телефону.
После нескольких робких попыток оживить мрачного возлюбленного Консуэло
умолкла. Делая из деликатности вид, что задумалась сама, она смотрела в
сторону; губки ее надулись и горько вздрагивали. Если бы теперь она еще раз
спросила Ван-Конета: "Что с ним?" - то окончательно расстроилась бы от
собственных слов. Несколько рассеяло тоску появление Винсенты, объявившей,
что приехал отец. Действительно, не успел Ван-Конет пробормотать нескладную
фразу, как увидел Педро Хуареца, тучного человека с угрюмым лицом. Взглянув
на дочь, он понял ее состояние и спросил:
- Вы поссорились?
Консуэло насильственно улыбнулась.
- Нет, ничего такого не произошло.
- Я ругался с моей женой довольно часто, - сообщил старик, усаживаясь и
вытирая лицо платком. - Ничего хорошего в этом нет.
Эти умышленно сказанные, резко прозвучавшие слова еще более расстроили
Консуэло. Опустив голову, она исподлобья взглянула на жениха. Ван-Конет
молчал и тускло улыбался, бессильный сосредоточиться. Бледный, мысленно
ругая девушку грязными словами и проклиная невесело настроенного Хуареца,
который тоже был в замешательстве и медлил заговорить, Ван-Конет обратился к
матери Консуэло:
- Очень душно. Вероятно, будет гроза.
- О! Я не хочу, - сказала та, присматриваясь к дочери, - я боюсь грозы.
Снова все умолкли, думая о Ван-Конете и не понимая, что с ним произошло.
- Вам нехорошо? - спросила Консуэло, быстро обмахиваясь веером и готовая
уже расплакаться от обиды.
- О, я прекрасно чувствую себя, - ответил Ван-Конет, взглянув так
неприветливо, что лицо Консуэло изменилось. - Напротив, здесь очень
прохладно.
Выдав таким образом, что не помнит, о чем говорил минуту назад, Ван-Конет
не мог больше переносить смущения матери, расстройства Консуэло и пытливого
взгляда старика Хуареца. Ван-Конет хотел встать и раскланяться, как
появилась служанка, сообщившая о вызове гостя к телефону Сногденом. Не
только оповещенный, но и все были рады разрешению напряженного состояния.
Что касается Ван-Конета, то кровь кинулась ему в голову, сердце забилось,
глаза живо блеснули, и, торопливо извиняясь, взбежал он вслед за служанкой
по внутренней лестнице дома к телефону проходной комнаты.
- Сногден! - крикнул Ван-Конет, как только поднес трубку к тубам. -
Давайте, что есть, сразу - да или нет?
- Да, - ответил торжествующе-снисходительный голос, - категорическое да,
хотя пришлось иметь дело с вашим отцом.
Ван-Конет сжался: среди радости упоминание об отце намекнуло о чем-то и
обещало неприятную сцену. Однако "да" все перевешивало в этот момент.
- Черти целуют вас! - закричал он. - Но, как бы там ни было, дыхание
вернулось ко мне. Ждите меня через час.
- Хорошо. Признаете ли вы, что я знаю цену своих обещаний?
- Отлично. Не хвастайтесь.
Ван-Конет засмеялся и, глубоко, спокойно дыша, вернулся к фонтану.
Семья молча сидела, дожидаясь его возвращения. Консуэло печально
взглянула на жениха, но, заметив, что он весь ожил, смеется и еще издали
что-то говорит ей, сама рассмеялась, порозовела. Догадавшись о перемене к
лучшему, Винсента Хуарец посмотрела на Ван-Конета с благодарностью; даже
отец Консуэло обрадовался концу этого унизительного как для него, так и для
его дочери и жены омертвения жениха.
- Что-нибудь очень приятное? - воскликнула Консуэло, прощая Ван-Конета и
гордясь его прекрасным любезным лицом. - Вы задали мне загадку! Я так
беспокоилась!
- Признаюсь, - сказал Ван-Конет, - да, меня беспокоило одно дело, но все
уладилось. Мою кандидатуру на должность председателя компании
сельскохозяйственных предприятий в Покете поддерживают два влиятельных лица.
Вот этого я и ждал, от этого приуныл.
