недоумением опустил протянутую к ней руку. Вдруг она закрыла глаза, -
сделала усилие, но не двинулась. Из-под ее черных ресниц, поднявшихся
страшно тихо, дрожа и сверкая, выполз помраченный взгляд - странный и глухой
блеск; только мгновение сиял он. Дигэ опустила голову, тронула глаза рукой
и, вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатнулась, и Ганувер поддержал ее,
вглядываясь с тревогой.
- Что с вами? - спросил он.
- Ничего, так. Я... я представила трупы; людей, привязанных к цепи;
пленников, которых опускали на дно.
- Это делал Морган, - сказал Ганувер, - Пирсон не был столь жесток, и
легенда рисует его скорее пьяницей-чудаком, чем драконом.
Они вышли, стена опустилась и стала на свое место, как если бы никогда не
была потревожена. Разговаривавшие ушли в ту же сторону, откуда явились.
Немедленно я вознамерился взглянуть им вслед, но... хотел ступить и не мог.
Ноги окоченели, не повиновались. Я как бы отсидел их в неудобном положении.
Вертясь на одной ноге, я поднял кое-как другую и переставил ее, она была
тяжела и опустилась как на подушку, без ощущения. Проволочив к ней вторую
ногу, я убедился, что могу идти так со скоростью десяти футов в минуту. В
глазах стоял золотой блеск, волнами поражая зрачки. Это состояние
околдованности длилось минуты три и исчезло так же внезапно, как появилось.
Тогда я понял, почему Дигэ закрыла глаза, и припомнил чей-то рассказ о
мелком чиновнике-французе в подвалах Национального банка, который, походив
среди груд золотых болванок, не мог никак уйти, пока ему не дали стакан
вина.
- Так вот что, - бессмысленно твердил я, выйдя наконец из засады и бродя
по коридору. Теперь я видел, что был прав, пустившись делать открытия.
Женщина заберет Ганувера, и он на ней женится. Золотая цепь извивалась предо
мной, ползая по стенам, путалась в ногах. Надо узнать, где он купался, когда
нашел трос; кто знает - не осталось ли там и на мою долю? Я вытащил свои
золотые монеты. Очень, очень мало! Моя голова кружилась. Я блуждал, с трудом
замечая, где, как поворачиваю, иногда словно проваливался, плохо сознавал, о
чем думаю, и шел, сам себе посторонний, уже устав надеяться, что наступит
конец этим скитаниям в тесноте, свете и тишине. Однако моя внутренняя
тревога была, надо думать, сильна, потому что сквозь бред усталости и
выжженного ею волнения я, остановясь, - резко, как над пропастью,
представил, что я заперт и заблудился, а ночь длится. Не страх, но
совершенное отчаяние, полное бесконечного равнодушия к тому, что меня здесь
накроют, владело мной, когда, почти падая от изнурения, подкравшегося
всесильно, я остановился у тупика, похожего на все остальные, лег перед ним
и стал бить в стену ногами так, что эхо, завыв гулом, пошло грохотать по
всем пространствам, вверху и внизу.
VII
Я не удивился, когда стена сошла со своего места и в яркой глубине
обширной, роскошной комнаты я увидел Попа, а за ним - Дюрока в пестром
халате. Дюрок поднял, но тотчас опустил револьвер, и оба бросились ко мне,
втаскивая меня за руки, за ноги, так как я не мог встать. Я опустился на
стул, смеясь и изо всей силы хлопая себя по колену.
- Я вам скажу, - проговорил я, - они женятся! Я видел! Та молодая женщина
и ваш хозяин. Он был подвыпивши. Ей-богу! Поцеловал руку. Честь честью!
Золотая цепь лежит там, за стеной, сорок поворотов через сорок проходов. Я
видел. Я попал в шкап и теперь судите, как хотите, но вам, Дюрок, я буду
верен и баста!
У самого своего лица я увидел стакан с вином. Стекло лязгало о зубы. Я
выпил вино, во тьме свалившегося на меня сна еще не успев разобрать, как
Дюрок сказал: - Это ничего. Поп! Санди получил свою порцию; он утолил жажду
необычайного. Бесполезно говорить с ним теперь.
