выстрел, когда он только еще изучал след. Его отец жаждал приданого больше,
чем сын. Август Ван-Конет так погряз в долгах и растратах, что его
служебное, а также материальное банкротство было лишь вопросом времени.
Два месяца сын губернатора прощался с холостой жизнью, более или менее
успешно скрывая свои похождения. Приближался день брака, а сегодня Ван-Конет
должен был приехать к невесте для разговора, который девушка считала весьма
важным. Она хотела искренне, сердечно сказать ему о своей любви, чтобы затем
взять с него обещание быть ей верным и настоящим другом. Это было
естественное волнение девушки, смутно чувствующей всю важность своего шага и
стремящейся к немедленному порыву всех лучших чувств как в себе, так и в
избраннике, чтобы забежать сердцем в тайну близости многих лет, которые еще
впереди.
Семья Хуарец обыкновенно не уезжала из пригородного имения, но за неделю
до бракосочетания Консуэло с матерью переехали в городской дом, стоявший на
возвышении за узкой Карантинной улицей, неподалеку от сквера и церкви св.
Маврикия. Одноэтажный дом Хуареца представлял группу из трех белых кубов
различной высоты, с плоскими крышами и каменной площадкой лицевого фасада,
на которую поднимались по ступеням. Площадка эта была обнесена чугунной
решеткой. Отсюда виднелась часть крыш Карантинной и других улиц, прилегающих
к ней, до отдаленных семиэтажных громад новейшей постройки. Восточная часть
дома имела две террасы, расположенные рядом, одна выше другой. Внутренний
двор, с балконами, фонтаном и пальмами среди клумб, был любимым
местопребыванием Консуэло. Там она читала и размышляла, и туда горчичная
мулатка провела Ван-Конета, приехавшего с опозданием на четверть часа, так
как, расставшись со Сногденом, он занялся приведением в равновесие своих
нервов, ради чего долго сидел в ванне и выпил мятный коктейль.
Баркет удачно определил Гравелоту впечатление, производимое Консуэло, а
потому следует лишь взглянуть на нее так близко, как часто имел эту
возможность Ван-Конет. При всем богатстве своем девушка любила простоту, чем
сильно раздражала жениха, желавшего, чтобы финансовое могущество семьи,
лестное для него, отражалось каждой складкой платьев его невесты. Для этого
свидания Консуэло выбрала белую блузку с отложным воротником и яркую, как
пион, юбку; на ее маленьких ногах были черные туфли и белые чулки. Тонкая
золотая цепочка, украшенная крупной жемчужиной, обнимала смуглую шею девушки
двойным рядом, в черных волосах стоял черепаховый гребень. Ни колец, ни
серег Консуэло не носила. Кисти ее рук по сравнению с маленькими ногами
казались рукой мальчика, но как в пожатии, так и на взгляд производили
впечатление доброты и женственности. В общем, это была хорошенькая девушка с
приветливым лицом, ясными черными глазами, иногда очень серьезными, и с
очаровательными ресницами - легкая фигурой, небольшого роста, хотя
подвижность, стройность и девически тонкие от плеча руки делали Консуэло
выше, чем в действительности она была, достигая лишь подбородка Ван-Конета.
Ее голос, звуча одновременно с дыханием, имел легкий грудной тембр и был так
приятен, что даже незначительные слова звучали в произношении Консуэло
скрытым чувством, направленным, может быть, к другим, более важным предметам
сознания, но свойственным ее тону, как дыхание - ее речи.
С такой девушкой был помолвлен Ван-Конет. Встреченный матерью Консуэло,
худощавой женщиной, отчасти напоминающей дочь, в темном шелковом платье,
отделанном стеклярусом, Ван-Конет уделил несколько минут будущей теще,
притворяясь, что ничего не интересует его, кроме невесты. Хотя у Винсенты
Хуарец были живые, проницательные глаза, некогда снившиеся многим мужчинам,
но, поддакивая мужу и вздыхая вместе с ним, тайно она была на стороне
Ван-Конета. Олицетворение элегантного порока, склонившегося перед сильным и
свежим чувством, умиляло ее романтическую натуру. Кроме того, дочери
скотовода грехи знатных лиц казались не следствием дурных склонностей, а
лишь подобием причудливого, рискованного спорта, который нетрудно подменить
идиллией.
