пойдет в том порядке, как идет сейчас, я буду вас просить сыграть самую
эффектную роль". Ясно, о чем речь. Все глаза будут обращены на нее, и она
своей автоматической, узкой рукой соединит ток.
- Так. Пусть соединит! - сказал Дюрок. - Хотя... да, я понимаю вас.
- Конечно! - горячо подхватил Поп. - Я положительно не видел такого
человека, который так верил бы, был бы так убежден. Посмотрите на него,
когда он один. Жутко станет. Санди, отправляйтесь к себе. Впрочем, вы опять
запутаетесь.
- Оставьте его, - сказал Дюрок, - он будет нужен.
- Не много ли? - Поп стал водить глазами от меня к Дюроку и обратно. -
Впрочем, как знаете.
- Что за советы без меня? - сказал, появляясь, сверкающий чистотой
Эстамп. - Я тоже хочу. Куда это вы собрались, Дюрок?
- Надо попробовать. Я сделаю попытку, хотя не знаю, что из этого выйдет.
- А! Вылазка в трепещущие траншеи! Ну, когда мы появимся - два таких
молодца, как вы да я, - держу сто против одиннадцати, что не устоит даже
телеграфный столб! Что?! Уже ели? И выпили? А я еще нет? Как вижу, - капитан
с вами и суемудрствует. Здорово, капитан Санди! Ты, я слышал, закладывал всю
ночь мины в этих стенах?!
Я фыркнул, так как не мог обидеться. Эстамп присел к столу, хозяйничая и
накладывая в рот, что попало, также облегчая графин.
- Послушайте, Дюрок, я с вами!
- Я думал, вы останетесь пока с Ганувером, - сказал Дюрок. - Вдобавок при
таком щекотливом деле ...
- Да, вовремя ввернуть слово!
- Нет. Мы можем смутить...
- И развеселить! За здоровье этой упрямой гусеницы!
- Я говорю серьезно, - настаивал Дюрок, - мне больше нравится мысль
провести дело не так шумно.
- ... как я ем! - Эстамп поднял упавший нож.
- Судя по всему, что я знаю, - вставил Поп, - Эстамп очень вам
пригодится.
- Конечно! - вскричал молодой человек, подмигивая мне. - Вот и Санди вам
скажет, что я прав. Зачем мне вламываться в ваш деликатный разговор? Мы с
Санди присядем где-нибудь в кусточках, мух будем ловить... ведь так, Санди?
- Если вы говорите серьезно, - ответил я, - я скажу вот что: раз дело
опасное, всякий человек может быть только полезен.
- Что? Дюрок, слышите голос капитана? Как он это изрек!
- А почему вы думаете об опасности? - серьезно спросил Поп.
Теперь я ответил бы, что опасность была необходима для душевного моего
спокойствия. "Пылающий мозг и холодная рука" - как поется в песне о
Пелегрине. Я сказал бы еще, что от всех этих слов и недомолвок,
приготовлений, переодеваний и золотых цепей веет опасностью точно так же,
как от молока - скукой, от книги - молчанием, от птицы - полетом, но тогда
все неясное было мне ясно без доказательств.
- Потому что такой разговор, - сказал я, - и клянусь гандшпугом, нечего
спрашивать того, кто меньше всех знает. Я спрашивать не буду. Я сделаю свое
дело, сделаю все, что вы хотите.
- В таком случае вы переоденетесь, - сказал Дюрок Эстампу. - Идите ко мне
в спальню, там есть кое-что. - И он увел его, а сам вернулся и стал говорить
с Попом на языке, которого я не знал.
