место горизонта, - и фермер сказал: "Видишь ту гору? Когда вот эта гора
окажется позади тебя, тогда считай еще десять миль, там будет и Лисе".
Эти слова приковали все внимание Давенанта к горе, которая виднелась
обнадеживающе близко, - по свойству всех гор, если воздух прозрачен. Об
угрожающей отдаленности ее говорил лишь лес на ее склонах, напоминающий
сизый плюш, но Давенант сообразил это лишь после часа ходьбы, когда плюш
стал чуть рыхлее на взгляд. По направлению пути гора была слева, и она
сделалась для Давенанта главной мыслью этого дня.
Все время он видел ее перед собой то в ярком блеске неба, то в тени
облака, соскальзывающего по склонам, подобно пару дыхания на гладком стекле.
Солнце пригрело Давенанта. После сопротивления ночному холоду его
ослабевшее от бессонницы и ходьбы сердце гнало из него испарину, как воду из
губки, но он, задыхаясь, шел, смотря на медленно меняющиеся очертания горы.
Тяжело уступала эта гора его изнемогающему неровному шагу. Уже начал он
замечать в мнимом однообразии ее поверхности выпуклости и провалы, долины,
сникающие в леса, каменные уступы и обрывы; гора явилась ему теперь не
запредельно-картинным миром, как облачный горизонт, а громадой из многих
форм, доступных сравнению.
Вскоре Давенант должен был проходить вдоль ее левого склона, где внизу
прятались среди рощ отдельно стоящие белые дома. Шоссе стало поворачивать,
огибая лежащий вправо большой холм, так как между горой и дорогой открылась
долина с блестящей тонкой чертой реки; от реки вился пар, и зеленое дно
долины предстало страннику, как летящей птице. У скалы лепился грубый
небольшой дом с крышей из плоских камней. Перед входом умывалась женщина, и
Давенант захотел пить. Женщина, вытирая лицо, смотрела на него, пока он
просил воды, и ушла, наказав подождать.
Давенант сел на ступеньку у двери. Когда перед его лицом появилась кружка
с водой, он припал к ней с такой жадностью, что облился.
- Еще? - сказала женщина, задумавшись над его больным видом.
Давенант кивнул.
Осушив вторую кружку, он развернул свой хлеб, пропитанный пылью, и с
сомнением посмотрел на него.
- Надо есть, - сказал он.
- Куда вы идете? - спросила женщина, снова появляясь с бутылкой водки.
- В Лисе. Далеко ли еще? - спросил Давенант, кладя в рот немного хлеба и
тотчас вынимая его обратно, так как не мог жевать.
- Далеко, тринадцать миль. Выпейте водки.
- Водки? Не знаю. Который час?
- Скоро двенадцать. Выпейте водки и лягте под навесом. Если вы проспите
час, то скорей дойдете. Я разбужу вас.
- Видите ли, добрая женщина, - сказал Давенант, пытаясь подняться, - если
я усну, то не проснусь долго. Я шел из Зеарна всю ночь, но я опять должен
идти.
- Так выпейте водки. Разве вы не сознаете, что с вами? Вы сгорели!
- Сгорел?
- Ну да, это бывает у лошадей и людей. Легкие загорелись.
- Я понимаю. Но не только легкие. Что же, дайте водки, я заплачу вам.
- Он с ума сошел! Мне платить?! Сам-то нищий! Давенант отпил из горлышка
несколько глотков и, передохнув, стал пить еще, пока не застучало в висках.
Отдав бутылку, он приподнялся, мертвея от боли в крестце, засмеялся и сел.
- Ну, марш под навес! - сказала женщина. У нее было рябое быстроглазое
лицо и приветливая улыбка.
- Ничего, - ответил Тиррей, валяясь по земле в тщетных усилиях подняться.
- Мне только встать. Я должен идти.
Он ухватился за дверь и выпрямился, трясясь от разломившего все тело
изнеможения, но, встав, стиснул зубы и медленно пошел.
Женщина охала, сокрушенно качая головой и крича:
- Иди же, несчастный, пусть будет тебе лучше там, чем здесь! Что я могу?
Сердце разрывается, смотря на него!