Казалось мне, когда я очнулся, что момент потери сознания был краток, и
шкипер немедленно стащит с меня куртку, чтоб холод заставил быстрее
вскочить. Однако не исчезло ничто за время сна. Дневной свет заглядывал в
щели гардин. Я лежал на софе. Попа не было. Дюрок ходил по ковру, нагнув
голову, и курил.
Открыв глаза и осознав отлетевшее, я снова закрыл их, придумывая, как
держаться, так как не знал, обдадут меня бранью или все благополучно сойдет.
Я понял все-таки, что лучшее - быть самим собой. Я сел и сказал Дюроку в
спину: - Я виноват.
- Санди, - сказал он, встрепенувшись и садясь рядом, - виноват-то ты
виноват. Засыпая, ты бормотал о разговоре в библиотеке. Это для меня очень
важно, и я поэтому не сержусь. Но слушай: если так пойдет дальше, ты
действительно будешь все знать. Рассказывай, что было с тобой.
Я хотел встать, но Дюрок толкнул меня в лоб ладонью, и я опять сел. Дикий
сон клубился еще во мне. Он стягивал клещами суставы и выламывал скулы
зевотой; и сладость, не утоленная сладость мякла во всех членах. Поспешно
собрав мысли, а также закурив, что было моей утренней привычкой, я
рассказал, припомнив, как мог точнее, разговор Галуэя с Дигэ. Ни о чем
больше так не расспрашивал и не переспрашивал меня Дюрок, как об этом
разговоре.
- Ты должен благодарить счастливый случай, который привел тебя сюда, -
заметил он наконец, очень, по-видимому, озабоченный, - впрочем, я вижу, что
тебе везет. Ты выспался?
Дюрок не расслышал моего ответа: задумавшись, он тревожно тер лоб; потом
встал, снова начал ходить. Каминные часы указывали семь с половиной. Солнце
резнуло накуренный воздух из-за гардины тонким лучом. Я сидел, осматриваясь.
Великолепие этой комнаты, с зеркалами в рамах слоновой кости, мраморной
облицовкой окон, резной, затейливой мебелью, цветной шелк, улыбки красоты в
сияющих золотом и голубой далью картинах, ноги Дюрока, ступающие по мехам и
коврам, - все это было чрезмерно для меня, оно утомляло. Лучше всего
дышалось бы мне теперь жмурясь под солнцем на острый морской блеск. Все, на
что я смотрел, восхищало, но было непривычно.
- Мы поедем, Санди, - сказал, перестав ходить, Дюрок, - потом... но что
предисловие: хочешь отправиться в экспедицию?..
Думая, что он предлагает Африку или другое какое место, где приключения
неистощимы, как укусы комаров среди болот, я сказал со всей поспешностью: -
Да! Тысячу раз - да! Клянусь шкурой леопарда, я буду всюду, где вы.
Говоря это, я вскочил. Может быть, он угадал, что я думаю, так как устало
рассмеялся.
- Не так далеко, как ты, может быть, хочешь, но - в "страну человеческого
сердца". В страну, где темно.
- О, я не понимаю вас, - сказал я, не отрываясь от его сжатого, как
тиски, рта, надменного и снисходительного, от серых резких глаз под суровым
лбом. - Но мне, право, все равно, если это вам нужно.
- Очень нужно, - потому что мне кажется, - ты можешь пригодиться, и я уже
вчера присматривался к тебе. Скажи мне, сколько времени надо плыть к
Сигнальному Пустырю?
Он спрашивал о предместье Лисса, называвшемся так со старинных времен,
когда города почти не было, а на каменных столбах мыса, окрещенного именем
"Сигнальный Пустырь", горели ночью смоляные бочки, зажигавшиеся с разрешения
колониальных отрядов, как знак, что суда могут войти в Сигнальную бухту.
Ныне Сигнальный Пустырь был довольно населенное место со своей таможней,
почтой и другими подобными учреждениями.
- Думаю, - сказал я, - что полчаса будет достаточно, если ветер хорош. Вы
хотите ехать туда?
