возгласе или обращении. Дигэ, сняв свою руку в перчатке, складывала и
раздвигала страусовый веер; ее лицо, ставшее еще красивее от смуглых голых
плеч, выглядело властным, значительным. На ней был прозрачный дымчатый шелк.
Она улыбалась. Дюрок первый заметил меня и, продолжая говорить с худощавым
испанцем, протянул руку, коснувшись ею моего плеча. Я страшно обрадовался;
вслед за тем обернулся и Ганувер, взглянув один момент рассеянным взглядом,
но тотчас узнал меня и тоже протянул руку, весело потрепал мои волосы. Я
стал, улыбаясь из глубины души. Он, видимо, понял мое состояние, так как
сказал: "Ну что, Санди, дружок?" И от этих простых слов, от его прекрасной
улыбки и явного расположения ко мне со стороны людей, встреченных только
вчера, вся робость моя исчезла. Я вспыхнул, покраснел и возликовал.
- Что же, поспал? - сказал Дюрок. Я снова вспыхнул. Несколько людей
посмотрели на меня с забавным недоумением. Ганувер втащил меня в середину.
- Это мой воспитанник, - сказал он. - Вам, дон Эстебан, нужен будет
хороший капитан лет через десять, так вот он, и зовут его Санди... э, как
его, Эстамп?
- Пруэль, - сказал я, - Санди Пруэль.
- Очень самолюбив, - заметил Эстамп, - смел и решителен, как Колумб.
Испанец молча вытащил из бумажника визитную карточку и протянул мне,
сказав: - Через десять лет, а если я умру, мой сын - даст вам какой-нибудь
пароход.
Я взял карточку и, не посмотрев, сунул в карман. Я понимал, что это
шутка, игра, у меня явилось желание поддержать честь старого, доброго
кондотьера, каким я считал себя в тайниках души.
- Очень приятно, - заявил я, кланяясь с наивозможной грацией. - Я
посмотрю на нее тоже через десять лет, а если умру, то оставлю сына, чтобы
он мог прочесть, что там написано.
Все рассмеялись.
- Вы не ошиблись! - сказал дон Эстебан Гануверу.
- О! ну, нет, конечно, - ответил тот, и я был оставлен, - при триумфе и
сердечном весельи. Группа перешла к другому концу зала. Я повернулся, еще,
первый раз свободно вздохнув, прошел между всем обществом, как дикий мустанг
среди нервных павлинов, и уселся в углу, откуда был виден весь зал, но где
никто не мешал думать.
Вскоре увидел я Томсона и Галуэя с тремя дамами, в отличном расположении
духа. Галуэй, дергая щекой, заложив руки в карманы и покачиваясь на носках,
говорил и смеялся. Томсон благосклонно вслушивался; одна дама, желая
перебить Галуэя, трогала его по руке сложенным веером, две другие,
переглядываясь между собой, время от времени хохотали. Итак, ничего не
произошло. Но что же было с Молли - девушкой Молли, покинувшей сестру, чтобы
сдержать слово, с девушкой, которая, милее и краше всех, кого я видел в этот
вечер, должна была радоваться и сиять здесь и идти под руку с Ганувером,
стыдясь себя и счастья, от которого хотела отречься, боясь чего-то, что
может быть страшно лишь женщине? Какие причины удержали ее? Я сделал три
предположения: Молли раздумала и вернулась; Молли больна и - Молли уже была.
- "Да, она была, - говорил я, волнуясь, как за себя, - и ее объяснения с
Ганувером не устояли против Дигэ. Он изменил ей. Поэтому он страдает,
пережив сцену, глубоко всколыхнувшую его, но бессильную вновь засветить
солнце над его помраченной душой". Если бы я знал, где она теперь, то есть
будь она где-нибудь близко, я, наверно, сделал бы одну из своих сумасшедших
штучек, - пошел к ней и привел сюда; во всяком случае, попытался бы
привести. Но, может быть, произошло такое, о чем нельзя догадаться. А вдруг
она умерла и от Ганувера все скрыто!
