А.С. Грин
Блистающий мир
ПРОЕКТ "ОБЩИЙ ТЕКСТ" http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
А.С. Грин. Собрание сочинений в шести томах.
Москва, Изд. "Правда", 1965, т.3, сс. 66-214
"Это - там..."
Свифт
Часть I
ОПРОКИНУТАЯ АРЕНА
Семь дней пестрая суматоха афиш возвещала городским жителям о
необыкновенном выступлении в цирке "Солейль" "Человека Двойной Звезды"; еще
никогда не говорилось так много о вещах подобного рода в веселящихся
гостиных, салонах, за кулисами театра, в ресторанах, пивных и кухнях.
Действительно, цирковое искусство еще никогда не обещало так много, - не
залучало волнения в область любопытства, как теперь. Даже атлетическая
борьба - любимое развлечение выродившихся духовных наследников Нерона и
Гелиогабала - отошла на второй план, хотя уже приехали и гуляли напоказ по
бульварам зверские туши Грепера и Нуара - негра из африканской Либерии, -
раскуривая толстейшие регалии, на удивление и сердечный трепет зрелых, но
пылких дам. Даже потускнел знаменитый силач-жонглер Мирэй, бросавший в
воздух фейерверк светящихся гирь. Короче говоря, цирк "Солейль" обещал
истинно небывалое. Постояв с минуту перед афишей, мы полнее всяких примеров
и сравнений усвоим впечатление, производимое ею на толпу. Что же там
напечатано?
"В среду, - говорила афиша, - 23 нюня 1913 года состоятся первое,
единственное и последнее выступление
ранее никогда нигде не выступавшего, поразительного, небывалого,
исключительного феномена, именующего себя "Человеком Двойной Звезды".
Не имеющий веса Летящий бег Чудесный полет
Настоящее парение в воздухе, которое будет исполнено без помощи скрытых
механических средств и каких бы то ни было приспособлений.
Человек Двойной Звезды остается висеть в воздухе до 3-х секунд полного
времени.
Человек Двойной Звезды - величайшая научная загадка нашего века.
Билеты, ввиду исключительности и неповторимости зрелища, будут
продаваться с 19-го по день представления; цены утроены".
Агассиц, директор цирка "Солейль", дал журналистам следующие объяснения.
Несколько дней назад к нему пришел неизвестный человек; даже изощренный глаз
такого пройдохи, как Агассиц, не выцарапал из краткого свидания с ним
ничего, кладущего штамп. На визитной карточке посетителя стояло: Э. Д. -
только; ни адреса, ни профессии...
Говоря так, Агассиц принял вид человека, которому известно гораздо более,
чем о том можно подумать, но сдержанного в силу важных причин. Он сказал: -
Я видел несомненно образованного и богатого человека, чуждого цирковой
среде. Я не делаю тайны из того, что наблюдал в нем, но... да, он - редкость
даже и для меня, испытавшего за тридцать лет немало. У нас он не служит. Он
ничего не требовал, ничего не просил. Я ничего не знаю о нем. Его адрес мне
неизвестен. Не было смысла допытываться чего-либо в этом направлении, так
как одно-единственное его выступление не связано ни с его прошлым, ни с
личностью. Нам это не нужно. Однако "Солейль" стоит и будет стоять на
высоте, поэтому я не мог выпустить такую редкую птицу. Он предложил больше,
чем дал бы сам Барнум, воскреснув и явившись сюда со всеми своими зверями.
Его предложение таково: он выступит перед публикой один раз;
действительно один раз, ни больше, ни меньше, - без гонорара, без угощения,
без всякого иного вознаграждения. - Эти три "без" Агассица свистнули солидно
и вкусно. - Я предлагал то и то, но он отказался.
