вдруг согрелся. Если бы я мог, я предложил бы этим людям стакан грога и
сигару. Я решился без оговорок, искренно и со всем согласясь, так как все
было правда и Гро сам вымолил бы этот билет, если бы был тут.
- В таком случае". Вы, конечно, знаете.. Вы не подведете меня, -
пробормотал я.
Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькая
водой, говорил "да". Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь,
чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, - два косых паруса с
подъемной реей, снял швартовы, поставил кливер, и, когда Дюрок повернул
руль, "Эспаньола" отошла от набережной, причем никто этого не заметил.
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и как
повернули за мыс, у руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я
воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует
себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо
мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков
и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: "То ли это место или
нет? Не пойму".
- Верно, то, - должен сказать брат, - это то самое место и есть, - вот
тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит "Мелузина"... да и вообще...
Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря
на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление предстало столь грозным,
что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.
Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левой
придерживая сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась особенная
плоская папироса с золотом на том конце, который кладут в рот, и ее дым,
задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада. Его бархатная куртка была
расстегнута у самого горла, обнажая белый треугольник сорочки, одна нога
отставлена далеко, другая - под стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; в
этой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем месте,
я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда, если мне
не хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку
с яблоками, а также синий графин, до половины налитый водкой, и вытер
пальцем стаканы.
- Клянусь брамселем, - сказал я, - славная водка! Не пожелаете ли вы и
товарищ ваш выпить со мной?
- Что ж, это дело! - сказал, выходя из задумчивости, Дюрок. Заднее окно
каюты было открыто. - Эстамп, не принести ли вам стакан водки?
- Отлично, дайте, - донесся ответ. - Я думаю, не опоздаем ли мы?
- Л я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной тревогой, - крикнул,
полуобернувшись, Дюрок. - Миновали ли мы Флиренский маяк?
- Маяк виден справа, проходим под бейдевинд. Дюрок вышел со стаканом и,
возвратясь, сказал: - Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый не
трус.
- В моей семье не было трусов, - сказал я с скромной гордостью. На самом
деле, никакой семьи у меня не было. - Море и ветер - вот что люблю я!
Казалось, мой ответ удивил его, он посмотрел на меня сочувственно, словно
я нашел и поднес потерянную им вещь.
- Ты, Санди, или большой плут, или странный характер, - сказал он,
подавая мне папиросу, - знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер?
- Вы должны любить, - ответил я.
- Почему?
- У вас такой вид.
- Никогда не суди по наружности, - сказал, улыбаясь, Дюрок. - Но оставим
это. Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем?
Я как мог взросло покачал головой и ногой.
- У мыса Гардена стоит дом моего друга Ганувера. По наружному фасаду в
нем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг
Санди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть скрытые помещения
редкой красоты, множество затейливых неожиданностей. Старинные волшебники
покраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время.
Я выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи.
- Ну, это как сказать, - ответил Дюрок рассеянно. - Боюсь, что нам будет
не до тебя. - Он повернулся к окну и крикнул: - Иду вас сменить!
Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнув
плащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и,
потирая закоченевшие руки, сказал: - Третья смена будет твоя. Ну, что же ты
сделаешь на свои деньги?
В ту минуту я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопрос
Эстампа что-то у меня отнял. Не иначе как я уже связывал свое будущее с
целью прибытия. Вихрь мечты!
- Что я сделаю? - переспросил я. - Пожалуй, я куплю рыбачий баркас.
Многие рыбаки живут своим ремеслом.
- Вот как?! - сказал Эстамп. - А я думал, что ты подаришь что-нибудь
своей душеньке.
Я пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенька - вырезанная
из журнала женская голова, страшно пленившая меня, - лежит на дне моего
сундучка.
Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время от времени
он спрашивал, куда ходит "Эспаньола", сколько берет груза, часто ли меня
лупит дядя Гро и тому подобные пустяки. Видно было, что он скучает и
грязненькая, тесная, как курятник, каюта ему противна. Он был совсем не
похож на своего приятеля, задумчивого, снисходительного Дюрока, в
присутствии которого эта же вонючая каюта казалась блестящей каютой
океанского парохода. Этот нервный молодой человек стал мне еще меньше
нравиться, когда назвал меня, может быть, по рассеянности, "Томми", - и я
басом поправил его, сказав: - Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией!
Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означает
неизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал:
"Каково! Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? - закричал он
в окно. - Подругу Санди зовут Лукреция!"
Лишь впоследствии я узнал, как этот насмешливый, поверхностный человек
отважен и добр, - но в этот момент я ненавидел его наглые усики.
- Не дразните мальчика, Эстамп, - ответил Дюрок.
Новое унижение! - от человека, которого я уже сделал своим кумиром. Я
вздрогнул, обида стянула мое лицо, и, заметив, что я упал духом, Эстамп
вскочил, сел рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот момент палуба
поддала вверх, и он растянулся на полу. Я помог ему встать, внутренне
торжествуя, но он выдернул свою руку из моей и живо вскочил сам, сильно
покраснев, отчего я понял, что он самолюбив, как кошка. Некоторое время он
молча и надувшись смотрел на меня, потом развеселился и продолжал свою
болтовню.
