сон уводил его из тюрьмы в страну грез. Он старался спать днем, чтобы меньше
хотелось курить, так как за стояние у форточки приходилось ему платить
возобновлением острой боли в колене. Без других собеседников, кроме книг
тюремной библиотеки, в отвратительно светлой пустоте камеры, где
отсутствовало хотя бы что-нибудь лишнее, так необходимое зрению человека,
Давенант отдавался воображению. Иногда он видел Кишлота и красные зонтики
девочек, смеющихся так, что все смеялось вокруг. Он бродил с пьяным отцом,
искал в темном саду ключ и шел по неизвестной дороге, стремясь обогнуть
гору, закрывающую ярко озаренный театр. Но меньше всего он хотел, чтобы те
девушки, от которых у него осталось странное впечатление - нежности и любви
к жизни, - узнали, где он находится. Тогда они должны были вспомнить его
отца. И в простоте сердечной Давенант надеялся, что они уже давно забыли о
нем.
Через несколько дней после того, как записка Сто-мадора была получена
Давенантом, начавшим с той ночи напряженно ожидать дальнейших событий, на
исходе двенадцатого часа полудня произошла обычная смена дежурств. Новый
надзиратель обошел по порядку все одиночные камеры лазарета и последней
открыл дверь Тиррея. Это был Факрегед, молодой человек лет тридцати, с
нездоровым цветом лица и черными усиками. Его черные небольшие глаза слегка
улыбнулись и, тихо прикрыв дверь, чтобы надзиратель общего отделения
лазарета случайно не подслушал беседу, он присел на кровать в ногах
Давенанта, кивая ему в знак соблюдения спокойствия и доверия. Чувствуя
начало событий, но из осторожности только молча и выжидательно улыбаясь,
Давенант взял от Факрегеда записку Тергенса, почерк которого ему был уже
известен.
Тергенс писал:
"Доверьтесь подателю безусловно. Он не сможет достать только птичьего
молока. Т."
- Давайте ее обратно, - шепнул Факрегед и спрятал записку за подкладку
фуражки, - я ее потом уничтожу. Теперь слушайте: все, что нужно передать
кому бы то ни было, можете мне сказать на словах, так безопаснее, но, если
необходимо писать, тогда приготовьте письмо к вечеру и засуньте его в
остаток хлеба, какой получаете на ужин, хлеб можно бросить в миску. Хотя мне
и доверяют, но осторожность никогда не мешает. У вас карандаш есть? Так.
Возьмите бумаги.
Факрегед вынул из своей записной книжки заранее приготовленные листки, а
Давенант спрятал их в прореху матраца.
- Я уже писал, - сказал он, так же торопясь все узнать, как Факрегед,
видимо, торопился выйти. - Дошло ли письмо? Где Том Стомадор?
- Уже разыскали Галерана, - поспешно ответил Факрегед, вставая, отходя к
двери и стоя к ней спиной. Его рука тянулась взяться за ручку двери. -
Действовать будут вовсю. Стомадор торгует напротив тюрьмы. У него лавка.
Вне себя от такого количества важных и поразительных сообщений, Давенант
счастливо расхохотался. Крайнее возбуждение выразилось тем, что на его левой
щеке проступило яркое красное пятно, захватившее угол глаза и висок; как бы
мурашки бегали в щеке, и он бессознательно потер ее.
- Вся щека у вас стала красная, - сказал Факрегед. - Что это такое?
- Я не знаю., нервен я стал в последние дни, - ответил удивленный
Давенант. - Что же еще? Как Тергенс?
Факрегед прислушался к неопределенному звуку в коридоре, махнул рукой и
выскочил, тотчас щелкнув ключом.
Эти известия отозвались на Давенанте почти как чувство внезапного
освобождения, - как если бы уже подан был к тюрьме экипаж увезти его прочь
от мрачной игры стен и ключей. "Стомадор против тюрьмы, - повторял Давенант.