Не знаю, что будут они делать на Сигнальном Пустыре, я тем временем
побывал там мысленно, как бывал много раз в детстве. Да, я там дрался с
подростками и ненавидел их манеру тыкать в глаза растопыренной пятерней. Я
презирал эти жестокие и бесчеловечные уловки, предпочитая верный, сильный
удар в подбородок всем тонкостям хулиганского измышления. О Сигнальном
Пустыре ходила поговорка: "На пустыре и днем - ночь". Там жили худые,
жилистые бледные люди с бесцветными глазами и перекошенным ртом. У них были
свои нравы, мировоззрения, свой странный патриотизм. Самые ловкие и опасные
воры водились на Сигнальном Пустыре, там же процветали пьянство, контрабанда
и шайки - целые товарищества взрослых парней, имевших каждое своего
предводителя. Я знал одного матроса с Сигнального Пустыря - это был
одутловатый человек с глазами в виде двух острых треугольников; он никогда
не улыбался и не расставался с ножом. Установилось мнение, которое никто не
пытался опровергнуть, что с этими людьми лучше не связываться. Матрос, о
котором я говорю, относился презрительно и с ненавистью ко всему, что не
было на Пустыре, и, если с ним спорили, неприятно бледнел, улыбаясь так
жутко, что пропадала охота спорить. Он ходил всегда один, медленно, едва
покачиваясь, руки в карманы, пристально оглядывая и провожая взглядом
каждого, кто сам задерживал на его припухшем лице свой взгляд, как будто
хотел остановить, чтобы слово за слово начать свару. Вечным припевом его
было: "У нас там".", "Мы не так", "Что нам до этого", - и все такое, отчего
казалось, что он родился за тысячи миль от Лисса, в упрямой стране дураков,
где, выпячивая грудь, ходят хвастуны с ножами за пазухой.
Немного погодя явился Эстамп, разряженный в синий китель и синие штаны
кочегара, в потрепанной фуражке; он прямо подошел к зеркалу, оглядев себя с
ног до головы.
Эти переодевания очень интересовали меня, однако смелости не хватило
спросить, что будем мы делать трое на Пустыре. Казалось, предстоят отчаянные
дела. Как мог, я держался сурово, нахмуренно поглядывая вокруг с
значительным видом. Наконец Поп объявил, что уже девять часов, а Дюрок - что
надо идти, и мы вышли в светлую тишину пустынных, великолепных стен, прошли
сквозь набегающие сияния перспектив, в которых терялся взгляд; потом вышли к
винтовой лестнице. Иногда в большом зеркале я видел себя, то есть невысокого
молодого человека, с гладко зачесанными назад темными волосами. По-видимому,
мой наряд не требовал перемены, он был прост: куртка, простые новые башмаки
и серое кепи.
Я заметил, когда пожил довольно, что наша память лучше всего усваивает
прямое направление, например, улицу; однако представление о скромной
квартире (если она не ваша), когда вы побыли в ней всего один раз, а затем
пытаетесь припомнить расположение предметов и комнат, - есть наполовину
собственные ваши упражнения в архитектуре и обстановке, так что, посетив
снова то место, вы видите его иначе. Что же сказать о гигантском здании
Ганувера, где я, разрываемый непривычкой и изумлением, метался как стрекоза
среди огней ламп, - в сложных и роскошных пространствах? Естественно, что я
смутно запомнил те части здания, где была нужда самостоятельно вникать в
них, там же, где я шел за другими, я запомнил лишь, что была путаница
лестниц и стен.
Когда мы спустились по последним ступеням, Дюрок взял от Попа длинный
ключ и вставил его в замок узорной железной двери; она открылась на
полутемный канал с каменным сводом, У площадки, среди других лодок, стоял
парусный бот, и мы влезли в него. Дюрок торопился; я, правильно заключив,
что предстоит спешное дело, сразу взял весла и развязал парус. Поп передал
мне револьвер; спрятав его, я раздулся от гордости, как гриб после дождя.
Затем мои начальники махнули друг другу руками. Поп ушел, и мы вышли на
веслах в тесноте сырых стен на чистую воду, пройдя под конец каменную арку,
заросшую кустами. Я поднял парус. Когда бот отошел от берега, я догадался,
отчего выплыли мы из этой крысиной гавани, а не от пристани против дворца:
здесь нас никто не мог видеть.
VIII
В это жаркое утро воздух был прозрачен, поэтому против нас ясно виднелась
линия строений Сигнального Пустыря. Бот взял с небольшим ветром приличный
ход. Эстамп правил на точку, которую ему указал Дюрок; затем все мы
закурили, и Дюрок сказал мне, чтобы я крепко молчал не только обо всем том,
что может произойти в Пустыре, но чтобы молчал даже и о самой поездке.
- Выворачивайся как знаешь, если кто-нибудь пристанет с расспросами, но
лучше всего скажи, что был отдельно, гулял, а про нас ничего не знаешь.
