мне и научи не сказать лишнего". - Как ни странно, молитвенный шепот этот
решительно испугал Тави; она уже повернулась с желанием проворно сбежать
вниз, но устыдилась. - Катриона была куда смелее меня, - сказала она,
вспоминая чудесный роман автора "Новых Арабских ночей", - и нисколько не
старше. Чего же боюсь я? Эта женщина пострадала; наверное, жизнь ее была
сплошньм горем. Она расстроена, ничего более.
И в такт последнего слова Тави храбро перешагнула порог, несколько
разочарованная тем, что вместо кладовой Синей Бороды или чего-нибудь
отвечающего ее сердцебиению - увидела всего лишь очень роскошную и очень
большую комнату, дальние предметы которой, благодаря светлой и глубокой
перспективе, казались видимыми через уменьшительные стекла бинокля.
- Здесь я оставлю вас, - сказала вдова, - а вы осмотритесь. Вот шкапы, в
них книги - любимое и постоянное чтение моего покойного мужа. Что-нибудь вы
поймете во всем этом и, когда надумаете уйти, дайте звонок. Я тотчас приду.
Есть вещи, о которых тяжело говорить, - прибавила она, заметив, что Тави уже
набирает, соответственно новому удивлению, приличное количество воздуха, -
но которые нужно знать. Итак, вы остаетесь; будьте как дома.
Сквозь грусть ее слов вырезалась глухая усмешка. Пока Тави соображала,
как отнестись ко всему этому, вдова Торпа, взяв со стола часть бумаг, вышла
и притворила дверь; стало тихо, Тави была одна.
- Нас то ругают, то ласкают, то оставляют и... - она тронула дверь, -
нет, не запирают; но короб загадок высыпан уже на мою голову. Все загадки
крепкие, как лесные орехи.
Ее взгляд остановился на драгоценных рамах картин, затем на картинах. Их
было более двадцати, кроме панно, и все они казались иллюстрациями одного
сочинения - так однородно-значительно было их содержание. Альковы, феи,
русалки, символические женские фигуры времен года, любовные сцены разных
эпох, купающиеся и спящие женщины; наконец, картины более сложного
содержания, центром которого все же являлись поцелуй и любовь, - Тави
пересмотрела так бегло, что едва запомнила их томные и томительные сюжеты.
Она торопилась. Ее особенностью был нервный позыв схватить вниманием все
сразу или сколько возможно больше. Поэтому, быстро переходя от столов к
этажеркам, от этажерок к шкалам и статуям, везде, так или иначе - в форме
помпейской безделушки, этюда или изваяния - она наталкивалась на изображение
обнаженной женщины, из чего вывела заключение, что покойный имел пристрастие
к живописи; может быть, рисовал сам. "Но что я должна смотреть, что надо
увидеть?" В недоумении повела она бровью, пожала плечом, задумчиво
рассматривая сквозь стекло шкапов красивые переплеты книг, уже манившие ее
страсть к чтению, и сказала себе: "Начнем с главного. Наверное, эти книги
должна была бы я читать умершему. Посмотрим".
Открыв шкап, девушка схватила миниатюрный золотообрезный том; по привычке
заглядывать в сердце книги, ее середину, что всегда делала с целью
почувствовать, залюбопытствует ли страстно душа, она выделила ряд страниц
наудачу и внимательно прочла их. По мере того, как шрифт вел ее к темным
местам, значение которых не поддавалось ее опыту, но говорило все же сотой
частью своей нечто особенное, подобное лукавой исповеди или намеку, ее брови
сжимались все мрачнее, рассекая белизну выпуклого и чистого лба морщиной
сурового напряжения. И медленно, как от сильной боли, сдержанной
чрезвычайным усилием, от самых ее плеч, по шее, ушам, по всему оставшемуся
спокойным лицу поднялся, алея, густой румянец стыда.
Но она не уронила и не бросила удивительное издание. Закрыв том, Тави
аккуратно вдвинула его на прежнее место, прикрыла дверь шкапа, медленно
подошла к звонку и с наслаждением придержала палец на кнопке до тех пор,
пока он не заныл. Все стало ясно ей; все загадки этого утра нашли точное
объяснение, и хотя на ней не было никакой вины, она чувствовала себя так,
как если бы ее зеленая пальма была уже схвачена жесткой рукой. Но она не
оскорбилась, - тень смерти стояла меж ней и судьбой этого дома, - смерть
унесла все.