- Галеран знает обо мне!" Диковинность человеческих встреч веселила его. Он
лежал, тихо смеялся и прислушивался к изредка раздающимся звукам тюрьмы,
напоминающим металлические взрывы, голос железа, шаги каменных статуй.
Немедленно захотелось ему писать Галерану обо всем, подробно и точно.
Воспоминания оживили образ этого человека, к которому он чувствовал уважение
и благодарность. Дыша всей силой легких, теснящих оглушенное надеждами
сердце, Давенант, презирая боль в ноге, даже находя ее приятной, как
незначительное обстоятельство, бессильное повредить другим, более важным
обстоятельствам, встал и долго курил у форточки. Наконец нервы его утихли,
он сел писать Галерану, стараясь поместить как можно более слов на тех трех
листиках, которые дал ему Факрегед. Кое о чем он не писал. Так, он хотел на
словах рассказать надзирателю о деньгах и серебряном олене, запрятанных в
трещине камня, также на словах передать все имена - от Ван-Конета до Фирса.
Пока он писал, Факрегед методически ходил по коридору, иногда открывая
железные форточки дверей и осматривая камеры пытливым взглядом. Открыв
форточку Давенанта, Факрегед встретился с ним глазами и, не удержавшись,
по-детски усмехнулся той игре в сторожа и заключенного, которую они вели
между собой.
Зная, что такой случай представится вновь не очень скоро, Давенант
передал сжатыми выражениями, сокращая слова и избегая прилагательных, все
существенное своей истории за девять лет, умолчав лишь о том, с какой целью
ушел из Покета в Лисе. Не назвав по имени ни одно действующее лицо истории,
завязавшейся в "Суше и море", он вечером осторожно постучал в дверь и
передал Факрегеду нужные имена, тщательно объяснив, какое отношение к нему
имеет тот или другой человек, а также как найти оленя и деньги. Когда
Факрегед затвердил урок, что было не трудно для его изощренной в этих делах
памяти, они расстались и больше не говорили друг с другом. Вечером Давенант
затолкал свое письмо в недоеденный хлеб, и дежурный по лазарету арестант,
под наблюдением отдельно приставленного для этой цели надзирателя, а также и
Факрегеда, обошел камеры и забрал посуду. Эти посещения происходили всегда
быстро, в молчании, без лишних движений, но Факрегед легким наклонением
головы дал знать узнику, чтобы он о дальнейшем не беспокоился.
Действительно, на другой день письмо было у Стомадора, и он, прежде чем
отнести его Галерану, ожидавшему соумышленника в назначенной для того
пивной, недалеко от тюрьмы, старательно прочитал его, а затем на особой
бумажке, чтобы не перепутать, записал все, что сказал ему Факрегед отдельно
от письма Давенанта. Эти имена были: Георг Ван-Конет, Сногден, Вейс, Лаура
Мульдвей, дочь и отец Баркеты, Петрония и Фирс.
Особенно интересовал Стомадора камень, в трещину которого Гравелот
опустил деньги и серебряного оленя. Розыск этих вещей он брал на себя, зная.
как много и без того предстоит Галерану различных хлопот. Кроме того,
Стомадор не мог упустить редкий случай прямого участия, связанного
воспоминанием о месте битвы с интимной стороной характера лавочника. Никогда
и никому не говорил он о ней, мало думал о ней и сам, но эта сторона его
характера единственно определяла поступки странного толстяка.
Есть род любителей живописного действия, интриги и волнующего секрета.
Точно такой человек был Стомадор, неожиданный подарок которого Давенан-ту -
в виде "Суши и моря" - вытекал лишь из того, что трактирщику надоело ждать в
малопосещаемой местности появления кареты с персонажами пятого акта драмы:
будь то похищение женщины или таинственное наследство - это было для него
безразлично, но он тосковал о невозможности сражаться вместе с осаждаемым
гостем против шпаг и револьверов, громящих дверь, заваленную изнутри
мебелью. Стомадор дельно догадывался об особой роли в жизни людей таких
осиных гнезд всяческих положений и встреч, каковы гостиницы малолюдных мест,
но желал он всего такого поспешно и ярко, как драгоценных игрушек, забывая,
что действительность большей частью завязывает и развязывает узлы в
длительном темпе, более работая карандашом и пером, чем яркими красками. И,
как это всегда бывает с осуществлением представлений, мрачное несчастье
Давенанта, вытекшее из естественной его склонности сопротивляться нечистоте,
казалось Стомадору происшествием заурядным, а трещина в камне - осколком
достодолжной интриги ... Значит ли это, что представление сильнее события?