Как только я это подумал, страшная мысль стала неотвязно вертеться, тем
более, что немногое известное мне в этом деле оставляло обширные пробелы,
допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей был мне
хорошо знаком, и я знал, как изобретательны хулиганы, одержимые манией или
корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
Сам себе не отдавая в том отчета, я желал радости в сегодняшний вечер не
потому только, что хотел счастливой встречи двух рук, разделенных сложными
обстоятельствами, - во мне подымалось требование торжества, намеченного
человеческой волей и страстным желанием, таким красивым в этих необычайных
условиях, Дело обстояло и развертывалось так, что никакого другого конца,
кроме появления Молли, - появления, опрокидывающего весь темный план, -
веселого плеска майского серебряного ручья, - я ничего не хотел, и ничто
другое не могло служить для меня оправданием тому, в чем, согласно
неисследованным законам человеческих встреч, я принял невольное, хотя и
поверхностное участие.
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время выразились такими,
словами, - я был тогда еще далек от привычного искусства взрослых людей, -
обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без
выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка скрытого на хорах
оркестра, зовущая Замечательную Страну.
Да, всего только за двадцать четыре часа Санди Пруэль вырос, подобно
растению индийского мага, посаженному семенем и через тридцать минут
распускающему зеленые листья. Я был старее, умнее, - тише. Я мог бы,
конечно, с великим удовольствием сесть и играть, катая вареные крутые яйца,
каковая игра называется - "съешь скорлупку", - но мог также уловить суть
несказанного в сказанном. Мне, положительно, был необходим Поп, но я не смел
еще бродить, где хочу, отыскивая его, и когда он, наконец, подошел, заметив
меня случайно, мне как бы подали напиться после соленого. Он был во фраке,
перчатках, выглядя оттого по-новому, но мне было все равно. Я вскочил и
пошел к нему.
- Ну, вот, - сказал Поп и, слегка оглянувшись, тихо прибавил: - Сегодня
произойдет нечто. Вы увидите. Я не скрываю от вас, потому что возбужден, и
вы много сделали нам. Приготовьтесь: еще неизвестно, что может быть.
- Когда? Сейчас?
- Нет. Больше я ничего не скажу. Вы не в претензии, что вас оставили
выспаться?
- Поп, - сказал я, не обращая внимания на его рассеянную шутливость, -
дорогой Поп, я знаю, что спрашиваю глупо, но... но... я имею право. Я думаю
так. Успокойте меня и скажите: что с Молли?
- Ну что вам Молли?! - сказал он, смеясь и пожимая плечами. - Молли, - он
сделал ударение, - скоро будет Эмилия Ганувер, и мы пойдем к ней пить чай.
Не правда ли?
- Как! Она здесь?
- Нет.
Я молчал с сердитым лицом.
- Успокойтесь, - сказал Поп, - не надо так волноваться. Все будет в свое
время. Хотите мороженого?
Я не успел ответить, как он задержал шествующего с подносом Паркера,
крайне озабоченное лицо которого говорило о том, что вечер по-своему
отразился в его душе, сбив с ног.
- Паркер, - сказал Поп, - мороженого мне и Санди, большие порции.
- Слушаю, - сказал старик, теперь уже с чрезвычайно оживленным, даже
заинтересованным видом, как будто в требовании мороженого было все дело
этого вечера. - Какого же? Земляничного, апельсинового, фисташкового,
розовых лепестков, сливочного, ванильного, крем-брюле или ...
- Кофейного, - перебил Поп. - А вам, Санди? Я решил показать "бывалость"
и потребовал ананасового, но - увы! - оно было хуже кофейного, которое я
попробовал из хрустальной чашки у Попа. Пока Паркер ходил, Поп называл мне
имена некоторых людей, бывших в зале, но я все забыл. Я думал о Молли и
своем чувстве, зовущем в Замечательную Страну.
Я думал также: как просто, как великодушно по отношению ко мне было бы
Попу, - еще днем, когда мы ели и пили, - сказать: "Санди, вот какое у нас
дело..." - и ясным языком дружеского доверия посвятить меня в рыцари
запутанных тайн. Осторожность, недолгое знакомство и все прочее, что могло
Попу мешать, я отбрасывал, даже не трудясь думать об этом, - так я доверял
сам себе.
