отошел, затерявшись. Тотчас я почувствовал, что мешаю, - меня толкнули в
плечо, задели по ногам, бесцеремонная рука заставила отступить в сторону, а
тут женщина стукнула по локтю тазом, и уже несколько человек крикнули
ворчливо-поспешно, чтобы я убрался с дороги. Я тронулся в сторону и
столкнулся с поваром, несшимся с ножом в руке, сверкая глазами, как
сумасшедший. Едва успел он меня выругать, как толстоногая девчонка, спеша,
растянулась на скользкой плите с корзиной, и прибой миндаля подлетел к моим
ногам; в то же время трое, волоча огромную рыбу, отпихнули меня в одну
сторону, повара - в другую и пробороздили миндаль рыбьим хвостом. Было
весело, одним словом. Я. сказочный богач, стоял, зажав в кармане горсть
золотых и беспомощно оглядываясь, пока наконец в случайном разрыве этих
спешащих, бегающих, орущих людей не улучил момента отбежать к далекой стене,
где сел на табурет и где меня разыскал Том.
- Пойдем-ка, - сказал он, заметно весело вытирая рот. На этот раз идти
было недалеко; мы пересекли угол кухни и через две двери поднялись в белый
коридор, где в широком помещении без дверей стояло несколько коек и простых
столов.
- Я думаю, нам не помешают, - сказал Том и, вытащив из-за пазухи темную
бутылку, степенно опрокинул ее в рот так, что булькнуло раза три. - Ну-ка
выпей, а там принесут, что тебе надо, - и Том передал мне бутылку.
Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столько событий,
а главное, - так было все это непонятно, что мои нервы упали. Я не был
собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так что должен был
отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобного которому
не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек с сдавленным лицом
и вздернутым носом, в переднике. Он положил на кровать пачку вещей и спросил
Тома: - Ему, что ли?
Том не удостоил его ответом, а взяв платье, передал мне, сказав, чтобы я
одевался.
- Ты в лохмотьях, - говорил он, - вот мы тебя нарядим. Хорошенький ты
сделал рейс, - прибавил Том, видя, что я опустил на тюфяк золото, которое
мне было теперь некуда сунуть на себе. - Прими же приличный вид, поужинай и
ложись спать, а утром можешь отправляться куда хочешь.
Заключение этой речи восстановило меня в правах, а то я уже начинал
думать, что из меня будут, как из глины, лепить, что им вздумается. Оба мои
пестуна сели и стали смотреть, как я обнажаюсь. Растерянный, я забыл о
подлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить, что Том, согнув
голову в бок, трудится над чем-то очень внимательно.
Взглянув на мою голую руку, он провел по ней пальцем.
- Ты все знаешь? - пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать,
бесстыдно воззрившись мне в лицо. - Санди! - кричал он, тряся злополучную
мою руку. - А знаешь ли ты, что ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон,
взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: "Я все знаю"!
Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так взбешен, что
крики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные,
горячие объяснения - "в чем дело", - а я только поворачивался, взглядом разя
насмешников: человек десять набилось в комнату. Стоял гам: "Вот этот! Все
знает! Покажите-ка ваш диплом, молодой человек". - "Как варят соус тортю?" -
"Эй, эй, что у меня в руке?" - "Слушай, моряк, любит ли Тильда Джона?" -
"Ваше образование, объясните течение звезд и прочие планеты!" - Наконец,
какая-то замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом, положила меня
на обе лопатки, пропищав: - "Папочка, не знаешь ты, сколько трижды три?"
Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову, не много надо, чтобы,
забыв все, я рванулся в кипящей тьме неистового порыва дробить и бить что
попало. Ярость моя была ужасна. Заметив это, насмешники расступились, кто-то
сказал: "Как побледнел, бедняжка, сейчас видно, что над чем-то задумался".
Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу, я схватил первое
попавшееся - горсть золота, швырнув ее с такой силой, что половина людей
выбежала, хохоча до упаду. Уже я лез на охватившего мои руки Тома, как вдруг
стихло: вошел человек лет двадцати двух, худой и прямой, очень меланхоличный
и прекрасно одетый.
- Кто бросил деньги? - сухо спросил он. Все умолкли, задние прыскали, а
Том, смутясь было, но тотчас развеселясь, рассказал, какая была история.
- В самом деле, есть у него на руке эти слова, - сказал Том, - покажи
руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили.
Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о чем я узнал после.
- Соберите ему деньги, - сказал Поп, потом подошел ко мне и
заинтересованно осмотрел мою руку. - Это вы написали сами?
- Я был бы последний дурак, - сказал я. - Надо мной издевались, над
пьяным, напоили меня.
- Так... а все-таки - может быть, хорошо все знать. - Поп, улыбаясь,
смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь немного
успокаиваясь, я заметил, что эти вещи - куртка, брюки, сапоги и белье -
были, хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я
чувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене.
- Когда вы поужинаете, - сказал Поп, - пусть Том пришлет Паркера, а
Паркер пусть отведет вас наверх. Вас хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы моряк
и, должно быть, храбрый человек, - прибавил он, подавая мне собранные мои
деньги.
- При случае в грязь лицом не ударю, - сказал я, упрятывая свое
богатство.
