приказанию, какое бессознательно даем себе мы, если грядущий день ставит
хлопотливые цели.
- Этого-то числа я родилась, - сказала девушка, вытаскивая из-под одеяла
свои руки, гладя их и рассматривая как бы со стороны.
С скорбью нашла она, что они достойны гримасы, во всяком случае, не
хороши так, как у статуй или на известных картинах. Но - ничего.
Полюбовавшись на руки, с тревогой ощупала она ноги, - не кривы ли они, -
вдруг они кривы? Одну вытащила она из-под одеяла, подняв вверх, но кроме
белизны, прямизны и маленькой ступни, не заметила ничего. Вдруг представила
она, что кто-то видит эти поучительные занятия и, взрыв постель, скрылась в
ней, как в воде, таща тут же со стула брошенную вчера одежду и оделась для
уюта под одеялом.
С шалью, увязанной в газеты, вышла она из кухни. Ей стали встречаться
соседи. Веселая, горбатая прачка бойко загремела за ней по лестнице, схватив
ее руку и крича, как глухой: - Разве не уезжала? Когда приехала? Супруги
Пунктир, заезжие актеры без сцены, кокетливые старички, поливали из чайника
цветочные горшки; завидев Тави, дружно ринулись они к ней с жеманным
любопытством в глазах.
- Устроили ли вы ваши дела, Тави? - сказала старушка; старик, приподняв
одну бровь, готовил соответствующее выражение, в зависимости от того, какой
будет ответ.
- Да, ваши дела, - повторил он. - Откройте в себе талант, талант к сцене,
при выигрышной вашей фигуре".
Супруга перебила его ледяным взглядом, отчего, собрав плечи к ушам, умолк
он с сладостью и приятностью в лице, стряхивая с рукава ниточку.
- У кого же будете вы служить, моя милая? - осведомилась мадам Пунктир
тоном легкого нездоровья.
Еще несколько лиц, в туфлях на босую ногу, с трубкой или шпилькой в зубах
задали Тави те же вопросы, и всем им отвечала она, что не согласилась на
скаредные условия при трудной работе.
- Ну, как-нибудь! - был общий ответ. Короче всего поговорила девушка с
Квантом, массивная фигура которого, сидя на тюфяке у дверей и протянув ноги
поперек галереи, не убрала бы их, шествуй тут эскадрон; - их требовалось
обойти или перешагнуть. Кванг был кочегар. Увидев Тави, он только дрогнул
ногой, но не убрал ее, а почесал спину. Вынув изо рта трубку, он сказал в
разбегающееся кольцо дыма: - Не вышло?
- Нет, - бросила на ходу Тави. При этом разговаривающие даже не
посмотрели друг другу в лицо.
- Кикс? - сказал Кванг.
- Фью, - свистнула Тави.
Кванг продолжал курить.
Наступал один из тех упоенных блеском своим жарких и звонких дней, когда
волнующаяся, легкая свежесть нарядного утра подобна приветливой руке,
трогающей глаза, перед тем как взглянуть им за огненную черту чувств в
полном и тяжелом цвету. Торопясь до наступления жары вернуться домой, Тави
шла скоро, попав в центр к открытию магазинов. Ей приходилось уже иметь дело
с лавками, торгующими случайными вещами самого разнообразного назначения; в
одну такую лавку и обратилась она.
- Эту шаль я продаю, - сурово сказала она торговцу, бросившему свой
завтрак ради наживы.
Жуя, стал он рассматривать шаль, вертя ее перед кисло-угрюмым своим лицом
так тщательно, как едва ли вертели ее ткачи.
- Пока вы смотрите, я поговорю в ваш телефон, - сказала девушка и,
припомнив нужные номера, стала звонить.
- Квартира доктора Эммерсона, - сказал ей в ухо издалека женский голос.
- Ну, и что же вы хотите за вашу вещь? - спросил лавочник.
- Рита дома? - сказала Тави. - Тридцать она стоила, может быть, двадцать
пять не разорит вас? - "Она дома, и я сейчас позову ее".
- Послушайте, барышня, - сказал торговец, - зачем говорить лишнее, когда
я вам продам такую же, и еще лучше за пятнадцать, две, три, сто штук продам.
- Ведь я продаю, - кротко ответила девушка. - Рита, ты? - "Да, я, кто
это?" - голос был спокоен и глуховат. - Но это я, Тави.
