ворохами свежих цветов. Столы, или, вернее, один стол в виде
четырехугольника, пустого внутри, с проходами внутрь на узких концах
четырехугольника, образовывал два прямоугольных "С", обращенных друг к другу
и не совсем плотно сомкнутых. На них сплошь, подобно узору цветных камней,
сверкали огни вин, золото, серебро и дивные вазы, выпускающие среди редких
плодов зеленую тень ползучих растений, завитки которых лежали на скатерти.
Вокруг столов ждали гостей легкие кресла, обитые оливковым бархатом. На
равном расстоянии от углов столового четырехугольника высоко вздымались
витые бронзовые колонны с гигантскими канделябрами, и в них горели настоящие
свечи. Свет был так силен, что в самом отдаленном месте я различал с
точностью черты людей; можно сказать, что от света было жарко глазам.
Все усаживались, шумя платьями и движением стульев; стоял рокот,
обвеянный гулким эхом. Вдруг какое-нибудь одно слово, отчетливо вырвавшись
из гула, явственно облетало стены. Я пробирался к тому месту, где видел
Ганувера с Дюроком и Дигэ, но как ни искал, не мог заметить Эстампа и Попа.
Ища глазами свободного места на этом конце стола - ближе к двери, которой
вошел сюда, я видел много еще не занятых мест, но скорее дал бы отрубить
руку, чем сел сам, боясь оказаться вдали от знакомых лиц. В это время Дюрок
увидел меня и, покинув беседу, подошел с ничего не значащим видом.
- Ты сядешь рядом со мной, - сказал он, - поэтому сядь на то место,
которое будет от меня слева, - сказав это, он немедленно удалился, и в
скором времени, когда большинство уселось, я занял кресло перед столом, имея
по правую руку Дюрока, а по левую - высокую, тощую, как жердь, даму лет
сорока с лицом рыжего худого мужчины и такими длинными ногтями мизинцев,
что, я думаю, она могла смело обходиться без вилки. На этой даме бриллианты
висели, как смородина на кусте, а острый голый локоть чувствовался в моем
боку даже на расстоянии.
Ганувер сел напротив, будучи от меня наискось, а против него между
Дюроком и Галуэем поместилась Дигэ. Томсон сидел между Галуэем и тем
испанцем, карточку которого я собирался рассмотреть через десять лет.
Вокруг меня не прерывался разговор. Звук этого разговора перелетал от
одного лица к другому, от одного к двум, опять к одному, трем, двум и так
беспрерывно, что казалось, все говорят, как инструменты оркестра, развивая
каждый свои ноты - слова. Но я ничего не понимал. Я был обескуражен стоящим
передо мной прибором. Его надо было бы поставить в музей под стеклянный
колпак. Худая дама, приложив к глазам лорнет, тщательно осмотрела меня,
вогнав в робость, и что-то сказала, но я, ничего не поняв, ответил: "Да, это
так". Она больше не заговаривала со мной, не смотрела на меня, и я был от
души рад, что чем-то ей не понравился. Вообще я был как в тумане. Тем
временем, начиная разбираться в происходящем, то есть принуждая себя
замечать отдельные черты действия, я видел, что вокруг столов катятся
изящные позолоченные тележки на высоких колесах, полные блестящей посуды,
из-под крышек которой вьется пар, а под дном горят голубые огни спиртовых
горелок. Моя тарелка исчезла и вернулась из откуда-то взявшейся в воздухе
руки, - с чем? Надо было съесть это, чтобы узнать. Запахло такой
гастрономией, такими хитростями кулинарии, что казалось, стоит съесть
немного, как опьянеешь от одного возбуждения при мысли, что ел это
ароматическое художество. И вот, как, может быть, ни покажется странным,
меня вдруг захлестнул зверский мальчишеский голод, давно накоплявшийся среди
подавляющих его впечатлений; я осушил высокий прозрачный стакан с черным
вином, обрел самого себя и съел дважды все без остатка, почему тарелка
вернулась полная в третий раз. Я оставил ее стоять и снова выпил вина. Со
всех сторон видел я подносимые к губам стаканы и бокалы. Под потолком в
другом конце зала с широкого балкона грянул оркестр и продолжал тише, чем
шум стола, напоминая о блистающей Стране.