Сказать трудно: видимо, как и с кем.
После многих блужданий и неудач Том Стомадор удовлетворял теперь свою
жажду зрителя и участника живописного действия торговлей против тюрьмы, он
вошел во вкус этого дела, так как постоянно был в курсе тюремных драм и
тайных сношений с контрабандистами. Его увлекло ожидание редких или
трагических случаев, а информаторов было достаточно, начиная родственниками
заключенных и кончая теми же надзирателями, болтавшими иногда лишнее в
задней комнате лавки, где, случалось, они играли и пили.
Накануне этого дня, еще с вечера получив тюремную ведомость относительно
продуктов, какие надо было сегодня утром отпустить тюремным рассыльным,
Стомадор приготовил товар заранее, работая часть ночи, - все развесил,
завернул и уложил в корзины. Ботредж заменил его на остальную часть дня, а
Катрин явилась помогать. На вопросы жен надзирателей, куда девался старик,
контрабандисты отвечали, что Стомадор уехал проведать больную родственницу.
Накануне этого дня Галеран был у военного прокурора, полковника Херна,
желая выяснить дело и добиться разрешения на свидание с заключенным.
Рассматривая военное судопроизводство как лабораторную тайну, Херн весьма
вежливо и выразительно дал понять Галерану, что он осуждает ходатайства
посторонних лиц, хотя бы и симпатизирующих обвиняемому. Однако Херн не мог
отказать себе в удовольствии привести статьи закона, по которым четыре
человека - Гравелот, Тергенс и еще двое - должны были умереть на виселице.
Поэтому разговор продолжался.
- Я не вижу причин, - сказал Херн, - почему обвинение должно быть
сдержаннее в отношении Гравелота. Он защищал груз "Медведицы" с яростью
собственника, его собственное признание говорит о шестнадцати жертвах,
семьям которых таможенное управление должно теперь исхлопотать пенсию.
Следствие установило, что мнимый Гантрей есть Джемс Гравелот, владелец
гостиницы при одном из береговых пунктов, отчаянно зараженных контрабандой.
Гравелот скрылся от обыска, давшего существенные доказательства его участия
в контрабандных делах. Нет фактов более убедительных, как хотите.
- Вы правы, - согласился Галеран, не желая раздражать Херна сомнениями. -
Мне остается узнать, не возник ли у следствия вопрос о душевной нормальности
Гравелота? Характер его ожесточенного сопротивления позволяет задуматься.
Хранение контрабанды, если даже это доказано, не есть повод к отчаянию. Или
Гравелот болезненна возбудим, или был вынужден почему-то сопротивляться до
последней возможности.
Сказав это, Галеран не подозревал, что он коснулся тайной стороны дела, и
Херн внимательно посмотрел на него. Губернатор мог сильно повредить
прокурору, если бы Херн отказался потворствовать просьбе отца оказать сыну
дружескую услугу: выгородить из принявшего неожиданный оборот дела имя
Георга Ван-Конета. Эти слова Галерана были причиной того, что Херн
категорически отказал ему в свидании с Давенантом. После окончания следствия
навещать заключенных могли только ближайшие родственники.
Человек, не имеющий положения в обществе, ничем и никому не известный,
основательно утомил Херна. Он встал.
- Свидание невозможно, - повторил Херн. - Относительно предполагаемой
сложности характера вашего протеже я должен заметить, что военный суд лишен
права углубляться в миросозерцание контрабандистов, как ни любопытен этот
вопрос сам по себе.
На том Галеран ушел. Письмо Тиррея просветило его. Но ясность, которой он