Поговорив с ней, Ван-Конет ушел к невесте. Заметив его, Консуэло
расцвела, зарделась. Ее взгляды выражали нежность и нетерпение говорить о
чем-то безотлагательном.
Со скукой, угнетенный страхом дуэли, Ван-Конет, лицемеря осторожно и
кротко, начал играть роль любящего - одну из труднейших ролей, если сердце
играющего не тронуто хотя бы симпатией. Если оно смеется, а любовь девушки
безоглядная, успех игры обеспечен - нет стеснения ни в словах, ни в позах:
будь спокоен, подозрительно ровен, даже мрачен и вял - сердце женское найдет
объяснение всему, все оправдает и примет вину на себя.
Ван-Конет поцеловал руку Консуэло, но она обняла его, поцеловала в висок,
отстранилась, взяла за руку и подвела к стулу.
- Идите сюда, сядьте... Садитесь, - повторила девушка, видя, что
Ван-Конет задумался на мгновение. - Оставьте все ваши дела. Вы теперь со
мной, а я с вами.
Они сели и повернулись друг к другу. Консуэло взяла веер. Обмахнувшись,
девушка вздохнула. Глаза ее, смеясь и тревожась, были устремлены на
молчаливого жениха.
- Я в страшной тоске, - сказала Консуэло. - Вы знаете, что произошло?
Сегодня весь Гертон говорит о самоубийстве двух человек. Он ужасно любил ее,
а она его. Как горестно, не правда ли? Им не давали жениться, а они не
снесли этого. Только посмертная записка рассказывает причину несчастья. Там
так и написано:
"Лучше смерть, чем разлука". Так написала она. А он приписал: "Мы не
расстанемся. Если не можем вместе жить, то пусть вместе умрем". Теперь все
говорят, что это - дурное предзнаменование и что те, кто обвенчается в
нынешнем году, несчастливо кончат, да и жизнь их будет противной. Как вы
думаете, не отложить ли нам брак до будущей весны? Мне что-то страшно, я так
боюсь всего такого, и из головы не выходит. Вы уже слышали?
- Я слышал эту историю, - сказал Ван-Конет, беря из рук Консуэло веер и
рассматривая живопись на слоновой кости. - Замечательная вещь. Но я так
люблю вас, милая Консуэло, что суеверия не тревожат меня.
- О, вы меня любите! - тихо вскричала девушка, схватывая веер, причем
Ван-Конет удержал его, так что их руки сблизились. - Но это правда?
Консуэло рассмеялась, затем стала серьезной, и опять неудержимый
счастливый смех, подобно утренней игре листьев среди лучей, осветил ее всю.
- Это правда? А если это неправда? Но я пошутила! - крикнула она,
заметив, что левая бровь Ван-Конета медленно и патетически поднялась. - Ведь
это так чудесно, что вот мы, двое, я и вы, так сильно, сильно, навсегда
любим. Лучше не может быть ничего, по-моему. А как думаете вы?
- Я так же думаю. Мне кажется, что вы высказываете мои мысли.
- В самом деле? Я очень рада, - медленно произнесла Консуэло,
отвертываясь и опуская голову с желанием вызвать торжественное настроение,
но улыбка бродила на ее полураскрытых губах. - Нет! Мне весело, - сказала
она, выпрямляясь и вздохнув всей грудью. - Я могу сидеть так долго и
смотреть на вас. Всего не скажешь! Целое море слов, как волн в море. Так как
же нам быть? Пожалуйста, успокойте меня.
Ван-Конет хотел оживиться, непринужденно болтать, но не мог. Ожидание
известий от Сногдена черной рукой лежало на его стесненной душе. Консуэло
заметила состояние Ван-Конета, и он заговорил в тот момент, когда она уже
решила спросить, что с ним случилось.
- Какой смысл беспокоиться? - сказал Ван-Конет. - Все дело в том, что
глупость, высказанная каким-нибудь одним человеком, приобретает вид чего-то
серьезного, если ее повторит сотня других глупцов. Погибших, разумеется,
жаль, но такие истории происходят каждый день, если не в Гертоне, то в
Мадриде, если не в Мадриде, то в Вене. Вот и все, я думаю.
- Вы так уверенно говорите". Ах, если бы так! Но если человек обратит это
на себя... если он не расстается с печальными мыслями...