- Солгу, будьте спокойны, - ответил я, - и вообще положитесь на меня
окончательно. Я вас не подведу.
К моему удивлению, Эстамп меня более не дразнил. Он с самым спокойным
видом взял спички, которые я ему вернул, даже не подмигнул, как делал при
всяком удобном случае; вообще он был так серьезен, как только возможно для
его характера. Однако ему скоро надоело молчать, и он стал скороговоркой
читать стихи, но, заметив, что никто не смеется, вздохнул, о чем-то
задумался. В то время Дюрок расспрашивал меня о Сигнальном Пустыре.
Как я скоро понял, его интересовало знать, чем занимаются жители Пустыря
и верно ли, что об этом месте отзываются неодобрительно.
- Отъявленные головорезы, - с жаром сказал я, - мошенники, не приведи
бог! Опасное население, что и говорить. - Если я сократил эту характеристику
в сторону устрашительности, то она была все же на три четверти правдой, так
как в тюрьмах Лисса восемьдесят процентов арестантов родились на Пустыре.
Большинство гулящих девок являлось в кабаки и кофейные оттуда же. Вообще,
как я уже говорил, Сигнальный Пустырь был территорией жестоких традиций и
странной ревности, в силу которой всякий нежитель Пустыря являлся
подразумеваемым и естественным врагом. Как это произошло и откуда повело
начало, трудно сказать, но ненависть к городу, горожанам в сердцах жителей
Пустыря пустила столь глубокие корни, что редко кто, переехав из города в
Сигнальный Пустырь, мог там ужиться. Я там три раза дрался с местной
молодежью без всяких причин только потому, что я был из города и парни
"задирали" меня.
Все это с небольшим умением и без особой грации я изложил Дюроку,
недоумевая, какое значение могут иметь для него сведения о совершенно другом
мире, чем тот, в котором он жил.
Наконец он остановил меня, начав говорить с Эстампом. Было бесполезно
прислушиваться, так как я понимал слова, но не мог осветить их никаким
достоверным смыслом. "Запутанное положение", - сказал Эстамп. - "Которое мы
распутаем", - возразил Дюрок. - "На что вы надеетесь?" - "На то же, на что
надеялся он". - "Но там могут быть причины серьезнее, чем вы думаете". -
"Все узнаем!" - "Однако, Дигэ..." - Я не расслышал конца фразы. - "Эх,
молоды же вы!" - "Нет, правда, - настаивал на чем-то Эстамп, - правда то,
что нельзя подумать". - "Я судил не по ней, - сказал Дюрок, - я, может быть,
ошибся бы сам, но психический аромат Томсона и Галуэя довольно ясен".
В таком роде размышлений вслух о чем-то хорошо им известном разговор этот
продолжался до берега Сигнального Пустыря. Однако я не разыскал в разговоре
никаких объяснений происходящего. Пока что об этом некогда было думать
теперь, так как мы приехали и вышли, оставив Эстампа стеречь лодку. Я не
заметил у него большой охоты к бездействию. Они условились так: Дюрок должен
прислать меня, как только выяснится дальнейшее положение неизвестного дела,
с запиской, прочтя которую Эстамп будет знать, оставаться ли ему сидеть в
лодке или присоединиться к нам.
- Однако почему вы берете не меня, а этого мальчика? - сухо спросил
Эстамп. - Я говорю серьезно. Может произойти сдвиг в сторону рукопашной, и
вы должны признать, что на весах действия я кое-что значу.
- По многим соображениям, - ответил Дюрок. - В силу этих соображений,
пока что я должен иметь послушного живого подручного, но не равноправного,
как вы.
- Может быть, - сказал Эстамп. - Санди, будь послушен. Будь жив. Смотри у
меня!
Я понял, что он в досаде, но пренебрег, так как сам чувствовал бы себя
тускло на его месте.
- Ну, идем, - сказал мне Дюрок, и мы пошли, но должны были на минуту
остановиться.
Берег в этом месте представлял каменистый спуск, с домами и зеленью
наверху. У воды стояли опрокинутые лодки, сушились сети. Здесь же бродило
несколько человек, босиком, в соломенных шляпах. Стоило взглянуть на их
