такой. - Что-то припоминаю, - заговорил он нерешительно, - но извините,
последние годы плохо вижу.
- "Золотая цепь"! - сказал я.
- Ах, да! Ну, значит... Нет, разрази бог, - не могу вспомнить.
Я хлопнул его по плечу: - Санди Пруэль, - сказал я, - тот самый, который
все знает!
- Паренек, это ты?! - Паркер склонил голову набок, просиял и умильно
заторжествовал:
- О, никак не узнать! Форма к тебе идет! Вырос, раздвинулся. Ну что же,
надо поговорить! А меня вот внучка таскает: "пойдем, дед, да пойдем", -
любит со мной гулять.
Мы прошли опять в "Тонус" и заказали вино; девочке заказали сладкие
пирожки, и она стала их анатомировать пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы
с Паркером унеслись за пять лет назад. Некоторое время Паркер говорил мне
"ты", затем постепенно проникся зрелищем перемены в лице изящного загорелого
моряка, носящего штурманскую форму с привычной небрежностью опытного
морского волка, - и перешел на "вы".
Естественно, что разговор был об истории и судьбе лиц, нам известных, а
больше всего - о Молли, которая обвенчалась с Дюроком полтора года назад.
Кроме того, я узнал, что оба они здесь и живут очень недалеко, - в гостинице
"Пленэр", приехали по делам Дюрока, а по каким именно, Паркер точно не знал,
но он был у них, оставшись очень доволен как приемом, так и угощением. Я был
удивлен и рад, но больше рад за Молли, что ей не пришлось попасть в цепкие
лапы своих братцев. С этой минуты мне уже не сиделось, и я машинально кивал,
дослушивая рассказ старика. Я узнал также, что Паркер знал Молли давно, - он
был ее дальним родственником с материнской стороны.
- А вы знаете, - сказал Паркер, - что она приезжала накануне того вечера,
одна, тайно в "Золотую цепь" и что я ей устроил? Не знаете... Ну, так она
приходила проститься с тем домом, который покойник выстроил для нее, как она
хотела, - глупая девочка! - и разыскала меня, закутанная платком по глаза.
Мы долго ходили там, где можно было ходить, не рассчитывая кого-нибудь
встретить. Ее глаза разблестелись, - так была поражена, - известно, Ганувер
размахнулся, как он один умел это делать. Да. Большое удовольствие было
написано на ее лице, - на нее было вкусно смотреть. Ходила и замирала.
Оглядывалась. Постукивала ногой. Стала тихонько петь. Вот, - а это было в
проходе между двух зал, - наперерез двери прошла та авантюристка с Ганувером
и Галуэем. Молли отошла в тень, и нас никто не заметил. Я взглянул, - совсем
другой человек стоял передо мной. Я что-то заговорил, но она махнула рукой,
- заторопилась, умолкла и не говорила больше ничего, пока мы не прошли в сад
и не разыскали лодку, в которой она приехала. Прощаясь, сказала: "Поклянись,
что никому не выдашь, как я ходила здесь с тобой сегодня". Я все понял,
клятву дал, как она хотела, а про себя думал: "Вот сейчас я изложу ей все
свои мнения, чтобы она выбросила эти мысли о Дигэ". И не мог. Уже пошел
слух; я сам не знал, что будет, однако решился, а посмотрю на ее лицо, - нет
охоты говорить, вижу по лицу, что говорить запрещает и уходит с обидой.
Решался я так три раза и - не решился. Вот какие дела!
Паркер стал говорить дальше; как ни интересно было слушать обо всем, из
чего вышли события того памятного вечера, нетерпение мое отправиться к
Дюроку росло и разразилось тем, что, страдая и шевеля ногами под стулом, я,
наконец, кликнул прислугу, чтоб расплатиться.
- Ну, что же, я вас понимаю, - сказал Паркер, - вам не терпится пойти в
"Пленэр", Да и внучке пора спать. - Он снял девочку со стула и взял ее за
руку, а другую руку протянул мне, сказав: - Будьте здоровы!..
- До свидания! - закричала девочка, унося пирожки в пакете и кланяясь. -
До свидания! спасибо! спасибо!
- А как тебя зовут? - спросил я.
- Молли! Вот как! - сказала она, уходя с Паркером. Праведное небо! Знал
ли я тогда, что вижу свою будущую жену? Такую беспомощную, немного повыше
стула?!
