стали белыми от пыли; мелкие осколки часто попадали в глаза, и они
мучительно возились с удалением из-под века раздражающих микроскопических
кусочков, опустив лицо в таз с водой и мигая там со стиснутыми от рези
глазного яблока зубами, пока не удаляли причину страдания. Даже плотная
парусина пропускала едкую пыль, зудевшую тело. Однако увлечение работой и
видимый уже ее успех держали работающих в состоянии чувства
головокружительно опасной игры. Фонарь теперь горел внутри шахты, за спиной
шахтера, освещая вертикальное поле борьбы, торчащее перед глазами неровным
изломом. Тесно и глухо было внутри; духота, пот, усиленное дыхание
заставляли часто пить воду; ведерко с водой было поставлено там, чтобы не
выходить без нужды; Тергенсу пришла удачная мысль поливать грунт водой. Как
только это начали делать, пыль исчезла и дышать стало легче. Галеран
спустился заглянуть, как идет дело, и ощутил своеобразный уют дико озаренной
низкой и узкой пещеры, где тень бутылки, стоявшей на земле, придавала всему
видению характер плаката. К наступлению утра Тергенс и Ботредж работали
полуголые, сбросив блузы, в одних штанах; их спины, скользкие от пота,
блестели, распространяя запах горячего тела и винных паров. Оба обвязали
платками головы.
Ничего не зная о почвах, Стомадор тем временем ожидал открытия клада;
заблудившийся между романом и лавкой ум его созерцал железные сундуки,
полные золотых монет старинной чеканки. На худой конец он был бы рад черепу
или заржавленному кинжалу как доказательствам тайн, скрываемых недрами
земли. Однако выносимая им известковая порода мало развлекала его, лишь
окаменевшие сучки, раковины и небольшие булыжники попадались среди
бело-желтой массы кусков. Все время чувствовал он себя на границе
чрезвычайных событий, забывая, что они уже наступили. Такое скрытое
возбуждение помогало ему бороться с одышкой и изнурением, но он заметно
похудел к рассвету второго дня работы, и Ботредж ощупал его с сомнением,
спрашивая, - хватит ли при такой быстрой утечке жира его жизни на шесть-семь
дней.
- Теряя в весе, - ответил лавочник, - я молодею и легче бегаю по двору. А
тебе что терять? Ты высох еще в чреве матери твоей, оттого что она мало
пила.
На трех метрах работа была оставлена, двор прибран, и, съев окорок
ветчины, залитый хорошим вином, заговорщики разошлись, едва не падая от
усталости. Галеран высчитал, что через пять дней подкоп будет окончен, если
не помешает какой-либо непредвиденный случай. В эту ночь Тергенс и Ботредж
получили от него по десять фунтов. Умывшись, переодевшись, они несколько
посвежели; тотчас отправясь играть в один из притонов, оба, разумеется,
спустили все деньги и там же улеглись спать. Стомадор проспал три часа и
проснулся от звона заведенного им будильника. Катрин больше не помогала ему,
так как он, что называется, "обломался", вошел в темп. Следующей ночью
заговорщики продвинулись вперед еще на три метра. Желая узнать, слышны ли
наверху удары лома, Стомадор вышел на мостовую над тем местом, где внизу рыл
Тергенс, но, как ни вслушивался, кроме слабых звуков, не имеющих направления
и напоминающих падение меховой шапки, ничего не расслышал. Это очень важное
обстоятельство позволило бы работать под землей даже днем, если бы не
необходимость тотчас относить прочь вырытый известняк, который, в противном
случае, забивал ход вертикальной шахты, таскать же землю можно было только
ночью.
Работа шла как обычно и окончилась к пяти утра. Видя свои успехи, четыре
человека так воодушевились, что смотрели на окончание затеи почти уверенно.
Два важных известия отметили наступающий день во двор пришел переодетый
Факрегед, передав Галера-ну обвинительный акт, исписанный на полях
карандашом и посланный Давенантом через арестанта-уборщика, сносяшегося со
шкипером Тергенсом.
