слоном в лоб королю.
- Одну из этих партий, - заметил Дюрок, - я назвал партией Ганувера и,
представьте, выиграл ее всего четырьмя ходами.
- Как бы там ни было, Санди осудил вас в глубине сердца, - сказал
Ганувер, - ведь так, Санди?
- Простите, - ответил я, - за то, что ничего в этом не понимаю.
- Ну, так говори о своих желаниях!
- Я моряк, - сказал я, - то есть я пошел по этой дороге. Если вы сделаете
меня капитаном, мне больше, кажется, ничего не надо, так как все остальное я
получу сам.
- Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу. Я сидел, тая и
улыбаясь.
- Теперь мне уйти? - спросил я.
- Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я
присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой
лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока,
если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину,
изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской
дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской
форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!" - а
третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом
языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых
моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о
перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером,
Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: - Вам это не покажется странным.
Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, - хотя
было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем.
Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
- Женщины догадливы, - сказал Дюрок, - а Дигэ наверно проницательна и
умна.
- Дигэ... - Ганувер на мгновение закрыл глаза. - Все равно Дигэ лучше
других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я
внутренне утомлен. Она мне нравится.
- Так молода, и уже вдова, - сказал Дюрок. - Кто был муж?
- Ее муж был консул, в колонии, какой - не помню.
- Брат очень напоминает сестру, - заметил Дюрок, - я говорю о Галуэе.
- Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
- Я знаю, он вам не нравится, - сказал Ганувер, - но он очень забавен,
когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
- Вот еще! Я не видал таких львов.
- Пуделя, - сказал Ганувер, развеселившись, - стриженого пуделя! Наконец
мы соединились! - вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ,
Томсон и Галуэй.
Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в
замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь
ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон
взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому,
мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
- Я ожидала застать большое общество, - сказала Дигэ. - Горничная подвела
счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
- Двадцать семь, - вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался
ловко, почтительно и был своим, а я - я был чужой и стоял, мрачно вытаращив
глаза.
- Благодарю вас, я скажу Микелетте, - холодно отозвалась Дигэ, - что она
ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху.
Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с
неприязненной остротой.
- Кто же навестил вас? - продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. - Я очень
любопытна.
- Это будет смешанное общество, - сказал Ганувер. - Все приглашенные -
живые люди.
- Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, - объявил
Галуэй. Ганувер улыбнулся.
- Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не
придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
- В таком случае, мы все живы, - объявила Дигэ, - применяя ваше
толкование.
- Но и само по себе, - сказал Томсон.
- Я буду принимать вечером, - заявил Ганувер, - пока же предпочитаю
бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
- Вы любите моряков, - сказал Галуэй, косясь на меня, - вероятно, вечером
мы увидим целый экипаж капитанов.
- Наш Санди один стоит военного флота, - сказал Дюрок.
- Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к
нему, - сказала Дигэ, трогая веером подбородок. - Но мне нравятся ваши
капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может
быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
- Я не принадлежу к светскому обществу, - сказал Ганувер добродушно, - я
- один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся
обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю
личный этикет и отвергаю кастовый.
- Мне попало, - сказала Дигэ, - очередь за вами, Томсон.
- Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
- Мы, журналисты, неуязвимы, - сказал Галуэй, - как короли, и никогда не
точим ножи вслух.
- Теперь тронемся, - сказал Ганувер, - пойдем, послушаем, что скажет об
этом Ксаверий.
- У вас есть римлянин? - спросил Галуэй. - И тоже живой?
- Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
- Ничего не понимаю, - Дигэ пожала плечом, - но должно быть что-то
захватывающее.
Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в
саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При
повороте он удержал меня за руку.
- Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет
все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул
так усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер
остановился у двери, сказав: "Поп!" Юноша поспешил с ключом открыть
помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она произвела на меня,
но, кажется, и на всех, неизгладимое впечатление: мы были перед
человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
XIV
Это помещение, не очень большое, было обставлено как гостиная, с глухим
мягким ковром на весь пол. В кресле, спиной к окну, скрестив ноги и
облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув голову, молодой человек,
одетый как модная картинка. Он смотрел перед собой большими голубыми
глазами, с самодовольной улыбкой на розовом лице, оттененном черными
усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все стали
против него. Галуэй сказал: - Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в противном
случае, Ганувер, я обвиню вас в колдовстве и создам сенсационный процесс.
- Вот новости! - раздался резкий отчетливо выговаривающий слова голос, и
я вздрогнул. - Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке!
