он понял их мнение о своей участи и желание его ободрить, - в их руках были
возможности устроить ему если не побег, то связь с внешним миром. Было уже
утро - десять часов. В амбулатории тюремный врач перевязал Давенанту ногу,
простреленную насквозь, с контузией сухожилий, и он был помещен в одиночную
камеру, где грубая больничная обстановка, бледно озаряемая закрашенным белой
краской окном, пахла лекарствами. Решетка, толщиной годная для тигра,
закрывала окно. Давенант, сбросив свою одежду, оделся в тюремный бушлат и
лег; его мысли упали. Он был в самом сердце остановки движения жизни, в
мертвой точке оси бешено вращающегося колеса бытия. Сторож принес молоко и
хлеб. Курить было запрещено, однако на вопрос Давенанта о курении
надзиратель сказал:
- Обождите немного, потом переговорим. От этих пустых слов, значащих,
быть может, не больше, как разрешение курить, пуская дым в какую-нибудь
отдушину, Давенант немного развеселился и при появлении военного
следователя, ведающего делами контрабанды, уселся на койке, готовый бороться
ответами против вопросов.
Войдя в камеру, следователь с любопытством взглянул на Давенанта, ожидая,
согласно предварительным сведениям, увидеть свирепого, каторжного типа
бойца, и был озадачен наружностью заключенного. Этот светло, задумчиво
смотрящий на него человек менее всего подходил к стенам печального места.
Однако за его располагающей внешностью стояло ночное дело, еще небывалое по
количеству жертв. И так как оставшиеся в живых солдаты были изумлены его
меткостью, забыв, что стрелял не он один, то главным образом обвиняли его.