Было воскресенье. Прочтя сообщение Тиррея и документ, составленный сухо и
беспощадно, Галеран по малому сроку, остающемуся до суда, который назначался
на понедельник, увидел, что медлить нельзя. Тщательно измеренное
пространство между тюрьмой и лавкой указывало солидный остаток толщины
грунта десять с четвертью метров, не считая работы над выходом.
Состоялся род военного совещания, на котором решили назначить день
бегства, повинуясь только необходимости. Чтобы Тергенс и Ботредж могли
работать круглые сутки, Стомадор придумал дать им мешки, куда они должны
были складывать известняк и приставлять их к выходу наверх, чтобы после
закрытия лавки Галеран и лавочник снесли их в сарай.
- Если выдержим, - сказал Тергенс, - то утром в понедельник или же
вечером в понедельник дело окончится. Придется пить. Трезвому ничего не
сделать. Но раз нужно, мы сделаем.
Второе важное сообщение касалось дежурства по лазарету: расписание
дежурств на следующую неделю ставило Факрегеда с двенадцати дня понедельника
до двенадцати вторника на внутренний пост в здании тюрьмы; если бы Мутас,
назначаемый одним из дежурных по лазарету, не вышел, заменить невышедшего,
согласно очереди, должен был Факрегед. Он брался устроить так, чтобы Мутас
не вышел. Что касается второго дежурного по общему отделению лазарета,
Факрегед прямо сказал, что ему нужно триста пятьдесят фунтов, но не
билетами, а золотом.
- Придется рисковать, - сказал Факрегед. - Или он возьмет золото тут же
на месте, когда наступит момент, или я его оглушу.
После долгого разговора с Факрегедом Галеран убедился, что имеет дело с
умным и решительным человеком, на которого можно положиться. У Галерана не
было золота, и он дал надзирателю ассигнации, чтобы тот сам разменял их.
Галеран отлично понимал, какой эффект придумал Факрегед. Кроме того, они
условились, как действовать в решительную ночь с понедельника на вторник.
Если все сложится успешно, Факрегед должен был уведомить об этом, бросив
через стену палку с одной зарубкой, а при неудаче - с двумя зарубками.
Сигнал одной зарубкой означал: "Входите и уведите". Как условились - в
четверть первого ночи Факрегед откроет камеру Давенанта; уйдут также оба
надзирателя; Груббе с автомобилем должен был стоять за двором Стомадора на
пустыре.
Такой вид приняли все вопросы освобождения.
Глава XIII
На полях обвинительного акта Давенант писал Га-лерану о суде, болезни и
адвокате.
"Суд состоится в понедельник, в десять часов утра. Волнения вчерашнего
дня ухудшили мое положение. Я не могу спокойно лежать, неизвестность и
предчувствие ужасного конца вызвали столько печальных мыслей и тяжелых
чувств, что овладеть ими мне не дано. С трудом волочу ногу к окну и,
поднявшись на табурет выкуриваю трубку за трубкой. Иногда меня лихорадит,
чему я бываю рад; в эти часы мрачные обстоятельства моего положения
приобретают некую переливающуюся, стеклянную прозрачность, фантазии и
надежды светятся, как яркие комнаты, где слышен веселый смех, или я
становлюсь равнодушен, получая возможность отдаться воспоминаниям. У меня их
немного, и они очень отчетливы.
Военный адвокат, назначенный судом, был у меня в камере и после
тщательного обсуждения происшествий заключил, что мой единственный шанс
спастись от виселицы состоит в молчании о столкновении с Ван-Ко-нетом. По
некоторым его репликам я имею основание думать, что он мне не верит или же
сам настолько хорошо знает об этом случае, что почему-то вынужден
притворяться недоверчивым. Внутренним чувством я не ощутил с его стороны ко
мне очень большой симпатии. Странно, что он рекомендовал мне взвалить на
себя вину хранения контрабанды, мое же участие в вооруженной стычке -
объяснить ранением ноги, вызвавшим гневное ослепление. На мой вопрос, буду
ли я доставлен в суд, он вначале ответил уклончиво, а затем сказал, что это
зависит от заключения тюремного врача. "Вы только выиграете, - прибавил он,
- если ваше дело разберут заочно, - суд настроен сурово к вам, и потому
лучше, если судьи не видят лица, не слышат голоса подсудимого, заранее
раздражившего их. Кроме того, при вашем характере вы можете начать говорить
о Ван-Конете и вызовете сомнение в вашей прямоте, так ясно обнаруженной при
допросах". Пообещав сделать все от него зависящее, он ушел, а я остался в
еще большей тревоге. Я не понимаю защитника.