В это время Дюрок прокричал: "Поворот!". Мы выскочили и перенесли паруса
к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все
же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту.
Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ,
хотя я совершенно не чувствовал холода. "Так держать", - сказал Дюрок,
указывая румб, и я молодцевато ответил: "Есть так держать!"
Теперь оба они были в каюте, и я сквозь ветер слышал кое-что из их
негромкого разговора. Как сон он запомнился мной. Речь шла об опасности,
потере, опасениях,. чьей-то боли, болезни; о том, что "надо точно узнать". Я
должен был крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам, так как
волнение метало "Эспаньолу", как качель, поэтому за время вахты своей я
думал больше удержать курс, чем что другое. Но я по-прежнему торопился
доплыть, чтобы наконец узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я мог, я
потащил бы "Эспаньолу" бегом, держа веревку в зубах.
Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел, огонь его папиросы направился ко мне,
и скоро я различил лицо, склонившееся над компасом.
- Ну что, - сказал он, хлопая меня по плечу, - вот мы подплываем. Смотри!
Слева, в тьме, стояла золотая сеть далеких огней.
- Так это и есть тот дом? - спросил я.
- Да. Ты никогда не бывал здесь?
- Нет.
- Ну, тебе есть что посмотреть.
Около получаса мы провели, обходя камни "Троячки". За береговым выступом
набралось едва ветра, чтобы идти к небольшой бухте, и, когда это было
наконец сделано, я увидел, что мы находимся у склона садов или рощ,
расступившихся вокруг черной, огромной массы, неправильно помеченной огнями
в различных частях. Был небольшой мол, по одну сторону его покачивались, как
я рассмотрел, яхты.
Дюрок выстрелил, и немного спустя явился человек, ловко поймав причал,
брошенный мной. Вдруг разлетелся свет, - вспыхнул на конце мола яркий
фонарь, и я увидел широкие ступени, опускающиеся к воде, яснее различил
рощи.
Тем временем "Эспаньола" ошвартовалась, и я опустил паруса. Я очень
устал, но меня не клонило в сон; напротив, - резко, болезненно-весело и
необъятно чувствовал я себя в этом неизвестном углу.
- Что, Ганувер? - спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, нас
встретившего. - Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты,
Санди, ничего не случится с твоим суденышком. Возьми деньги, а вы, Том,
проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам
предстоит путешествие. - И он объяснил, куда отвести судно. - Пока прощай,
Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся, и дай бог, чтобы все было
благополучно.
Сказав так, он соединился с Эстампом, и они, сойдя на землю, исчезли
влево, а я поднял глаза на Тома и увидел косматое лицо с огромной звериной
пастью, смотревшее на меня с двойной высоты моего роста, склонив огромную
голову. Он подбоченился. Его плечи закрыли горизонт. Казалось, он рухнет и
раздавит меня.
III
Из его рта, ворочавшего, как жернов соломинку, пылающую искрами трубку,
изошел мягкий, приятный голосок, подобный струйке воды.
- Ты капитан, что ли? - сказал Том, поворачивая меня к огню, чтобы
рассмотреть. - У, какой синий!
Замерз?
- Черт побери! - сказал я. - И замерз, и голова идет кругом. Если вас
зовут Том, не можете ли вы объяснить всю эту историю?
- Это какую же такую историю?
Том говорил медленно, как тихий, рассудительный младенец, и потому было
чрезвычайно противно ждать, когда он договорит до конца.
- Какую же это такую историю? Пойдем-ка, поужинаем. Вот это будет, думаю
я, самая хорошая история для тебя.
С этим его рот захлопнулся - словно упал трап. Он повернул и пошел на
берег, сделав мне рукой знак следовать за ним.
От берега по ступеням, расположенным полукругом, мы поднялись в огромную
прямую аллею и зашагали меж рядов гигантских деревьев. Иногда слева и справа
блестел свет, показывая в глубине спутанных растений колонны или угол фасада
с массивным узором карнизов. Впереди чернел холм, и, когда мы подошли ближе,
он оказался группой человеческих мраморных фигур, сплетенных над
колоссальной чашей в белеющую, как снег, группу. Это был фонтан. Аллея
поднялась ступенями вверх; еще ступени - мы прошли дальше - указывали
поворот влево, я поднялся и прошел арку внутреннего двора. В этом большом
пространстве, со всех сторон и над головой ярко озаренном большими окнами, а
также висячими фонарями, увидел я в первом этаже вторую арку поменьше, но
достаточную, чтобы пропустить воз. За ней было светло, как днем; три двери с
разных сторон, открытые настежь, показывали ряд коридоров и ламп, горевших
под потолком. Заведя меня в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Том
открыл дверь, и я увидел множество людей вокруг очагов и плит; пар и жар,
хохот и суматоха, грохот и крики, звон посуды и плеск воды; здесь были
мужчины, подростки, женщины, и я как будто попал на шумную площадь.
- Постой-ка, - сказал Том, - я поговорю тут с одним человеком, - и