- О, надо было сказать мне! Ведь я ваша жена! Я - самое влиятельное лицо!
- Конечно, но... - Ван-Конет поцеловал руку девушки и сел, довольно
оглядываясь. - По всей вероятности, мы с Консуэло будем жить в Покете, -
сказал он Хуа-рецу, - как уже и говорилось об этом.
- Мне дорого мое дитя, - неожиданно трогательно и твердо сказал Хуарец, -
она у меня одна. Я хочу на вас надеяться, да, я надеюсь на вас.
- Все будет хорошо! - воскликнул Ван-Конет, заглядывая во влажные глаза
девушки с сиянием радости, полученной от разговора с Сногденом, и придумывая
тему для разговора, которая могла бы заинтересовать всех не более как на
десять минут, чтобы поспешить затем на свидание и узнать от Сногдена
подробности благополучной развязки.
Глава IV
Дела и заботы Сногдена обнаружатся на линии этого рассказа по мере его
развития, а потому внимание должно быть направлено к Давенанту и коснуться
его жизни глубже, чем он сам рассказал Баркету.
Подобранный санитарной каретой перед театром в Лиссе, Давенант был
отвезен в госпиталь Красного Креста, где пролежал с воспалением мозга три
недели. Как ни тяжело он заболел, ему было суждено остаться в живых, чтобы
долго помнить пламенно-солнечную гостиную и детские голоса девушек. Как
игра, как ясная и ласковая забота жизни о невинной отраде человека,
представлялась ему та судьба, какую он бессознательно призывал.
По миновании опасности Давенант несколько дней еще оставался в больнице,
был слаб, двигался мало, большую часть дня лежал, ожидая, не разыщет ли его
Галеран или Футроз. Его тоска начиналась с рассветом и оканчивалась дремотой
при наступлении ночи; сны его были воспоминаниями о незабываемом вечере со
стрельбой в цель. Серебряный олень лежал под его подушкой. Иногда Тиррей
брал эту вещицу, рассматривал ее и прятал опять. Наконец он уразумел, что
его пребывание в чужом городе лишено телепатических свойств, могущих указать
местонахождение беглеца кому бы то ни было. Теперь был он всецело
предоставлен себе. Он вспоминал своего отца с такой ненавистью, что мысли
его о нем были полны стона и скрежета. Выйдя из больницы, Давенант
отправился пешком на юг, чтобы уйти от Покета как можно далее. Дорогой он
работал на фермах и, скопив немного денег, шел дальше, выветривая тоску. А
затем Стомадор отдал ему "Сушу и море".
В тот день Давенанту никак не удавалось побыть одному до самого вечера,
так как была суббота - день разъездов с рудников в город. Торговцы ехали
закупать товары, служащие - повеселиться со знакомыми, рабочие, получившие
расчет, - хватить дозу городских удовольствий. Многие из них требовали вина,
не оставляя седла или не выходя из повозок, отчего Петрония часто выбегала
из дверей с бутылкой и штопором, а Давенант сам служил посетителям.
За хлопотами и расчетами всякого рода его гнев улегся, но тяжкое
оскорбление, нанесенное Ван-Конетом, осветило ему себя таким опасным огнем,
при каком уже немыслимы ни примирение, ни забвение. Угадывая свадебные
затруднения высокопоставленного лица, а также имея в виду свое искусство
попадать в цель, Давенант отлично сознавал, насколько Ван-Конету рискованно
принимать поединок; однако другого выхода не было, разве лишь Ван-Конет
стерпит пощечину под тем предлогом, что удар трактирщика, так как и уличное
нападение, не могут его унизить. На такой случай Давенант решил ждать
двадцать четыре часа и, если Ван-Конет откажется, напечатать о происшествии
в местной газете. Такую услугу мог ему оказать Найт, брат редактора газеты
"Гертонские утренние часы", человек, часто охотившийся с Гравелотом в горах
и искренне уважавший его. Однако Давенант так еще мало знал людей, что
подобные диверсионные соображения казались ему фантазией, на самом же деле
он не хотел сомневаться в храбрости Ван-Конета. Единственное, что Давенант
допускал серьезно, - это вынужденное признание противником своей вины перед
началом поединка; тогда он простил бы его. Если же гордость Ван-Конета
окажется сильнее справедливости и рассудка, то на такой случай Давенант
намеревался ранить противника неопасно, ради его молоденькой невесты, не
виноватой ни в чем. Эту девушку Давенант не хотел наказывать.
