ничего ровно не понимаю. Грех вам, вы так меня обижаете... - Она подняла
передник, тыкая им в глаза. - Я так стараюсь, не покладая рук, что не имею
для себя свободной минуты. Вам, должно быть, насплетничали. Кто вам
жаловался? Кто? Кто?
- Кто бы ни жаловался, - почтенным жильцам я верю и ваши выкрики считаю
истерикой. Не трудитесь оправдываться. Впрочем, я придумал взыскание,
которое одновременно проучит вас и даст мне возможность убедиться, верны ли
жалобы. С этого часа, прежде чем разнести что-либо по номерам, извольте
показать мне приборы, кушанья и напитки: я сам посмотрю, так ли вы делаете
то, что надо делать; а затем, прекращая наш разговор, предупреждаю, что в
следующий раз вы дешево не отделаетесь.
Горничная вышла с тяжелым сердцем, в слезах и горьком недоумении,
по-своему объясняя придирку.
"Он приставал ко мне, - решила она, - перещипал мне все руки, но без
толку и теперь мстит; будь он, однако, проклят, - я понесу ему на осмотр не
только приборы, а все ковры, и так тряхну перед его носом, что он съест
фунтов пять пыли".
Простодушно изобличив, таким образом, свои отношения к коврам, она
поднялась наверх, преследуемая звонками. На сигнальной доске выпали три
номера и меж ними номер 137; осмотрев цифры, Бетси ощутила легкую, полную
любопытства жуть, навеянную кухонной болтовней. Два жильца потребовали счет
и извозчика; голос 137-го номера, осведомившись сквозь портьеру который час,
сообщил, что еще не одет, попросил кофе и рюмку ликера; затем Айшер зевнул.
"Ты, что ли, жаловался? - подумала Бетси, припоминая, как вчера убирала
номер несколько второпях. - Фальшивая душа, если обращаешься, словно ни в
чем не бывало; хорошо, я покажу тебе, как умею отвечать с достоинством".
Воспоминание о еще некоторых грешках внушило ее подозрению стальную
уверенность.
"Все-таки он красив и кроток, как ангел; на первый раз, может быть, надо
его простить".
И она, тоном насильственного оживления, в котором, по ее мнению,
проглядывал скорбный упрек, ответила, что на часах половина восьмого, что
каждый одевается, когда хочет, а кофе она принесет немедленно.
- Прекрасно, - сказал Айшер, - вы, Бетси, не прислуга, а клад. Я очень
доволен вами.
Бетси вознамерилась было сказать Айшеру о выговоре управляющего и
спросить, не Айшер ли накликал на нее эту беду, но в последних его словах
почудилось ей легкое издевательство. Она высунула язык и, довольная тем, что
акт мщения скрыт портьерой, кисло произнесла: - Я ужасно рада, господин
Айшер, если имею удовольствие вам угодить, - и вышла, твердо решив впредь
держать сердце назаперти.
Она сошла вниз, где у плиты повар в белом колпаке уже колдовал среди
облаков пара. Взяв поднос с кофе, Бетси завернула к буфетчику, капнувшему ей
в крошечную, как полевой колокольчик, рюмочку огненного жидкого бархата, и
понеслась к управляющему. Она решила наказать его оглушительными ударами в
дверь, но, к ее удивлению, управляющий открыл тотчас, едва она стукнула.
- А! - сказал он, окидывая беглым взглядом прибор. - Что это за кислая
физиономия? Дайте сюда. Я рассмотрю посуду в свете окна. Подождите. - Он
удалился, двигая над кофейником пальцами, словно соля хлеб, и через минуту
вышел с улыбкой, передавая поднос горничной. - Ну так помните: опрятность и
чистота - лучшее украшение женщины.
Излишне говорить, что сервиз, всегда чистый, сверкал теперь ослепительно.
Бетси, проворчав: "Наставляйте свою жену", - ушла и отнесла кофе в 137-й
номер.
Друд, потягиваясь, прихлебывал из белой с золотом чашки. За раздвинутыми
занавесями в обольстительной чистоте и свежести раннего утра сверкал перед
ним яркий балкон.
"Кажется, довольно быть здесь. Уже что-то заставляет прислушиваться к
этим стенам".
Но легкая пыль, поднятая тайной работой, не задела его дыхания, и
размышление сосредоточилось на сенсации. Хотя городские газеты обошли дело
полным молчанием, он еще не знал этого. Его внутреннее зрение посетило все
углы мира. Он видел, как несутся по телеграфным проволокам, в почтовых
пакетах, на красных языках и в серых мозгах, пучеглазые, вертлявые вести,
пища от нетерпения сбыть себя как можно скорее другой проволоке, другому
уму, пакету и языку и как, людоеду подобно, жадно глотает их Легенда,
окутанная дырявым плащом Путаницы, родной сестры всякой истории.
Гром грянул в обстановке и при условиях, какие неизбежно явятся началом
отрицания. Места подобные цирку не слишком авторитетны; любое впечатление
платного зрелища во времени и на расстоянии рассматривается как
искусственное; улыбка и шутка - вечный его удел. Есть и будут существовать
явления, призрачные без повседневности; о них выслушают и поговорят, но если
они не повторятся, - веры им не более, как честному слову, однажды уже
нарушенному. Событие в цирке, исказив окраску и форму, умрет смутным эхом,
растерзанное всевозможными толками на свои составные части, из коих самая
главная - человек без крыльев под небом - станет басней минуты,
пожертвованной досужему разговору о запредельных натуре человеческой
чудесах. И может быть, лишь какой-нибудь отсталый любитель снов, облаков и
птиц задумается над страницей развязного журнала с трепетом легкой грезы,
закроет книгу и рассеянно посмотрит вокруг.