Насильно заставляя себя идти, Давенант шаг за шагом чувствовал
восстановление способности двигаться. Не прошло десяти минут, как он вышел
из мучительного состояния, но его шаг стал неровен.
Наступили самые знойные часы дня, в запыленном и потном течении которых
Давенант много раз оборачивался взглянуть на гору; она отставала от него
едва заметно, принимая прежний вид синего далекого мира, - формы тучи на
горизонте.
Уже не было подъемов и огибающих высоту закруглений; шоссе вело под
уклон, и к закату солнца Давенант увидел далекую равнину на берегу моря,
застроенную зданиями. Это был Лисе, блестевший и дымивший, как слой
раскаленных углей.
Думая, что идет скорее, возбужденный близостью цели, Давенант на самом
деле двигался из последних сил, не в полном сознании происходящего, и так
тихо, что последние две мили шел три часа.
Город скрывался за холмами несколько раз и, когда уже начало темнеть,
открылся со склона окружающей его возвышенности линиями огней, занимающих
весь видимый горизонт. Стал слышен гул толпы, звон баковых колоколов на
пароходах, отбивающих половину восьмого, задумчивые гудки. Давенант принудил
себя идти так быстро, как позволяла боль в ногах и плечах. Автомобили
обгоняли его, как птицы, несущиеся по одной линии, но он уже видел
неподалеку дома и скоро проник в тесные улицы окраин, пахнущие сыростью и
горелым маслом.
Много раз прохожие указывали ему дорогу к театру, но он все сбивался,
попадая то на темную площадь товарных складов, то на лестницы переулков,
уводящих от центра города. Хлеб в истрепанной газете мешал ему представлять
себя среди роскошной залы театра. Давенант положил хлеб на тумбу. Наконец
два последних поворота вывели его на громадную улицу, где жаркий вечер
сверкал тысячами огней, а движение экипажей представляло армию черных лиц с
огненными глазами, ринувшихся в бой против толпы. Вскинутые головы лошадей и
задки автомобилей мелькали на одном уровне с веселыми женскими лицами;
витрины пылали, было светло, страшно и упоительно. Но этот гремящий мир
помог Давенанту в его последней борьбе с подступающим беспамятством.
- Где театр? - спросил он молодого человека, который пытливо взглянул на
него, сказав:
- Вы стоите против театра.
Давенант всмотрелся; действительно, на другой стороне улицы был
четырехэтажный дом с пожаром внутри, вырывающимся из окон блеском
электрических люстр. Внизу оклеенные афишами белые арки и колонны галерей
были полны народа; люди входили и выходили из стеклянных дверей. Тогда
Давенант спросил у надменной старухи:
- Разве уже восемь часов?
- Без пяти восемь, - сказала она, выведенная из презрительного колебания
- ответить или нет - лишь тем, что Давенант не сходил с места, глядя на нее
в упор.
Старая дама тронула свою сумку и, убедясь, что ничего не похищено,
рванулась плечом вперед, а Давенант бросился к входу в театр. Он увидел
кассу, но касса была закрыта. Темное окно возвещало большими буквами
аншлага, что билеты распроданы.
Давенант стал на середине вестибюля, мешая публике проходить, оглядываясь
и ища глазами тех, ради кого принял эти мучения. Огромная дверь в зал театра
была полураскрыта, там блестели золото, свет, ярко озаренные лица из
прекрасного и недоступного мира смеялись на фоне занавеса, изображающего
голубую лагуну с парусами и птицами. Тихо играла музыка. Большое зеркало
отразило понурую фигуру с бледным лицом и черным от пыли ртом. Это был
Давенант, но он не узнал себя.
- Могу ли я войти? - спросил Давенант старого капельдинера, стоявшего у
дверей. - Я прибыл издалека. Прошу вас, пропустите меня.
- Как так?! - ответил капельдинер. - Что вы бормочете? Где ваш билет?
- Касса закрыта, но я все равно отдам деньги.
- Однако вы шутник, - сказал служащий, рассмотрев посетителя и отстраняя
его, чтобы дать пройти группе зрителей. - Уходи, или тебя выведут.
- Что такое? - подошел второй капельдинер.
- Пьян или поврежден в уме, - сказал первый, - хочет идти в зал без
билета.