Он не ответил, вышел в соседнюю комнату и, провозясь там порядочно
времени, вернулся, одетый как прибрежный житель, так что от его светского
великолепия осталось одно лицо. На нем была кожаная куртка с двойными
обшлагами, красный жилет с зелеными стеклянными пуговицами, узкая
лакированная шляпа, напоминающая опрокинутый на сковороду котелок; вокруг
шеи - клетчатый шарф, а на ногах - поверх коричневых, верблюжьего сукна
брюк, - мягкие сапоги с толстой подошвой. Люди в таких вот нарядах, как я
видел много раз, держат за жилетную пуговицу какого-нибудь раскрашенного
вином капитана, стоя под солнцем на набережной среди протянутых канатов и
рядов бочек, и рассказывают ему, какие есть выгодные предложения от фирмы
"Купи в долг" или "Застрахуй без нужды". Пока я дивился на него, не смея,
конечно, улыбнуться или отпустить замечание, Дюрок подошел к стене между
окон и потянул висячий шнурок. Часть стены тотчас вывалилась полукругом,
образовав полку с углублением за ней, где вспыхнул свет; за стеной стало
жужжать, и я не успел толком сообразить, что произошло, как вровень с
упавшей полкой поднялся из стены род стола, на котором были чашки, кофейник
с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из
рыбы и мяса, приготовленные, должно быть, руками кухонного волшебного духа,
- столько поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд,
украшенных рисунком зеленоватых цветов. Сахарница напоминала серебряное
пирожное. Ложки, щипцы для сахара, салфетки в эмалированных кольцах и
покрытый золотым плетеньем из мельчайших виноградных листьев карминовый
графин с коньяком - все явилось, как солнце из туч. Дюрок стал переносить
посланное магическими существами на большой стол, говоря: - Здесь можно
обойтись без прислуги. Как видишь, наш хозяин устроился довольно затейливо,
а в данном случае просто остроумно. Но поторопимся.
Видя, как он быстро и ловко ест, наливая себе и мне из трепещущего по
скатерти розовыми зайчиками графина, я сбился в темпе, стал ежеминутно
ронять то нож, то вилку; одно время стеснение едва не замучило меня, но
аппетит превозмог, и я управился с едой очень быстро, применив ту уловку,
что я будто бы тороплюсь больше Дюрока. Как только я перестал обращать
внимание на свои движения, дело пошло как нельзя лучше, я хватал, жевал,
глотал, отбрасывал, запивал и остался очень доволен собой. Жуя, я не
переставал обдумывать одну штуку, которую не решался сказать, но сказать
очень хотел и, может быть, не сказал бы, но Дюрок заметил мой упорный
взгляд.
- В чем дело? - сказал он рассеянно, далекий от меня, где-то в своих
горных вершинах.
- Кто вы такой? - спросил я и про себя ахнул. "Сорвалось-таки! - подумал
я с горечью. - Теперь держись, Санди!"
- Я?! - сказал Дюрок с величайшим изумлением, устремив на меня взгляд
серый как сталь. Он расхохотался и, видя, что я оцепенел, прибавил: -
Ничего, ничего! Однако я хочу посмотреть, как ты задашь такой же вопрос
Эстампу. Я отвечу твоему простосердечию. Я - шахматный игрок.
О шахматах я имел смутное представление, но поневоле удовлетворился этим
ответом, смешав в уме шашечную доску с игральными костями и картами. "Одним
словом - игрок!" - подумал я, ничуть не разочаровавшись ответом, а,
напротив, укрепив свое восхищение. Игрок - значит молодчинище, хват,
рисковый человек. Но, будучи поощрен, я вознамерился спросить что-то еще,
как портьера откинулась, и вошел Поп.
- Герои спят, - сказал он хрипло; был утомлен с бледным, бессонным лицом
и тотчас тревожно уставился на меня. - Вторые лица все на ногах. Сейчас
придет Эстамп. Держу пари, что он отправится с вами. Ну, Санди, ты отколол
штуку, и твое счастье, что тебя не заметили в тех местах. Ганувер мог тебя
просто убить. Боже сохрани тебя болтать обо всем этом! Будь на нашей
стороне, но молчи, раз уж попал в эту историю. Так что же было с тобой
вчера?
Я опять рассказал о разговоре в библиотеке, о лифте, аквариуме и золотой
цепи.
- Ну, вот видите! - сказал Поп Дюроку. - Человек с отчаяния способен на
все. Как раз третьего дня он сказал при мне этой самой Дигэ: "Если все