По его просьбе, я сел в углу, чтобы не помешать упражнению. Он отошел к
двери, подмигнул таинственно и лукаво, а затем, - без прыжка, без всякого
видимого усилия, плавно отделясь в воздух, двинулся через стол, задержавшись
над ним, - над этой вот самой чернильницей, - не менее двух секунд, после
чего неслышно, без сотрясения, его ноги вновь коснулись земли. Это было так
странно, что я вздрогнул, но он остался спокоен, как клоун Додди после того,
как его повертит в зубах с трапеции Эрнст Вит. - "Вот все, что я умею, -
сказал он, когда мы уселись опять, - но это я повторю несколько раз, с
разбега и с места. Возможно, что я буду в ударе. Тогда публика увидит
больше. Но за это поручиться нельзя".
Я спросил - что он знает и думает о себе как о небывалом, дивном
феномене. Он пожал плечами. - "Об этом я знаю не больше вашего; вероятно, не
больше того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах: они
являются. Так это является у меня". Более он не объяснил ничего. Я был
потрясен. Я предложил ему миллион; он отказался - и даже - зевнул. Я не
настаивал. Он отказался так решительно и бесспорно, что настойчивость
равнялась бы унижению. Но, естественно, я спросил, какие причины заставляют
его выступить публично. - "Время от времени, - сказал он, - слабеет мой дар,
если не оживлять его; он восстанавливается вполне, когда есть зрители моих
упражнений. Вот - единственное ядро, к которому я прикован". Но я ничего не
понял; должно быть, он пошутил. Я вынес впечатление, что говорил с
замечательным человеком, хранящим строжайшее инкогнито. Он молод, серьезен,
как анатом, и великолепно одет. Он носит бриллиантовую булавку тысяч на
триста. О всем этом стоит задуматься.
На другой же день утренние и вечерние газеты тиснули интервью с
Агассицем; в одной газете появился даже импровизированный портрет странного
гастролера. Усы и шевелюра портрета сделали бы честь любой
волосорастительной рекламе. На читателя, выкатив глаза, смотрел свирепый
красавец, Между тем виновник всего этого смятения, пересмотрев газеты и
вдосталь полюбовавшись интересным портретом, спросил: - "Ну, Друд, ты будешь
двадцать третьего в цирке?"
Сам отвечая себе, он прибавил: - "Да. Я буду и посмотрю, как это сильное
дуновение, этот удар вихря погасит маленькое косное пламя невежественного
рассудка, которым чванится "царь природы". И капли пота покроют его лицо..."
II
Не менее публики подхвачена была волной острого интереса вся цирковая
труппа, включая прислугу, билетеров и конюхов. Пошел слух, что "Двойная
Звезда" (как приказал он обозначить себя в афише) - граф и миллиардер, и о
нем вздыхали уже наездницы, глотая слюнки в мечтах ресторанно-ювелирного
качества; уже пытали зеркало балерины, надеясь каждая увлечь сиятельного
оригинала, и с пеной на губах спорили, - которую из них купит он подороже.
Клоуны придумывали, как смешить зрителя, пародируя новичка.
Пьяница-сочинитель Дебор уже смастерил им несколько диалогов, за что пил
водку и бренчал серебряной мелочью. Омраченные завистью гимнасты, вольтижеры
и жонглеры твердили единым духом, до последнего момента, что таинственный
гастролер-шарлатан из Индии, где научился действовать немного внушением, и
предсказывали фиаско. Они же пытались распространить весть, что соперник их
по арене - беглый преступник. Они же сочинили, что "Двойная Звезда" -
карточный шулер, битый неоднократно. Им же принадлежала интересная повесть о
шантаже, которым будто бы обезоружил он присмиревшего Агассица. Но по
существу дела никто не мог ничего сказать: дымная спираль сплетни вилась, не
касаясь центра. Один лишь клоун Арси, любивший повторять: "Я знаю и видал
все, поэтому ничему не удивляюсь", - особенно подчеркивал свою фразу, когда
разговор поднимался о "Двойной Звезде"; но на больном, желчном лице клоуна
отражался тусклый испуг, что его бедную жизнь может поразить нечто, о чем он
задумывается с волнением, утратив нищенский покой, добытый тяжким трудом
гримас и ушибов.