В это время начали бить невидимые часы, ясно и медленно пробило
одиннадцать, покрыв звуком все, - шум и оркестр. В разговоре, от меня
справа, прозвучало слово "Эстамп".
- Где Эстамп? - сказал Ганувер Дюроку. - После обеда он вдруг исчез и не
появлялся. А где Поп?
- Не далее, как полчаса назад, - ответил Дюрок, - Поп жаловался мне на
невыносимую мигрень и, должно быть, ушел прилечь. Я не сомневаюсь, что он
явится Эстампа же мы вряд ли дождемся.
- Почему?
- А... потому, что я видел его... тэт-а-тэт...
- Т-так, - сказал Ганувер, потускнев, - сегодня все уходят, начиная с
утра. Появляются и исчезают. Вот еще нет капитана Орсуны. А я так ждал этого
дня...
В это время подлетел к столу толстый черный человек с бритым, круглым
лицом, холеным и загорелым.
- Вот я, - сказал он, - не трогайте капитана Орсуну. Ну, слушайте, какая
была история! У нас завелись феи!
- Как, - феи?! - сказал Ганувер. - Слушайте, Дюрок, это забавно!
- Следовало привести фею, - заметила Дигэ, делая глоток из узкого бокала.
- Понятно, что вы опоздали, - заметил Галуэй. - Я бы совсем не пришел.
- Ну, да, - вы, - сказал капитан, который, видимо, торопился поведать о
происшествии. В одну секунду он выпил стакан вина, ковырнул вилкой в тарелке
и стал чистить грушу, помахивая ножом и приподнимая брови, когда,
рассказывая, удивлялся сам. - Вы - другое дело, а я, видите, очень занят.
Так вот, я отвел яхту в док и возвращался на катере. Мы плыли около старой
дамбы, где стоит заколоченный павильон. Было часов семь, и солнце садилось.
Катер шел близко к кустам, которыми поросла дамба от пятого бакена до
Ледяного Ручья. Когда я поравнялся с южным углом павильона, то случайно
взглянул туда и увидел среди кустов, у самой воды, прекрасную молодую
девушку в шелковом белом платье, с голыми руками и шеей, на которой сияло
пламенное жемчужное ожерелье. Она была босиком...
- Босиком, - вскричал Галуэй, в то время как Ганувер, откинувшись, стал
вдруг напряженно слушать. Дюрок хранил любезную, непроницаемую улыбку, а
Дигэ слегка приподняла брови и весело свела их в улыбку верхней части лица.
Все были заинтересованы.
Капитан, закрыв глаза, категорически помотал головой и с досадой
вздохнул.
- Она была босиком, - это совершенно точное выражение, и туфли ее стояли
рядом, а чулки висели на ветке, - ну право же, очень миленькие чулочки, -
паутина и блеск. Фея держала ногу в воде, придерживаясь руками за ствол
орешника. Другая ее нога, - капитан метнул Дигэ покаянный взгляд, прервав
сам себя, - прошу прощения, - другая ее нога была очень мала. Ну,
разумеется, та, что была в воде, не выросла за одну минуту...
- Нога... - перебила Дигэ, рассматривая свою тонкую руку.
- Да. Я сказал, что виноват. Так вот, я крикнул: "Стоп! Задний ход!" И мы
остановились, как охотничья собака над перепелкой, Я скажу, берите кисть,
пишите ее. Это была фея, клянусь честью! - "Послушайте, - сказал я, - кто
вы?"... Катер обогнул кусты и предстал перед ее - не то чтобы недовольным,
но я сказал бы, - не желающим чего-то лицом. Она молчала и смотрела на нас,
я сказал: "Что вы здесь делаете?" Представьте, ее ответ был такой, что я
перестал сомневаться в ее волшебном происхождении. Она сказала очень просто
и вразумительно, но голосом, - о, какой это красивый был голос! - не
простого человека был голос, голос был...
- Ну, - перебил Томсон, с характерной для него резкой тишиной тона, -
кроме голоса, было еще что-нибудь?
Разгоряченный капитан нервно отодвинул свой стакан.
