Даже мне этого не сказать, хотя в такую сумасшедшую ночь мои мысли
проснулись на всю жизнь! Он хочет вздохнуть - слышишь? - вздохнуть всем
сердцем, вздохнуть навсегда! Молчи! Молчи! Это я приведу последнего,
неизвестного друга, такого же, как его светлый бред! - в исступлении шептал
Стомадор, утирая слезы и чувствуя силы разбудить целый город. - О ночь, -
сказал он, стремясь освободиться от переполнивших его чувств, - создай
существо из лучей и улыбок, из милосердия и заботы, потому что такова душа
несчастного, готового умереть от руки нечестивых! Что мы будем болтать. Стой
у тюремного выхода и стреляй, если понадобится!
Ботредж хотел возражать, но Тергенс взял его за ворот блузы и оттащил от
лавочника, кинувшегося, ударяясь головой о свод, к выходу на двор.
- Сидите, - сказал Тергенс, - лавочник говорит дело. Перескочив из двора
на пустырь сзади сарая где сильно волнующийся Груббе сидел, не выпуская из
рук рулевого колеса, лавочник только махнул ему рукой, давая тем знак стоять
и ждать, сам же обогнул квартал со стороны пустыря, выбежав на Тюремный
переулок ниже тюрьмы.
Сухой, знойный ветер обвевал его задыхающуюся фигуру. С обнаженной
головой, чувствуя все время безмолвный призыв сзади себя, Стомадор
оглядывался в ночной пустоте. Он то шел, то бежал.
Луна таилась за облаками, обнажив светящееся плечо. Бесстрастный ночной
свет охватывал тени домов. Не добегая моста в низине, соединяющего
предместья с городом, Стомадор увидел двух девушек, торопливо возвращающихся
домой. Он кинулся к ним с глубокой верой в одушевляющую его силу, но,
замерев от неожиданности, эти девушки при первом его слове: "Помогите
умирающему.." - разделились и бросились бежать, испуганные диким видом
растрепанного грузного человека. Не останавливаясь, не смущаясь, Стомадор
пробежал короткий квартал, соединяющий мост со ступенями северного выхода
Центрального бульвара, почти пересекающего город прямой линией.
Густая листва низких пальм шумела и колыхалась от горячего ветра, далеко
играл оркестр мавританской ротонды; его звуки отдалялись ветром, иногда лишь
звуча явственно и тревожно, как слова, бросаемые в дверь человеком, уходящим
навсегда, далеко. Почти не было прохожих в этот час ночи; на конце бульвара
одна явственная женская фигура в черной мантилье приближалась к ступеням;
как звезды, блеснули ее глаза.
- Жизнь, остановись ради смерти! - крикнул Стомадор, бросаясь к ней. -
Кто бы вы ни были, выслушайте голос самого отчаяния! Дело идет о
приговоренном к смерти. Я не пьян, не безумен, и я сразу поверил в вас. Не
обманите меня!
Глава XV
Даже первый месяц брака не дал счастья молодой женщине, так горячо
любившей своего мужа, что она не замечала его обдуманных действий,
подготовляющих разрыв. Лишь первые дни брака Ван-Конет был внимателен к
своей жене; с переездом в Покет он перестал стесняться и начал вести ту
обычную для него жизнь, к которой привык. Он был рассеян, резок и насмешлив,
как взрослый, быстро разочаровавшийся в игрушке, взятой им из прихоти для
недолгой забавы. В этот день Консуэло была грубо оскорблена Ван-Конетом,
попрекнувшим жену ее незнатным происхождением. Чтобы хотя немного
рассеяться, молодая женщина отправилась на концерт одна, где, слушая
взволновавшую и еще более расстроившую ее музыку, в задумчивости покинула
концертный зал. Впервые так тяжко не совпадали выраженные высоким искусством
чувства с ее горьким наивным опытом. Грустная, чувствуя желание остаться
одной, она, мало зная город, медленно шла по бульвару не в ту сторону, куда
надо было идти, и ее остановил Стомадор.
Мельком взглянув на него, Консуэло проронила несколько испанских слов и
хотела пройти дальше, но Стомадор так бережно, хотя пылко, схватил ее руку,
что она остановилась, не решаясь сердиться.