II
Волнение прошлого. Несчастен тот, кто недоступен этому изысканному
чувству; в нем расстилается свет сна и звучит грустное удивление. Никогда,
никогда больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость,
меняется форма, пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та, - та
самая, в которой мы жили, окруженные заботами и страстями. Однако что-то
изменилось и в существе. Как человек, выросший лишь умом - не сердцем, может
признать себя в портрете десятилетнего, - так и события, бывшие несколько
лет назад, изменяются вместе с нами и, заглянув в дневник, многое хочется
переписать так, как ощущаешь теперь. Поэтому я осуждаю привычку вести
дневник. Напрасная трата времени!
В таком настроении я отправил Дюроку свою визитную карточку и сел, читая
газету, но держа ее вверх ногами. Не прошло и пяти минут, а слуга уже
вернулся, почти бегом.
- Вас просят, - сказал он, и я поднялся в бельэтаж с замиранием сердца.
Дверь открылась, - навстречу мне встал Дюрок. Он был такой же, как пять лет
назад, лишь посеребрились виски. Для встречи у меня была приготовлена фраза:
"Вы видите перед собой фигуру из мрака прошлого и верно с трудом узнаете
меня, так я изменился с тех пор", - но, сбившись, я сказал только: "Не
ожидали, что я приду?"
- О, здравствуй, Санди! - сказал Дюрок, вглядываясь в меня. - Наверно, ты
теперь считаешь себя старцем, для меня же ты прежний Санди, хотя и с
петушиным баском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли, - прибавил он, видя, что
я оглядываюсь, - вышла; она скоро придет.
- Я должен вам сказать, - заявил я, впадая в прежнее свое легкомыслие
искренности, - что я очень рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую жену, -
продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого жаром, - трудно найти. Да,
трудно! - вскричал я, желая говорить сразу обо веем и бессильный соскочить с
первой темы.
- Ты много искал, сравнивал? У тебя большой опыт? - спросил Дюрок, хватая
меня за ухо и усаживая. - Молчи. Учись, входя в дом, хотя бы и после пяти
лет, сказать несколько незначительных фраз, ходящих вокруг и около
значительного, а потому, как бы значительных.
- Как?! Вы меня учите?"
- Мой совет хорош для всякого места, где тебя еще не знали болтливым и
запальчивым мальчуганом. Ну, хорошо. Выкидывай свои пять лет. Звонок около
тебя, протяни руку и позвони.
Я рассказал ему приключения первого моряка в мире, Сандерса Пруэля из
Зурбагана (где родился) под самым лучшим солнцем, наиярчайше освещающим
только мою фигуру, видимую всем, как статуя Свободы, - за шестьдесят миль.
В это время прислуга внесла замечательный старый ром, который мы стали
пить из фарфоровых стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и в
"Золотой цепи".
- Хорошая была страница, правда? - сказал Дюрок. Он задумался, его
выразительное, твердое лицо отразило воспоминание, и он продолжал: - Смерть
Ганувера была для всех нас неожиданностью. Нельзя было подумать. Были
приняты меры. Ничто не указывало на печальный исход. Очевидно, его
внутреннее напряжение разразилось с большей силой, чем думали мы. За три
часа до конца он сидел и говорил очень весело. Он не написал завещания, так
как верил, что, сделав это, приблизит конец. Однако смерть уже держала руку
на его голове. Но, - Дюрок взглянул на дверь, - при Молли я не буду
поднимать разговора об этом, - она плохо спит, если поговорить о тех днях.
В это время раздался легкий стук, дверь слегка приоткрылась и женский
голос стал выговаривать рассудительным нежным речитативом: "Настой-чи-во
прося впус-тить, нель-зя ли вас преду-пре-дить, что э-то я, ду-ша мо-я..."
- Кто там? - притворно громко осведомился Дюрок.
- При-шла оч-ко-вая змея, - докончил голос, дверь раскрылась, и вбежала
молодая женщина, в которой я тотчас узнал Молли. Она была в костюме
пепельного цвета и голубой шляпе, При виде меня, ее смеющееся лицо внезапно
остыло, вытянулось и снова вспыхнуло.