Еще много всякого словесного сора - измышлений, болтовни, острот,
издевательств и предсказаний - застряло в ушах разных людей по поводу
громкого выступления, но всего не подслушаешь. В столбе пыли за копытами
коней Цезаря не важна отдельно каждая сущая пылинка; не так уж важен и
отсвет луча, бегущего сквозь лиловые вихри за белым пятном золотого
императорского шлема. Цезарь пылит... Пыль - и Цезарь.
III
23-го окно цирковой кассы не открывалось. Надпись гласила: "Билеты
проданы без остатка". Несмотря на высокую цену, их раскупили с быстротой
треска; последним билетам, еще 20-го, была устроена лотерея, - в силу того,
что они вызвали жестокий спор претендентов.
Пристальный взгляд, брошенный в этот вечер на места для зрителей,
подметил бы несколько необычный состав публики. Так, ложа прессы была набита
битком, за приставными стульями блестели пенсне и воротнички тех, кто был
осужден, стоя, переминаться с ноги на ногу. Была также полна ложа министра.
Там сиял нежный, прелестный мир красивых глаз и тонких лиц молодых женщин,
белого шелка и драгоценностей, горящих как люстры на фоне мундиров и фраков;
так лунный водопад в бархате черных теней струит и искрит стрежи свои. Все
ложи, огибающие малиновый барьер цветистым кругом, дышали роскошью и
сдержанностью нарядной толпы; легко, свободно смеясь, негромко, но отчетливо
говоря, эти люди рассматривали противоположные стороны огромного цирка. Над
ареной, блистая, реяла воздушная пустота, сомкнутая высоко вверху куполом с
голубизной вечернего неба, смотрящего в открытые стеклянные люки.
Выше кресел помещалась физиономическая пестрота интеллигенции, торговцев,
чиновников и военных; мелькали знакомые по портретам черты писателей и
художников; слышались замысловатая фраза, удачное замечание, изысканный
литературный оборот, сплетни и семейные споры. Еще выше жалась на
неразгороженных скамьях улица - непросеянная толпа: те, что бегут, шагают и
проплывают тысячами пар ног. Над ними же, за высоким барьером, оклеенным
цирковыми плакатами, на локтях, цыпочках, подбородках и грудях, придавленных
теснотой, сжимаясь шестигранно, как сот, потели парии цирка - галерея;
силясь высвободить хотя на момент руки, они терпели пытку духоты и
сердцебиения; более спокойными в этом месиве выглядели лица людей выше семи
вершков. Здесь грызли орехи; треск скорлупы мешался с свистками и
бесцеремонными окриками.
Освещение a giorno, возбуждающе яркий свет такой силы, что все, вблизи и
вдали, было как бы наведено светлым лаком, погружало противоположную сторону
в блестящий туман, где, однако, раз останавливался там взор, все виделось с
отчетливостью бинокля, - и лица и выражения. Цирк, залитый светом, от
укрепленных под потолком трапеций, от медных труб музыкантов, шелестящих
нотами среди черных пюпитров, до свежих опилок, устилавших арену, - был во
власти электрических люстр, сеющих веселое упоение. Закрыв глаза, можно было
по слуху намечать все точки пространства - скрип стула, кашель, сдержанный
полутакт флейты, гул барабана, тихий, взволнованный разговор и шум, подобный
шуму воды, - шелеста движений и дыхания десятитысячного человеческого
заряда, внедренного разом в поперечный разрез круглого здания. Стоял острый
запах тепла, конюшен, опилок и тонких духов - традиционный аромат цирка,
родственный пестроте представления.
Начало задерживалось; нетерпение овладело публикой; по галереям несколько
раз, вспыхивая неровным треском, перекатились аплодисменты. Но вот звякнул и
затрепетал третий звонок. Бухнуло глухое серебро литавр, взвыл тромбон,
выстрелил барабан; медь и струны в мелькающем свисте флейт понесли
воинственный марш, и представление началось.
IV
Для этого вечера дирекция выпустила лучшие силы цирка. Агассиц знал, что
к вершине горы ведут крутые тропинки. Он постепенно накаливал душу зрителя,
громоздя впечатление на впечатление, с расчетливым и строгим разнообразием;
благодаря этому зритель должен был отдать весь скопленный жар души