- Ах! - сказала Дигэ и увела голову в плечи. Все были поражены. Что
касается Галуэя, - тот положительно струсил, я это видел по беспомощному
лицу, с которым он попятился назад. Даже Дюрок, нервно усмехнувшись, покачал
головой.
- Уйдемте! - вполголоса сказала Дигэ. - Дело страшное!
- Надеюсь, Ксаверий нам не нанесет оскорблений? - шепнул Галуэй.
- Останьтесь, я незлобив, - сказал манекен таким тоном, как говорят с
глухими, и переложил ногу на ногу.
- Ксаверий! - произнес Ганувер. - Позволь рассказать твою историю!
- Мне все равно, - ответила кукла. - Я - механизм.
Впечатление было удручающее и сказочное. Ганувер заметно наслаждался
сюрпризом. Выдержав паузу, он сказал: - Два года назад умирал от голода
некто Никлас Экус, и я получил от него письмо с предложением купить автомат,
над которым он работал пятнадцать лет. Описание этой машины было сделано так
подробно и интересно, что с моим складом характера оставалось только
посетить затейливого изобретателя. Он жил одиноко. В лачуге, при дневном
свете, равно озаряющем это чинное восковое лицо и бледные черты неизлечимо
больного Экуса, я заключил сделку. Я заплатил триста тысяч и имел
удовольствие выслушать ужасный диалог человека со своим подобием. "Ты спас
меня!" - сказал Экус, потрясая чеком перед автоматом, и получил в ответ: "Я
тебя у б и л". Действительно, Экус, организм которого был разрушен
длительными видениями тонкостей гениального механизма, скончался очень скоро
после того, как разбогател, и я, сказав о том автомату, услышал такое
замечание: "Он продал свою жизнь так же дешево, как стоит моя!"
- Ужасно! - сказал Дюрок. - Ужасно! - повторил он в сильном возбуждении.
- Согласен. - Ганувер посмотрел на куклу и спросил: - Ксаверий,
чувствуешь ли ты что-нибудь?
Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может быть, потрясающего "да",
после чего могло наступить смятение. Автомат качнул головой и скоро
проговорил: - Я - Ксаверий, ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам с
собой.
- Вот ответ, достойный живого человека! - заметил Галуэй. - Что, что в
этом болване? Как он устроен?
- Не знаю, - сказал Ганувер, - мне объясняли, так как я купил и патент,
но я мало что понял. Принцип стенографии, радий, логическая система,
разработанная с помощью чувствительных цифр, - вот, кажется, все, что
сохранилось в моем уме. Чтобы вызвать слова, необходимо при обращении
произносить "Ксаверий", иначе он молчит.
- Самолюбив, - сказал Томсон.
- И самодоволен, - прибавил Галуэй.
- И самовлюблен, - определила Дигэ. - Скажите ему что-нибудь, Ганувер, я
боюсь!
- Хорошо Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
- Вот это называется спросить основательно! - расхохотался Галуэй.
Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как
скрип ставни, ответ: - Разве я прорицатель? Все вы умрете; а ты,
спрашивающий меня, умрешь первый.
При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
- Довольно, довольно! - вскричала Дигэ. - Он неуч, этот Ксаверий, и я на
вас сердита, Ганувер! Это непростительное изобретение.
Я выходил последним, унося на затылке ответ куклы: "Сердись на саму
себя!"
- Правда, - сказал Ганувер, пришедший в заметно нервное состояние, -
иногда его речи огорошивают, бывает также, что ответ невпопад, хотя редко.
Так, однажды, я произнес: "Сегодня теплый день", - и мне выскочили слова:
"Давай выпьем!"
Все были взволнованы.
- Ну что, Санди? Ты удивлен? - спросил Поп. Я был удивлен меньше всех,
так как всегда ожидал самых невероятных явлений и теперь убедился, что мои
взгляды на жизнь подтвердились блестящим образом. Поэтому я сказал: - Это ли
еще встретишь в загадочных дворцах?! Все рассмеялись. Лишь одна Дигэ
смотрела на меня, сдвинув брови, и как бы спрашивала: "Почему ты здесь?
Объясни?"
Но мной не считали нужным или интересным заниматься так, как вчера, и я
скромно стал сзади. Возникли предположения идти осматривать оранжерею, где
помещались редкие тропические бабочки, осмотреть также вновь привезенные
картины старых мастеров и статую, раскопанную в Тибете, но после "Ксаверия"
не было ни у кого настоящей охоты ни к каким развлечениям. О нем начали
говорить с таким увлечением, что спорам и восклицаниям не предвиделось
конца.
- У вас много монстров? - сказала Гануверу Дигэ.
- Кое-что. Я всегда любил игрушки, может быть, потому, что мало играл в