- Конечно, я вас узнала! - сказала она. - С моей памятью, да не узнать
подругу моих юных дней?! Сандерсончик, ты воскрес, милый?! Ну, здравствуй, и
прости меня, что я сочиняла стихи, когда ты, наверно, ждал моего появления.
Что, уже выпиваете? Ну, отлично, я очень рада, и.. и.. не знаю, что еще вам
сказать. Пока что я сяду.
Я заметил, как смотрел на нее Дюрок, и понял, что он ее очень любит; и
оттого, как он наблюдал за ее рассеянными, быстрыми движениями, у меня
родилось желание быть когда-нибудь в его положении.
С приходом Молли общий разговор перешел, главным образом, на меня, и я
опять рассказал о себе, затем, осведомился, где Поп и Эстамп. Молли без
всякого стеснения говорила мне "ты", как будто я все еще был прежним Санди,
да и я, присмотревшись теперь к ней, нашел, что хотя она стала вполне
развившейся женщиной, но сохранила в лице и движениях три четверти прежней
Молли. Итак, она сказала:
- Попа ты не узнал бы, хотя и "все знаешь"; извини, но я очень люблю
дразниться. Поп стал такой важный, такой положительный, что хочется выйти
вон! Он ворочает большими делами в чайной фирме. А Эстамп - в Мексике. Он
поехал к больной матери; она умерла, а Эстамп влюбился и женился. Больше мы
его не увидим.
У меня были желания, которые я не мог выполнить и беспредельно томился
ими, улыбаясь и разговаривая, как заведенный. Мне хотелось сказать:
"Вскрикнем, - увидимся и ужаснемся, - потонем в волнении прошедшего пять лет
назад дня, вернем это острое напряжение всех чувств! Вы, Молли, для меня -
первая светлая черта женской юности, увенчанная смехом и горем, вы, Дюрок, -
первая твердая черта мужества и достоинства! Я вас встретил внезапно. Отчего
же мы сидим так сдержанно? Отчего наш разговор так стиснут, так отвлечен?"
Ибо перебегающие разговоры я ценил мало. Жар, страсть, слезы, клятвы,
проклятия и рукопожатия, - вот что требовалось теперь мне!
Всему этому - увы! - я тогда не нашел бы слов, но очень хорошо
чувствовал, чего не хватает. Впоследствии я узнал, отчего мы мало вспоминали
втроем и не были увлечены прошлым. Но и теперь я заметил, что Дюрок правит
разговором, как штурвалом, придерживая более к прохладному северу, чем к
пылкому югу.
- Кто знает?! - сказал Дюрок на ее "не увидим". - Вот Сандерс Пруэль
сидит здесь и хмелеет мало-помалу. Встречи, да еще неожиданные, происходят
чаще, чем об этом принято думать. Все мы возвращаемся на старый след,
кроме...
- Кроме умерших, - сказал я глупо и дико. Иногда держишь в руках хрупкую
вещь, рассеянно вертишь ее, как - хлоп! - она треснула. Молли призадумалась,
потом шаловливо налила мне рома и стала напевать, сказав: "Вот это я сейчас
вам сыграю". Вскочив, она ушла в соседнюю комнату, откуда загремел бурный
бой клавиш. Дюрок тревожно оглянулся ей вслед.
- Она устала сегодня, - сказал он, - и едва ли вернется. - Действительно,
во все возрастающем громе рояля слышалось упорное желание заглушить иной
ритм. - Отлично, - продолжал Дюрок, - пусть она играет, а мы посидим на
бульваре. Для такого предприятия мне не найти лучшего спутника, чем ты,
потому что у тебя живая душа.
Уговорившись, где встретимся, я выждал, пока затихла музыка, и стал
уходить. - "Молли! Санди уходит", - сказал Дюрок. Она тотчас вышла и начала
упрашивать меня приходить часто и "не вовремя": "Тогда будет видно, что ты
друг". Потом она хлопнула меня по плечу, поцеловала в лоб, сунула мне в
карман горсть конфет, разыскала и подала фуражку, а я поднес к губам теплую,
эластичную руку Молли и выразил надежду, что она будет находиться в добром
здоровье.
- Я постараюсь, - сказала Молли, - только у меня бывают головные боли,
очень сильные. Не знаешь ли ты средства? Нет, ты ничего не знаешь, ты лгун