Поп посмотрел на меня, я - на него. Что-то мелькнуло в его глазах, -
искра неизвестных соображений. "Это хорошо, да..." - сказал он и, странно
взглянув, ушел. Зрители уже удалились; тогда подвели меня за рукав к столу,
Том показал на поданный ужин. Кушанья были в тарелках, но вкусно ли, - я не
понимал, хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, оставшись один, я
пытался вместе с едой усвоить происходящее. Иногда волнение поднималось с
такой силой, что ложка не попадала в рот. В какую же я попал историю, - и
что мне предстоит дальше? Или был прав бродяга Боб Перкантри, который
говорил, что "если случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь на
другую".
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления и
вопрос: "А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех и
гордо, таинственно отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить
"вилок", выйду и вернусь на "Эспаньолу", где на всю жизнь случай этот так и
останется "случаем", о котором можно вспоминать целую жизнь, делая какие
угодно предположения относительно "могшего быть" и "неразъясненного сущего".
Как я представил это, у меня словно выхватили из рук книгу, заставившую
сердце стучать, на интереснейшем месте. Я почувствовал сильную тоску и,
действительно, случись так, что мне велели бы отправляться домой, я,
вероятно, лег бы на пол и стал колотить ногами в совершенном отчаянии.
Однако ничего подобного пока мне не предстояло, - напротив, случай, или
как там ни называть это, продолжал вить свой вспыхивающий шнур, складывая
его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, - а, как я сказал,
помещение было без двери, - ее заменял сводчатый широкий проход, - несколько
человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор, непонятный, но
интересный, - вернее, он был понятен, но я не знал, о ком речь. Слова были
такие: - Ну что, опять, говорят, свалился?!
- Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или сам сопьется.
- Да уж спился.
- Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания.
- А эта шельма Дигэ чего смотрит?
- А ей-то что?!
- Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или просто амуры, а может
быть, он на ней женится.
- Я слышал, как она говорит: "Сердце у вас здоровое; вы, говорит, очень
здоровый человек, не то, что я".
- Значит - пей, значит, можно пить, а всем известно, что доктор сказал:
"Вам вино я воспрещаю безусловно. Что хотите, хоть кофе, но от вина вы
можете помереть, имея сердце с пороком".
- Сердце с пороком, а завтра соберется двести человек, если не больше.
Заказ у нас на двести. Как тут не пить?
- Будь у меня такой домина, я пил бы на радостях.
- А что? Видел ты что-нибудь?
- Разве увидишь? По-моему, болтовня, один сплошной слух. Никто ничего не
видал. Есть, правда, некоторые комнаты закрытые, но пройдешь все этажи, -
нигде ничего нет.
- Да, поэтому это есть секрет.
- А зачем секрет?
- Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь? Торжество будет,
торжественно это надо сделать, а не то что кукиш в кармане. Чтобы было
согласное впечатление. Я кое-что слышал, да не тебе скажу.
- Стану ли я еще тебя спрашивать?!
Они поругались и разошлись. Только утихло, как послышался голос Тома; ему
отвечал серьезный голос старика. Том сказал: - Все здесь очень любопытны, а
я, пожалуй, любопытнее всех. Что за беда? Говорят, вы думали, что вас никто
не видит. А видел - и он клянется - Кваль; Кваль клянется, что с вами шла
из-за угла, где стеклянная лестница, молоденькая такая уховертка, и лицо
покрыла платком.
Голос, в котором было больше мягкости и терпения, чем досады, ответил: -
Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли, старику, заводить шашни. Кваль любит
выдумывать.
Тут они вышли и подошли ко мне, - спутник подошел ближе, чем Том. Тот
остановился у входа, сказал: - Да, не узнать парня. И лицо его стало другое,
как поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда прочитали его скоропечатную
афишу.
Паркер был лакей, - я видел такую одежду, как у него, на картинах. Седой,
остриженный, слегка лысый, плотный человек этот в белых чулках, синем фраке
и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда смотрел
поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный подбородок
и мелькающее сквозь привычную работу лица внутреннее спокойствие заставили
меня думать, не есть ли старик главный управляющий дома, о чем я его и
спросил. Он ответил: - Кажется, вас зовут Сандерс. Идемте, Санди, и
постарайтесь не производить меня в высшую должность, пока вы здесь не
хозяин, а гость.
Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь.
- Нет, - сказал он, - но я не в духе и буду придираться ко всему, что вы
мне скажете. Поэтому вам лучше молчать и не отставать от меня.
Действительно, он шел так скоро, хотя мелким шагом, что я следовал за ним
с напряжением.
Мы прошли коридор до половины и повернули в проход, где за стеной,
помеченная линией круглых световых отверстий, была винтовая лестница.
Взбираясь по ней, Паркер дышал хрипло, но и часто, однако быстроты не
убавил. Он открыл дверь в глубокой каменной нише, и мы очутились среди
пространств, сошедших, казалось, из стран великолепия воедино, - среди
пересечения линий света и глубины, восставших из неожиданности. Я испытывал,
хотя тогда не понимал этого, как может быть тронуто чувство формы, вызывая
работу сильных впечатлений пространства и обстановки, где невидимые руки
поднимают все выше и озареннее само впечатление. Это впечатление внезапной
прекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли выскочили, став тем, что я
видел вокруг. Я не подозревал, что линии, в соединении с цветом и светом,
могут улыбаться, останавливать, задержать вздох, изменить настроение, что
они могут произвести помрачение внимания и странную неуверенность членов.
Иногда я замечал огромный венок мраморного камина, воздушную даль картины
или драгоценную мебель в тени китайских чудовищ. Видя все, я не улавливал
почти ничего. Я не помнил, как мы поворачивали, где шли. Взглянув под ноги,