Консуэло запуталась и сама прервала себя:
- Сейчас я придумаю, как выразить. Вас как будто грызет забота. Разве я
ошибаюсь?
- Я полон вами, - сказал, проникновенно улыбаясь, Ван-Конет.
- Ах да... Я поняла, как сказать свою мысль. Если человек полон счастья и
боится за него, не может ли чужая трагедия оставить в душе след, и след этот
повлияет на будущее?
- Клянусь, я с удовольствием воскресил бы гертонских Ромео и Джульетту,
чтобы вас не одолевали предчувствия.
- Да. А воскресить нельзя! Странно, что моя мать вам ничего не сказала.
- Ваша матушка не хотела, должно быть, меня тревожить.
- Моя матушка... Ваша матушка... Ах-ах-ах! - укоризненно воскликнула
Консуэло, передразнивая сдержанный тон жениха. - Ну, хорошо. Вы помните, что
у нас должен быть серьезный разговор?
- Да.
- Георг, - серьезно начала Консуэло, - я хочу говорить о будущем.
Послезавтра состоится наша свадьба. Нам предстоит долгая совместная жизнь.
Прежде всего мы должны быть друзьями и всегда доверять друг Другу. а также
чтобы не было между нами глупой ревности.
Она умолкла. Одно дело - произносить наедине с собой пылкие и обширные
речи, другое - говорить о своих желаниях внимательному, замкнутому
Ван-Коне-ту. Поняв, что красноречие ее иссякло, девушка покраснела и закрыла
руками лицо.
- Ну вот, я запуталась, - сказала она, но, подумав и открыв лицо, ласково
продолжала: - Мы никогда не будем расставаться, все вместе, всегда: гулять,
читать вслух, путешествовать, и горевать, и смеяться... О чем горевать? Это
неизвестно, однако может случиться, хотя я не хочу, не хочу горевать!
- Прекрасно! - сказал Ван-Конет. - Слушая вас, не хочешь больше слушать
никого и ничто.
- Не очень красивый образ жизни, который вы вели, - говорила девушка, -
заставил меня долго размышлять над тем - почему так было. Я знаю: вы были
одиноки. Теперь вы не одиноки.
- Клевета! Черная клевета! - вскричал Ван-Конет. - Карты и бутылка
вина... О, какой грех! Но мне завидуют, у меня много врагов.
- Георг, я люблю вас таким, какой вы есть. Пусть это две игры в карты и
две бутылки вина. Дело в ваших друзьях. Но вы уже, наверно, распростились со
всеми ними. Если хотите, мы будем играть с вами в карты. Я могу также
составить компанию на половину бутылки вина, а остальное ваше.
Она рассмеялась и серьезно закончила:
- Друг мой, не сердитесь на меня, но я хочу, чтобы вы сжали мне локоть.
- Локоть? - удивился Ван-Конет.
- Да, вы так крепко, горячо сжали мне локоть один раз, когда помогали
перепрыгнуть ручей.
Консуэло согнула руку, протянув локоть, а Ван-Конет вынужден был сжать
его. Он сжал крепко, и Консуэло зажмурилась от удовольствия.
- Вот хороша такая крепкая любовь, - объяснила она. - Знаете ли вы, как я
начала вас любить?
- Нет.
Прошло уже три часа, как Ван-Конет предоставил Сногдену улаживать мрачное
дело. Его беспокойство росло. С трудом сидел он, угнетенно выслушивая речи
девушки.
- Вы стояли под балконом и смотрели на меня вверх, бросая в рот конфетки.
В вашем лице тогда мелькнуло что-то трогательное. Это я запомнила, никак не
могла забыть, стала думать и узнала, что люблю вас с той самой минуты. А вы?
Вопрос прозвучал врасплох, но Ван-Конет удачно вышел из затруднения,
заявив, что он всегда любил ее, потому что всегда мечтал именно о такой
девушке, как его невеста.
Дальше пошло хуже. Настроение Ван-Конета совершенно упало. Он усиливался
наладить разговор, овладеть чувствами, вниманием Консуэло и не мог. Ни слов,
ни мыслей у него не было. Ван-Конет ждал вестей от Сногдена, проклиная плеск
фонтана и слушая, не раздадутся ли торопливые шаги, извещающие о вызове к