- Берите двенадцать, - сказал лавочник.
- Лучше я брошу ее. - "Тави, что ты говоришь? Я не поняла". - Не
смущайся, Рита, я говорю с тобой и еще с одним. Приходи сегодня ко мне
вечером с твоим пузиковатым Бутсом. Это? - День рождения.
- Берите пятнадцать! - крикнул торгаш.
- Ну, что там поздравлять, - хорошо, я возьму пятнадцать, - стареем мы с
тобой, Рита, легко ли нести почти два десятка?! Жду и угощу всякими штуками.
Что? Ну, будь здорова. Отойдя, подставила она руку, серьезно и грустно
смотря, как хозяин лавки опускал в нее одну за другой серебряные монеты. Он
делал это, осклабясь и засматривая в лицо девушке.
- Будьте здоровы, - сказал он, - приносите, что будет; мы все купим.
- Купить, перекупить, распроприторговать и распроперепродать, - рассеянно
сказала Тави, став на порог и оборачиваясь с задорной улыбкой, - но одного
вы не купите.
- Ну, что такое? - задетый в торговом азарте, спросил лавочник, взбодрясь
и потирая руки.
- Вы не купите дня рождения, как я купила его. Вот! - она сжала деньги,
подняла руку и рассмеялась. - Не купите! Трафагатор, Эклиадор и Макридатор!
С тем, выпалив эти слова в подражание оккультному роману, который прочла
недавно, смеясь, выпорхнула и исчезла девушка на блеске раннего солнца,
мешающего смотреть прямо белой слепотой в слезящихся глазах.
Купив, о чем мечтала еще вчера, - красную розу и белую лилию, Тави
приколола их к платью. В ее корзинке лежали уже яйца, мясо, масло и мука;
среди провизии торчало серебряное горлышко темной винной бутылки; несколько
апельсинов рдели под батистовым локтем. Так, вооруженная, с сознанием
подвига явилась она домой, присела, почмокала в хозяйственном раздумье и
затопила плиту.
Разгоревшись, огонь вычертил щели чугунных досок. Комната и кухня пылали
солнцем; уютен стал сам беспорядок; роза и лилия, в голубеньком молочном
кувшине, поставленном на стол с оползшей скатертью, отрадно цвели. Смотря на
них, Тави захотелось в сады, полные зеленого серебра лиственных просветов,
где клумбы горят цветами и яркая, как громкое биение сердца, тишина
властвует над чистой минутой. Опустив мясо в кастрюлю, посмотрела она вокруг
и увидела простой, одинокий час, пригретый утренним солнцем. Тогда
захотелось ей, чтобы сердце билось больно и сладко; варварски расправилась
она со своими припасами и, наспех, притопывая от нетерпения ногой, шлепнула
на мясо кусок масла, решив посолить потом, как будет готово; кипя и сердясь,
протолкла в глиняной чашке муку, полив ее молоком и яйцами, размесила фарш и
начинила пирог. По приближении к концу этих занятий представилось ей, как
будет все вкусно; тогда, искательно посмотрев на пирог и мясо, уже несколько
бережнее сунула она кушанье в духовой шкап; затем вымыла руки, схватила
книгу и уселась против окна.
Тонкий запах розы противоречил убожеству. Жажда роскоши овладела Тави;
опрокинув на платок из флакона каплю духов, вдохнула она аромат их с видом
относительного удовлетворения и положила платок рядом на стол. Но было
что-то в другой руке, и она разжала ее: упал на колени кусок старого сыра,
схваченного попутно, в рассеянности. Как водится, сыр просил хлеба. Нехотя
придвинула она ногой стул, на котором со вчерашнего вечера лежала краюха,
ущипнула от корки. Сыр был так горек, что она плюнула, но, воодушевясь,
старательно выскребла ножом плесень, снова уселась и стала жевать, не
забывая прикладываться к платку; меж тем ее блестящие глаза быстро, -
взад-вперед, - пересекали страницу.