- Не уходите, не выслушав, - говорил Стомадор, растопырив руки, как будто
ловил ее. - Сеньора, приговорен к смертной казни лучший мой друг, Джемс
Гравелот, и на рассвете его повесят. Сеньора, помогите мне сказать такие
слова, которые убедят вас! Идите к нему со мной, выслушайте и проводите его!
Ваше сердце поймет это последнее желание, для которого слишком недостоин и
груб мой язык, чтобы я мог его выразить!
Чувствуя серьезность нападения, видя расстроенное лицо, беспорядочную
одежду, уже слегка зараженная неистовым волнением старого человека, Консуэло
произнесла:
- Да простит бог его грешную душу, если это так, как вы говорите, добрый
человек. Куда же вы зовете меня?
- В тюрьму, сеньора. Это не преступник, хотя и обвинен в перестрелке с
таможней. Никто не верит в его преступность, так как его погубил Ван-Конет,
сын губернатора. Гравелот ударил этого негодяя за подлый поступок. Месть,
страх потерять выгодную невесту сгубили Гравелота. Но нет времени
рассказывать все. Я вижу. вы сжалились, и ваша прекрасная душа бледнеет, как
ваше лицо, слыша о преступлении. Вот его последнее желание, и судите, может
ли так сказать черная душа: "Стомадор, обратись к первой женщине, которую
встретишь. Если она стара, она будет мне мать, если молода, - станет
сестрой, если ребенок, - станет моей дочерью". Судите же, чего не получил
умирающий и как жестоко отказать ему, потому что он болен, неподвижен и
готовится умереть!
Эта речь, полная безыскусственного страдания, страшное обвинение ее мужа,
отчего дрогнуло уже нечто непоправимое в душе тоскующей молодой женщины,
отвели все колебания Консуэло. Она решилась.
- Я не откажу вам, - сказала Консуэло. - Есть причина для этого, и она
довольно мрачна, чтоб я пыталась ее объяснить. Идемте. Ведите меня. Как мы
пройдем?
- О, извините! Только через подкоп. Бегство не удалось, - ответил
ликующий Стомадор, готовый из благодарности нести на руках это милое
существо, так отважно решающееся подвергнуть себя опасности. - Верьте или
нет, как хотите, но, по крайней мере, двадцать обращений было с моей
стороны, и все они не имели успеха. И я не жалею, - прибавил он, - так как
мне суждено было... Вы понимаете, что это правда, сеньора.
Несмотря на душевный мрак, более напоминающий смерть, чем лихорадочное
возбуждение Давенанта, Консуэло не могла удержаться от улыбки, слушая
наивную лесть и многое другое, что, поспешно шагая рядом с ней, говорил
Стомадор, пока минут через пятнадцать они не проскользнули в дверь лавочного
двора. Добросовестность Стомадора была теперь вполне ясна Консуэло, поэтому,
хотя и с стеснением, вызываемым необычностью опасного происшествия, она все
же храбро заглянула в слабо освещенную фонарем узкую шахту, сказав:
- Я вся перемажусь. Дайте мне завернуться во что-нибудь.
За то время, что они шли, из разговора со Стомадором стало ей вполне
грубо и мерзко ясно сердце ее мужа, как будто открылись больные внутренности
цветущего на вид тела, полные язв. И она хотела выслушать приговор свой от
приговоренного, неведомо для себя распутавшего грязную ложь.
Быстрее кошки, уносящей скачком мышь, Стомадор кинулся в свою комнату,
возвратясь с простыней, довольно чистой. Закутавшись с головой, Консуэло
увидела выглянувшее снизу лицо Тергенса. Ее охватил глубокий интерес к
предприятию, мрачность и трепет которого чем-то отвечали ее страданию.
- Еще все тихо, - с облегчением прошептал Стомадор. - Ночь милостива к
Джемсу... Но обдумано же все действительно блестяще!
Молоденькая женщина с лицом самой совести казалась Стомадору доверчивой
девочкой. Он парил около нее, бережно поддерживая при спуске.