Самые тщательные размышления, если они имеют предметом еще не наступившее
происшествие, обусловленное какими-нибудь случайностями его разрешения, есть
размышления, по существу, отвлеченные, и они скоро делаются однообразны;
поэтому, все передумав, что мог, Давенант стал с часу на час ожидать
прибытия секундантов Ван-Конета, но много раз убирались и накрывались столы
для посетителей, которым Давенант ничего не говорил о событиях утра,
запретив также болтать Петронии, а день проходил спокойно, как будто никогда
за большим столом против окна не сидели Лаура Мульдвей, отгонявшая муху, и
Георг Ван-Конет, смеявшийся со злым блеском глаз. Радостным и чудесным был
этот день только для служанки Петронии, неожиданно осчастливленной
восемнадцатью золотыми. Но не так поразили ее деньги, скотская грубость
Ван-Конета и драка с ее хозяином, как поведение Гравелота, который ударил
богатого человека, отказался от выигрыша и, пустяков ради, грудью встал
против своей же доходной статьи из-за надутых губ всхлипывающей толстощекой
девчонки, которой, по мнению Петронии, была оказана великая честь: "такой
красавец, кавалер важных дам, изволил с ней пошутить".
Петрония служила недавно. Работник Давенанта, пожилой Фирс, терпеливо
сближался с ней, и она начала привыкать к мысли, что будет его женой.
Восемнадцать гиней делали ее независимой от накоплений Фирса. Улучив минуту,
когда тот привез бочку воды, Петрония вышла к нему на двор и сказала:
- Знаете, Фирс, когда вас не было, приезжал сын губернатора с какой-то
красавицей ... Хотя она очень худая ... Он, а также его двое друзей, все
богачи, дали мне двадцать пять фунтов.
- Это было во сне, - сказал Фирс, подходя к ней и беря ее твердую
блестящую руку с засученным до локтя рукавом.
Петрония освободила руку и вытащила из кармана юбки горсть золотых.
- Врете. Это хозяин посылает вас за покупками, - сказал Фирс. - А вы
сочиняете по примеру Гравелота. Вы заразились от него сочинениями, -
Признайтесь! Он мне сказал на днях: "Фирс, как вы поймали луну?" В ведре с
водой, понимаете, отражалась луна, так он просил, чтобы я не выплеснул ее на
цветы. Заметьте, не пьян, нет! Я только обернулся, а затем отвернулся. Не
люблю я таких шуток. Выходит, что я - глупее его? Итак, едете в город
покупать? - Да, - ответила Петрония, сознавая, что положение изумительно и
что у Фирса нет причины верить истине происшествия, а рассказать о стрельбе
она боялась: Фирс умел вытягивать из болтунов подробности, и тогда, если
узнает о ее нескромности Гравелот, ему, пожалуй, вздумается забрать деньги
себе.
- Петрония! - закричал Давенант из залы, видя, что появилось несколько
фермеров.
Она не слышала, и он, выйдя ее искать, заглянул в кухонную дверь.
Петрония стояла у притолоки, откинув голову, пряча за спиной руки, мечтая и
блаженствуя. Весь день она тревожно присматривалась к хозяину, стараясь
угадать, - не сошел ли Гравелот с ума. Такой ее взгляд поймал Давенант и
теперь, но, думая, что она беспокоится о нем из-за утренней сцены,
улыбнулся. Ему понравилось, как она стояла, цветущая, рослая, олицетворение
хозяйственности и здоровья, и он подумал, что Петрония будет помнить этот
день всю жизнь, как своенравно залетевшую искру чудесной сказки. "Вся ее
жизнь, - думал Давенант, - примет оттенок благодарного воспоминания и
надежды на будущее".
Она встрепенулась, а хозяин отослал ее и сказал Фирсу:
- Кажется, вам нравится моя служанка, Фирс? Женитесь на ней.
- Мало ли нравится мне служанок, - замкнуто ответил Фирс, распрягая