Поп молчал, потом от великой щедрости воткнул в распухшую мою голову
последнюю загадку.
- Меня не будет за столом, - сказал он, - очень вас прошу, не
расспрашивайте о причинах этого вслух и не ищите меня, чтобы на мое
отсутствие было обращено как можно меньше внимания.
- Я не так глуп, - ответил я с обидой, бывшей еще острее от занывшего в
мороженом зуба, - не так я глуп, чтобы говорить мне это, как маленькому.
- Очень хорошо, - сказал он сухо и ушел, бросив меня среди рассевшихся
вокруг этого места привлекательных, но ненужных мне дам, и я стал
пересаживаться от них, пока не очутился в самом углу. Если бы я мог
сосчитать количество удивленных взглядов, брошенных на меня в тот вечер
разными людьми, - их, вероятно, хватило бы, чтобы заставить убежать с
трибуны самого развязного оратора. Что до этого?! Я сидел, окруженный
спинами с белыми и розовыми вырезами, вдыхал тонкие духи и разглядывал полы
фраков, мешающие видеть движение в зале. Моя мнительность обострилась
припадком страха, что Поп расскажет о моей грубости Гануверу и меня не
пустят к столу; ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я буду бродить
среди огней и цветов, затем Томеон выстрелит в меня из тяжелого револьвера,
и я, испуская последний вздох на руках Дюрока, скажу плачущей надо мной
Молли: "Не плачьте. Санди умирает как жил, но он никогда не будет спрашивать
вслух, где ваш щеголеватый Поп, потому что я воспитан морем, обучающим
молчанию".
Так торжественно прошла во мне эта сцена и так разволновала меня, что я
хотел уже встать, чтобы отправиться в свою комнату, потянуть шнурок стенного
лифта и сесть мрачно вдвоем с бутылкой вина. Вдруг появился человек в ливрее
с галунами и что-то громко сказал. Движение в зале изменилось. Гости потекли
в следующую залу, сверкающую голубым дымом, и, став опять любопытен, я тоже
пошел среди легкого шума нарядной оживленной толпы, изредка и не очень
скандально сталкиваясь с соседями по шествию.
XVII
Войдя в голубой зал, где на великолепном паркете отражались огни люстр, а
также и мои до колен ноги, я прошел мимо оброненной розы и поднял ее на
счастье, что, если в цветке будет четное число лепестков, я увижу сегодня
Молли. Обрывая их в зажатую горсть, чтобы не сорить, и спотыкаясь среди
тренов, я заметил, что на меня смотрит пара черных глаз с румяного
кокетливого лица. "Любит, не любит, - сказала мне эта женщина, - как у вас
вышло?" Ее подруги окружили меня, и я поспешно сунул руку в карман,
озираясь, среди красавиц, поднявших Санди, правда, очень мило, - на смех. Я
сказал: "Ничего не вышло", - и, должно быть, был уныл при этом, так как меня
оставили, сунув в руку еще цветок, который я машинально положил в тот же
карман, дав вдруг от большой злости клятву никогда не жениться.
Я был сбит, но скоро оправился и стал осматриваться, куда попал. Между
прочим, я прошел три или четыре двери. Если была очень велика первая зала,
то эту я могу назвать по праву - громадной. Она была обита зеленым муаром, с
мраморным полом, углубления которого тонкой причудливой резьбы были
заполнены отполированным серебром. На стенах отсутствовали зеркала и
картины; от потолка к полу они были вертикально разделены, в равных
расстояниях, лиловым багетом, покрытым мельчайшим серебряным узором. Шесть
люстр висело по одной линии, проходя серединой потолка, а промежутки меж
люстр и углы зала блестели живописью. Окон не было, других дверей тоже не
было; в нишах стояли статуи. Все гости, вошедши сюда, помельчали ростом, как
если бы я смотрел с третьего этажа на площадь, - так высок и просторен был
размах помещения. Добрую треть пространства занимали столы, накрытые
белейшими, как пена морская, скатертями; столы-сады, так как все они сияли