- Ради бога! - сказал Давенант. - Меня ждут. Я должен войти.
- Вильтон, выведите его.
- Пойдем! - приказал Вильтон, беря Тиррея за локоть.
- Я не могу уйти.
- Ничего, мы поможем. Ну-ка ползи!
Вильтон вывел Тиррея за дверь, слегка подтолкнув в спину, и сказал
швейцару:
- Снук, не пропускать.
Давенант вышел на тротуар, сошел с него, оглянулся, нахмурился и стал
всматриваться в круговое движение экипажей перед театром. В отчаянии был он
почти уверен, что Футроз и дети его уже заняли свои места. Вдруг на
скрещении вечерних лучей за темной гривой мелькнули оживленные лица Роэны и
Элли. Футроз сидел спиной к Давенанту.
- Здравствуйте! Здравствуйте! - закричал Тиррей, бросаясь с разрывающимся
сердцем сквозь толпу, между колес и людей, к миновавшему его экипажу, затем
не устоял и упал.
Как только его глаза закрылись, пред ним встали телеграфные провода с
сидящими на них птицами и потянулись холмы.
- Кто-то вскрикнул! - сказала Элли, оглядываясь на крик. - Тампико,
смейся, если хочешь, но мне почудился голос Давенанта. Это он зовет нас, в
Покете. Право, не совестно ли, что мы не взяли его?
Футроз не нашел, что ответить. Все трое оставили экипаж и скрылись в
свете подъезда. Роэна посмеялась над мнительностью сестры, и Элли тоже
признала, что "сбрендила, надо полагать". Затем наступило удовольствие
осматривать чужие туалеты и сравнивать их со своими нежными платьями.
Давенант оставался в замкнутом мире бреда, из которого вышел не скоро. Он
был в доме Футроза, и его беспрерывно звали то старшая, то младшая сестра:
починить водопроводный кран, повесить картину, прочитать вслух книгу,
закрыть окно или подать кресло. Он делал все это охотно, увлеченно, лежа на
койке больницы Красного Креста с воспалением мозга.
Часть II
Глава I
Дорога из Тахенбака в Гертон, опускаясь с гор в двенадцати километрах от
Гертона, заворачивает у моря крутой петлей и выходит на равнину. Открытие
серебряной руды неподалеку от Тахенбака превратило эту скверную дорогу в
очень недурное шоссе.
Над сгибом петли дороги, примыкая к тылу береговой скалы, стояла
гостиница - одноэтажное здание из дикого камня с односкатной аспидной крышей
и четырехугольным двориком, где не могло поместиться сразу более трех
экипажей. Из окон гостиницы был виден океан. Пройти к нему отнимало всего
две минуты времени.
Эта гостиница называлась "Суша и море", о чем возвещала деревянная
вывеска с надписью желтой краской по голубому полю, хотя все звали ее
"гостиницей Стомадора" - по имени прежнего владельца, исчезнувшего девять
лет назад, не сказав, куда и зачем, и обеспечившего новому хозяину, Джемсу
Гравелоту, владение брошенным хозяйством законно составленной бумагой. В то
время Гравелоту было всего семнадцать лет, а гостиница представляла собою
дом из бревен с двумя помещениями. Через два года Гравелот совершенно
перестроил ее.
История передачи гостиницы Стомадором не составляла секрета; именно о том
и разговорился Гравелот с возвращающимся в Гертон живописцем вывесок
Баркетом. Баркет и его дочь Марта остановили утром свою лошадь у гостиницы,
зайдя поесть.
У хозяина были слуги - одна служанка и один работник. Служанка Петрония
ведала стряпню, провизию, уборку и стирку. Все остальное делал работник
Фирс. Гравелот слыл потешным холостяком; подозревали, что он носит не
настоящее свое имя, и размышляли о его манере обращения и разговора, не
отвечающих сущности трактирного промысла. Окрестные жители еще помнили общее
удивление, когда стало известно, что гостиницей завладел почти мальчик,
работавший вначале один и все делавший сам. У него был шкаф с книгами и
виолончель, на которой он выучился играть сам. Он не любезничал со служанкой
и никого не посвящал в смысл своих городских поездок. Кроме того, Гравелот