VI
Не замедлив, пришла вдова; почти с ужасом смотрела на нее бледная и тихая
Тави. "Так вот как ты жила!" На эту мысль девушки, как бы угадав ее,
прозвучал ответ: - Да, все мы не знаем, что нам придется делать на этом
свете. Но - добавить ли что-нибудь?
- Нет, нет. Довольно, - поспешила сказать Тави. - Теперь я уйду. Стойте.
Прежде чем распрощаться и уйти, я хочу видеть умершего.
- Вы?!
- Да.
Вдова, прищурясь, молча искала взглядом смысл этого желания; но
обыкновенно подвижное и нервное лицо Тави стойко охраняло теперь свою мысль;
и вообще была она уже не совсем та, прежняя; ее слова звучали добродушно и
твердо, с неторопливостью затаенной воли. Чтобы рассечь молчание, Тави
прибавила: - Обыкновенная вежливость требует этого от меня Уже нет того
человека. Я приехала к нему, на его деньги, одним словом, внутренне мне
нужно проститься и с ним.
- Быть может, вы правы, Тави. Идите сюда. Сказав так, вдова прошла
диагональ кабинета к портьере, подняв которую, открыла скрытую за нею дверь
соседнего помещения. Занавеси были там спущены, и огонь высокой свечи
отдаленно блеснул из сумерек в ливень дневного света, потопившего кабинет.
- Он там, - сказала вдова. - Скоро привезут гроб.
- А вы? - Тави, придерживая над головой складку портьеры, мягкой улыбкой
позвала войти эту женщину, лицо которой мучительно волновало ее. - Разве вы
не войдете?
- Нет Это сильнее меня. Просто я не могу. - Она закусила губу, потом
рассмеялась. - Если я войду, я буду смеяться, - вот так, - все время;
смеяться и ликовать. Но вы, когда взглянете на его лицо, вспомните,
вспомните шестерых и помилосердствуйте им. Две отравились. Судьба остальных
та самая, какой широко пользуются косметические магазины. Не сразу он
достигал цели, о нет! Вначале он создавал атмосферу, настроение... привычку,
потом - книги, но издалека, очень издалека; быть может, с "Ромео и
Джульетты", - и далее, путем засасывания...
- Он умер, - сказала Тави.
Как будто вдова Торпа лишь ждала этого напоминания. Ее лицо исказило и
потрясло гневом, но, удержась, она махнула рукой: - Идите! - И девушка
подошла одна к мертвому. Торп лежал на возвышении, закрытый простынями до
подбородка; огни свечей бродили по выпуклостям колен, рук и груди складками
теней; мясистое лицо было спокойно, и Тави, едва дыша, в упор рассматривала
его. По всему лицу мертвого уже прошло неуловимое искажение, меняющее иногда
черты до полной несхожести с тем, каковы были они живыми; в данном случае
перемена эта не была разительной, лишь строже и худее стало это лицо.
Умершему, казалось, было лет пятьдесят, пятьдесят пять; его довольно густые
волосы, усы и борода чернели так ненатурально, как это бывает у крашеных;
толстый, с горбиной нос; мертвенно-фиолетового оттенка губы неприятно ярко
выделялись на тусклой коже дряблых, с ямками, щек. Глаза ввалились; под
веками стояла их мертвая, белая полоса, смотрящая в невидимое. Как, почему
остановилось внезапно гнилое, жирное сердце? Под этим черепом свернулись
мертвые черви мыслей; последних, кто может узнать их? Тави могла бы видеть и
развернуть комки мозговой слизи в их предсмертный, цветущий хаос - блеск
умопомрачительной оргии, озарившей видением пахнущую духами спальню;
видением - больше и острей сна, с вставшими у горла соблазнами всей жизни,
перехватившими удар сердца сладкой электрической рукою своей. Та сила,
которая равно играет чудесами машин и очарованием струн, нанесла твердый
удар. С минуту здесь побыл Крукс. Но не было воздушных следов.