- Клянусь терновым венцом! Вы - настоящие мужчины! - произнесла Консуэло,
заглянув в жуткий тоннель, мрачно озаренный звездой фонаря. Действительно,
можно было восхититься этой работой. - Хоть это утешение мне, - добавила
она, оставив лавочника в недоумении насчет смысла своего замечания.
Между тем само положение тюрьмы против закоулка двора указывало истину
слов ее расстроенного проводника. Теперь Консуэло считала прямой
обязанностью своей загладить чем-нибудь зло, нанесенное ее мужем; она
торопилась и пробиралась согнувшись. Ботредж, пораженный ее видом, молчал,
прижавшись к стене прохода, чтобы пропустить женщину. Она наступила ему на
руку, но он даже не пошевелился. Тергенс пополз вперед и сел у второго
выхода, протянув ноги. Консуэло и лавочник перешагнули через его ноги с
большим удобством, чем минуя длинное туловище Ботреджа. На счастье всех
действующих лиц тюремной драмы, ветер дул им в лицо. Карабкаясь по
ступенькам деревянной лестницы, Консуэло выбралась наверх. Бросив простыню в
отверстие, она неслышно прошла за Стома-дором те десять шагов, которые
отделяли подкоп от двери лазарета, и, прижимаясь к стене угла, скользнула в
яркое помещение. Из всех манипуляций прохода к двери и обратно эти два шага
под прикрытием узкой дверной плоскости были острейшим испытанием риска.
Грузный Стомадор, как и первый раз, лег у двери на бок, подтянувшись затем
на руках. Консуэло прижималась к стене спиной, расставив руки и откинув
голову. Такие же предосторожности принимались всеми, не исключая Факрегеда,
и если принять во внимание, что за время действия было всего тринадцать
следовании разных людей из дверей и в двери лазарета, причем никто не
зашумел, не споткнулся, то станет ясным, какое напряжение потрачено было на
этом крошечном участке тайной борьбы.
К моменту ее появления Давенант уже забыл, кто может придти. Его
бессвязная речь, коснувшись отца, бегства, Ван-Конета, странной тактики
адвоката, становилась затрудненной. Когда он умолкал, Галеран говорил с ним,
укрепляя его, как мог, соображениями о возможности отсрочки исполнения
приговора. Уже он хотел проститься и уйти, не веря в поиски Стомадо-ра и
сознавая, что опасность растет, как Давенант сказал:
- Отдайте серебряного оленя Роэне и Элли Футроз. Не знаю, когда это было
- сейчас или в прошлую ночь, казалось мне, что я видел на столе свечу,
горящую днем. В окно врывался ветер, но пламя свечи не шевелилось, не гасло,
лишь быстро таяла эта свеча...
Факрегед открыл дверь, пропустив Стомадора и молодую женщину, с ужасом
взглянувшую на распростертого человека. Его измученное и ясное лицо еще не
успело потерять свое, далекое всему, выражение. Лекан, которого Стомадор
огорошил при входе заявлением: "Это племянница начальника тюрьмы!" - силой
тащил теперь за рукав Факрегеда, чтобы получить объяснение происходящего и
отпроситься бежать. Они удалились.
- Это я... это я, - твердил Стомадор. - Я нашел эту фею ё. а не
Ботредж... это божество... это утешение, этого рыцаря-девочку. Она девочка.
Я, может быть, раз тридцать останавливал всяких подходящих особ!
Упавшее было настроение Галерана поднялось на небывалую высоту. В эту
ночь все лучшее человеческих сердец раскрывалось перед ним и невозможное
становилось простым.
- Вы подвергаетесь величайшей опасности, - сказал Галеран молодой
женщине, догадываясь о ее положении в жизни с одного взгляда на нее. - Если
нас всех накроют, не миновать боя, и, хотя мы вас не дадим тронуть, риск все
же огромен.
- Для меня это не так страшно, - ответила Консу-эло, с гордым видом
человека, знающего себя. - Могут быть только неприятности, но я на это
пошла.
"Кто же она?" - думали все, чувствуя, что Консуэло не бодрится, а говорит
правду. В камере повеяло неясной надеждой. Давенант глубоко вздохнул. Темная
вода временно ушла из его сознания, и, безмерно счастливый тем высшим, что
выпало на его долю среди мучений и страха, он оживился.