- Она сказала, - повторил капитан, у которого покраснели виски, - вот
что: "Да, у меня затекла нога, потому что эти каблуки выше, чем я привыкла
носить". Все! А? - Он хлопнул себя обеими руками по коленям и спросил: -
Каково? Какая барышня ответит так в такую минуту? Я не успел влюбиться,
потому что она, грациозно присев, собрала свое хозяйство и исчезла.
И капитан принялся за вино.
- Это была горничная, - сказала Дигэ, - но так как солнце садилось, его
эффект подействовал на вас субъективно. Галуэй что-то промычал. Вдруг все
умолкли, - чье-то молчание, наступив внезапно и круто, закрыло все рты. Это
умолк Ганувер, и до того почти не проронивший ни слова, а теперь молчавший с
странным взглядом и бледным лицом, по которому стекал пот. Его глаза
медленно повернулись к Дюроку и остановились, но в ответившем ему взгляде
был только спокойный свет.
Ганувер вздохнул и рассмеялся, очень громко и, пожалуй, несколько дольше,
чем переносят весы нервного такта.
- Орсуна, радость моя, капитан капитанов! - сказал он. - На мысе Гардена
с тех пор, как я купил у Траулера этот дом, поселилось столько народа, что
женское население стало очень разнообразно. Ваша фея Маленькой Ноги должна
иметь папу и маму; что касается меня, то я не вижу здесь пока другой феи,
кроме Дигэ Альвавиз, но и та не может исчезнуть, я думаю.
- Дорогой Эверест, ваше "пока" имеет не совсем точный смысл, - сказала
красавица, владея собой как нельзя лучше и, по-видимому, не придавая
никакого значения рассказу Орсуны.
Если был в это время за столом человек, боявшийся обратить внимание на
свои пылающие щеки, - то это я. Сердце мое билось так, что вино в стакане,
который я держал, вздрагивало толчками. Без всяких доказательств и
объяснений я знал уже, что и капитан видел Молли и что она будет здесь
здоровая и нетронутая, под защитой верного друзьям Санди.
Разговор стал суше, нервнее, затем перешел в град шуток, которыми осыпали
капитана. Он сказал: - Я опоздал по иной причине. Я ожидал возвращения жены
с поездом десять двенадцать, но она, как я теперь думаю, приедет завтра.
- Очень жаль, - сказал Ганувер, - а я надеялся увидеть вашу милую Бетси.
Надеюсь, фея не повредила ей в вашем сердце?
- Хо! Конечно, нет.
- Глаз художника и сердце бульдога! - сказал Галуэй.
Капитан шумно откашлялся.
- Не совсем так. Глаз бульдога в сердце художника. А впрочем, я налью
себе еще этого превосходного вина, от которого делается сразу четыре глаза.
Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому было отдано
короткое приказание. Не прошло минуты, как три удара в гонг связали шум, и
стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб говорить. Ганувер
хотел говорить, - я видел это по устремленным на него взглядам; он
выпрямился, положив руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру молчать.
- Гости! - произнес Ганувер так громко, что было всем слышно; отчетливый
резонанс этой огромной залы позволял в меру напрягать голос. - Вы - мои
гости, мои приятели и друзья. Вы оказали мне честь посетить мой дом в день,
когда четыре года назад я ходил еще в сапогах без подошв и не знал, что со
мной будет.
Ганувер замолчал. В течение этой сцены он часто останавливался, но без
усилия или стеснения, а как бы к чему-то прислушиваясь, - и продолжал так же
спокойно: - Многие из вас приехали пароходом или по железной дороге, чтобы
доставить мне удовольствие провести с вами несколько дней.
Я вижу лица, напоминающие дни опасности и веселья, случайностей,
похождений, тревог, дел и радостей.
Под вашим начальством, Том Клертон, я служил в таможне Сан-Риоля, и вы
бросили службу, когда я был несправедливо обвинен капитаном "Терезы" в
попустительстве другому пароходу - "Орландо".
Амелия Корниус! Четыре месяца вы давали мне в кредит комнату, завтрак и
обед, и я до сих пор не заплатил вам, - по малодушию или легкомыслию, - не
знаю, но не заплатил. На днях мы выясним этот вопрос.