Дорогой Галеран, не знаю, чем вызвал я столько милости и заботы, но, раз
они есть, исполните просьбу, которую, наверно, не удастся повторить. Если
меня повесят или засадят на много лет, отдайте серебряного оленя детям
Футроза, вероятно, очень взрослым теперь, и скажите им, что я помнил их
очень хорошо и всегда. Чего я хотел? Вероятно, всего лучшего, что может
пожелать человек. Я хотел так сильно, как, видимо, опасно желать. Так ли
это? Девять лет я чувствовал оторопь и притворялся трактирщиком. Но я был
спокоен. Однако чего-нибудь стою же я, если шестнадцати лет я начал и создал
живое дело. О Галеран, я много мог бы сделать, но в такой стране и среди
таких людей, каких, может быть, нет!
Я и лихорадка исписали эти поля обвинительного акта. Все, что здесь
лишнее, отнесите на лихорадку. Дописывая, я понял, что скоро увижу вас, но
не моту объяснить, как это произойдет. Больше всего меня удивляет то, что вы
не забыли обо мне.
Джемс - Тиррей".
Галеран очень устал, но усталость его прошла, когда он прочел этот призыв
из-за тюремной стены. Он читал про себя, а затем вслух, но не все. Все
поняли, что медлить нельзя.
- Гравелот поддержал наших, - сказал Ботредж, - а потому я буду рыть день
и ночь.
- Работайте, - сказал Галеран контрабандистам, - я дам вам сотни фунтов.
- Заплатите, что следует, - ответил Тергенс, - тут дело не в одних
деньгах. Смелому человеку всегда рады помочь.
- Когда я покину лавку, - заявил Стомадор, - берите весь мой товар и
делите между собой. Двадцать лет я брожу по свету, принимаясь за одно,
бросая другое, но никогда не находил такой дружной компании в необыкновенных
обстоятельствах. Чем больше делаешь для человека, тем ближе он делается
тебе. Итак, выпьем перцовки и съедим ветчину. Сегодня, как всегда по
воскресеньям, лавка закрыта, спать можно здесь, а завтра вы все будете
отдыхать под землей, туда же я подам вам завтрак, обед, ужин и то, что
захотите съесть ночью, то есть "ночник".
Восстановив силы водкой, обильной едой, сигарами и трубкой, заговорщики
спустились в подкоп. Они достигли такой степени азартного утомления, когда
мысль о цели господствует над всеми остальными, создавая подвиг. Спирт
действовал теперь только на мозг; сознание было освещено ярко, как светом
магния. Засыпая, они видели во сне подкоп, просыпаясь - стремились
немедленно продолжать работу. Пока не взошло солнце, дышать было легко, но
после девяти утра духота стала так сильна, что Тергенс обливался потом, а
чем дальше углублялся он к тюремной стене, тем труднее было дышать. Чтобы не
путаться во время коротких передышек, заговорщики начали работать попарно:
Галеран с Тергенсом, а Ботредж со Стомадором. Не имея возможности
выпрямиться, все время согнувшись, сидя на коленях или в неудобном
положении, они вынуждены были иногда ложиться на спину, чтобы, насильственно
распрямляясь, утишить ломящую боль суставов. Трудно сказать, кому
приходилось хуже - тому ли, кто оттаскивал тяжелые мешки к одной стороне
прохода, лучше и сильнее зато дыша, так как был ближе к выходному отверстию,
или тому, кто рыл, - то сидя боком, то полулежа или стоя согнувшись.