Тави смотрела, пока ее мысли, стремясь важным и особым путем, не задели
слов "жизнь", "смерть", "рождение". "А завтра день моего рождения! Это так
приятно, что и сказать невозможно". Тогда в ней просияла улыбка.
- Я вас прощаю, - сказала она, приподнимаясь на цыпочки, чтобы соединить
эти слова с взглядом на все лицо Торпа. - Торп, я прощаю вас. И я должна
что-нибудь прочесть вам, что хочется мне.
Она вернулась в кабинет к шкапам, нахмуренная так серьезно, как хмурятся
дети, вытаскивая занозу, и среди простых переплетов выдернула что попало.
Книгу она раскрыла, лишь подойдя опять к мертвому. То был Гейне,
"Путешествие на Гарц".
- Слушайте, Торп, - оттуда, где вы теперь. Строки попутались в ее глазах,
но наконец остановились, и, успокаиваясь сама, тихо, почти про себя, прочла
Тави первое, что пересекло взгляд:
Я зовусь принцессой Ильзой,
В Ильзенштейне замок мой,
Приходи туда. и будем
Мы блаженствовать с тобой ...
- Больше я не буду читать, - сказала девушка, закрыв книгу, - а то мне
захочется попросить ее на дорогу. И я ухожу. Прощайте.
Она снова приподнялась, легко поцеловала умершего в лоб поцелуем,
подобным сострадательному рукопожатию. Потом торопливо ушла, метнув портьеру
так быстро, что по ее разгоряченному лицу прошел ветер. И этот поцелуй был
единственным поцелуем Торпа за всю его жизнь, ради которого ему стоило бы
снова открыть глаза.
VII
Рассеянная и грустная вышла Тави на улицу. Она не взяла денег, несмотря
даже на то, что остающейся у нее суммы не хватало купить билет; деньги были
предложены ей без обиды, но сердце Тави твердо восстало.
- Благодарю вас, - сказала она вдове, - мне хочется одного - скорее уйти
отсюда.
Так она ушла и очутилась среди сотрясающего грохота улиц жаркого Лисса с
стесненно-замирающим сердцем.
Некоторое время то гневно, то удрученно, не замечая как и куда идет,
девушка была занята распутыванием темной истории; хор противоречивых
догадок, лишенных основы и связи, мучил ее сердце, и, устав, бросила она
это, присматриваясь к уличному движению, чтобы легко вздохнуть. Понемногу ей
удалось если не рассеяться, то восстановить равновесие; дрогнув последний
раз в знобком отвращении плечиками, она стала осматриваться, заметив, что
удалилась от центра. Улицы были серее и малолюднее, толпа неряшливее;
громоподобные вывески сменились ржавыми листами железа с темными буквами,
из-за оград свешивалась чахлая зелень. Открытые двери третьеразборного
трактира приманили аппетит Тави; усталая и проголодавшаяся, войдя с
сумрачным видом, села она к столу с грязной скатертью и спросила рагу, что
немедленно и было ей подано, - неприглядно, но отменно горячо, так что
заболели губы. Не обращая внимания на взгляды обычных посетителей заведения,
Тави храбро занялась кушаньем, в котором соли и перцу было, может быть,
больше всего прочего, и, залив жжение горла стаканом воды, вышла,
настроенная практически.
Как быть? Как достать денег, чтобы вернуться обратно, и чем заняться до
семи вечера? В семь отходил поезд. Но простодушный, великодушный Крукс мог
теперь, ничем не утруждая себя, сообщить ей свой адрес туда, где ее нет.
"Если сделать так... - рассуждала она, обрекая медальон, подарок покойной
матушки, кассе ссуд и решаясь продать новую шляпу, картонка с которой
покачивалась на ее локте, - ну, шляпу можно продать; а за медальон ..." - И,
погрузясь в точный расчет, пошла она, приговаривая: - Если так и так, будет
вот так и этак... Или не так? А как?
В чем-то не сошлись воображаемые ею цифры, и приостановилась она, подняв
голову, с удивлением слушая странный золотой звон, тихий, как бред ручья в
неведомой стороне. Пустынно было на улице, лишь далеко впереди смутные
фигуры мелькали на перекрестке; справа же двигалась шагом извозчичья