В то время, как в духовой яростно скворчало мясо, вздувался и опадал
пирог, решив лучше подгореть, чем уступить какой-то литературе, всадник из
Сен-Круа по каменистой дороге, взбивая пыль, мчался к Алансонскому герцогу с
известием о нападении англичан, и, держась за всадника, сидела пропитанная
духами Тави. В то время как лорд, губернатор Калэ, требовал от Дианы
невозможных страстей, - соус полился через край, но Тави ледяным взглядом
сказала лорду: - "О, нет!" И когда рыцарь, герой всех времен и стран,
освобождал пленницу, пирог, лопнув, выпустил часть начинки, а Тави, краснея,
решила уже сказать рыцарю с огромным мечом: - "Да".
О вы, люди, умершие люди, с детской чертой глаз, омраченных жизнью! Вам
улыбаются и вас приветствуют все, кто дышит воздухом беспокойным и сладким
невозможной страны. Спала или нет Тави - не знала она; но, устав, видела,
как среди армий англичан и французов появились индейцы. Переплет какой книги
не удержал их? Все пропало. Проведя рукой по глазам, Тави очнулась и
вернулась к хозяйству. III
Убирая комнату, стирала она тряпкой пыль, гремела стульями, чистила и
вытирала посуду, и от возни разгорелись ее нежные щеки. Чувствуя, что они
горят, Тави подошла к зеркалу, фыркая и отплевываясь.
- Тьфу, тьфу! как ведьма, как трубочист; не лучше я этого Сарацина!
Действительно, ее нос был в пыли, полоса сажи марала щеку, а шея засерела
от пыли. Уже Тави схватила полотенце, чтобы вытереться, но, подавленная, со
вздохом опустила руку, качая головой: - Не для кого мне прибираться и
умываться; хороша я и так.
Действительно, она была хороша и так.
Нет более удобного момента описать женщину, как когда она сама вспомнит
об этом; описать, так сказать, при случае. Раз наступил такой случай, грешно
было бы упустить его, ожидая нового случая. Вероятно, проницательный
читатель заметил, что, подчеркивая наши слова - юна была хороша и так", - то
есть хороша, несмотря на запачканное пылью и сажей личико, мы разумеем не
классическую гармонию очертаний, которой именно нельзя быть тронутой сажей,
так как сажное пятно мгновенно обезобразит ее. Попробуйте произвести опыт со
статуей, попачкав ее прекрасные, однако лишенные иного выражения, кроме
выражения условного совершенства, черты чем-нибудь темным, хотя бы той же
сажей, - мгновенно исчезнет очарование. Пятно или полоска придадут
спокойствию совершенных форм мрамора гибельную черту, так же неумолимо
поражающую законченность, как клякса на белом листе бумаги делает вдруг
неопрятным весь лист. Равным образом красавица с головы до ног, женщина
красоты безупречной и строгой, теряет все, если у ней запылится нос или
осквернится щека чернильным пятном; такова природа всякого совершенства,
могучего, но и беззащитного, если чему-нибудь в чем-нибудь резко уступило
оно.
Однако живая и веселая девушка с неправильным, но милым и нежным лицом, с
лучистым и теплым, как тихий звон, взглядом, выражение которого беспрерывно
разнообразно; девушка, все время ткущая вокруг себя незримый след легких и
беззаботных движений; худенькая, но хорошо сложенная, с открытым и чистым
голосом, с улыбкой, мелькающей как трепет летней листвы, - может, не вредя
себе ровно ничем, пачкаться и пылиться сколько душе угодно; ее вызывающая
заботливую улыбку прелесть победит черное тягло сажи потому, что у нее более
средств для этого, чем у неподвижной статуи, или живой, но с медленным
темпом излучаемых впечатлений богини. Может ли последняя запрыгать, хохоча и
хлопая себя по бокам? Нет. Но это может всякая просто миловидная девушка,
мало заботящаяся о том, как выглядит подобный эксперимент.
Вот все, что мы хотели сказать, воспользовавшись подходящим моментом. Меж
тем, вытирая вещи, стоящие на комоде, Тави повела мысленную беседу с
Сарацином из гипса. Не раз о его подножие пропавший капитан выколачивал
трубку, чем сбил краску, окружив ноги Сарацина ужасными ямами. Сарацин,
поднеся руку к глазам, смотрел вдаль, другой же рукой держался за рукоять
ятагана.
- Ну, как у вас в Сарацинии? - спросила девушка.
- Да ничего, помаленьку.
- Вот, говорят, вы просветили Испанию, - продолжала Тави. - Были вы,
говорят, велики, но умалились. Почему это?