"Но, если... - Друд приподнял отяжелевшую голову, устраивая подушку выше,
- если я решу жить открыто, с наукой произойдут корчи. Уж я слышу тысячу
тысяч докладов, прочитанных в жаркой бане огромных аудиторий. Там
постараются внушить резвую мысль, что рассмотренное явление, по существу,
согласно со всяческими законами, что оно есть непредвиденный аккорд сил,
доступных исследованию. А в тишине кабинета, мужественно обложась грудами
книг, какой-нибудь растерянный, седой человек, проживший жизнь с гордо
поднятой головой, в славе и уважении, станет искать среди страниц извилистую
тропу, по которой можно залезть внутрь этого, сожравшего его пропитанную
потом систему "аккорда", пока не убедится в тщете усилий и не отмахнется
словами: "Икс. Вне науки. Иллюзия", - подобно досужему остроумцу,
доказавшему, что Бонапарта никогда не было.
И перед ним с ясностью напряженного зрения встал круг седобородых мужчин
в мантиях и париках, которые, ухватив друг друга за языки, пытались крикнуть
нечто решительное. Тогда Друд понял, что засыпает и гибнет, но этот
печальный момент раненого сознания тотчас затонул в слабости; с усилием
поднял он веки и, повинуясь роковой лени, снова закрыл их. В синей тьме
поплыли лучистые пятна; они угасли, и лицо спящего побледнело.
Следствием всего этого было небольшое собрание праздных людей у подъезда
гостиницы, откуда четыре санитара вынесли на носилках неподвижное тело,
окутанное холстом. Лицо также оставалось закрытым. Управляющий, присутствуя
при этой сцене, в ответ на соболезнующие вопросы сказал, что увозят
больного, захворавшего неожиданно и тяжко; несчастный лишен сознания.
- Быть может, простой нервный припадок, - говорил он. - Я, впрочем, не
доктор.
Тем временем больного уложили в карету, служители поместились внутри, а
на козлы, к кучеру, сел бледный человек в очках, с серым лицом. Он что-то
шепнул кучеру. Тот, взяв полную рысь, заторопил лошадей, и карета, свернув
за угол, скользнула к тюрьме.
IX
Вечером следующего дня Руна посетила министра, своего дядю по матери. Уже
было одиннадцать, но Дауговет принял ее. Он выразил лишь удивление, что она,
любимица, как бы нарочно выбрала такой час с целью сократить его
удовольствие.
Она сказала: - Нет, ваше удовольствие, дядя, может быть, увеличится в
связи с тем, что я привезла. - И она рассмеялась, а от смеха засмеялась вся
ее красота, равная откровению.
Красота красит и тех, кто созерцает ее; все ее оттенки и светы вызовут
похожие на них чувства, а все вместе взволнует и осчастливит. Но еще
неотразимее действует совершенство, когда оно вооружено сознанием своей
силы. Только удалясь, можно бороться с ним, но и тогда ему обеспечена часть
победы - улыбка задумчивости.
Поэтому, имея в виду все средства для достижения цели, красавица-девушка
оделась как на выезд - в блестящее открытое платье, напоминающее летний
цветок. Из кружев выходили ее нежные, белые плечи; обнаженные руки дышали
плавностью и чистотой очертания; лицо улыбалось. В ее тонких бровях была
некая милая вольность или, скорей, нервность линии, что придавало взгляду
своеобразное выражение капризной откровенности, как бы говоря постоянно и
всем: - "Что делать, если я так невозможно, непростительно хороша?
Примиритесь с этим, помните и простите".
- Дитя, - сказал министр, усаживая ее, - я старик и довожусь родным
дядей, но должен сознаться, что за право смотреть на вас глазами, - хотя бы,
- Галля охотно и с отвращением вернул бы судьбе свой властный мундир. Жаль,
у меня нет таких глаз.
- И я не верю слепым, поэтому заговорю о вашей безошибочной, прочной
любви к книгам. Вы не изменили своей привязанности?
Дауговет оживился, что случалось с ним неизменно, если затрагивали этот
вопрос.
- Да, да, - сказал он, - меня заботят теперь "Эпитафии" 1748 г., изданные
в Мадриде под инициалами Г. Ж.; два экземпляра проданы Верфесту и Гроссману,
я опоздал, хотя относительно одного экземпляра есть надежда: Верфест не
прочь от переговоров. Однако, - он взглянул на книгу, которая была с Руной,
- не фея ли вы и не драгоценность ли Верфеста с тобой?
Министр переходил на ты в тех случаях, когда хотел дать этим понять, что
свободно располагает временем.
- Сознаюсь, эту сверхъестественную надежду внушило мне твое
торжественное, внутреннее освещение и загадочные слова о радости. Все же
иногда жаль, что чудесное существует только в воображении.
- Нет, не "Эпитафии". - Руна мельком взглянула на свою книгу. - Как
хотите, то, что мы с вами видели в цирке, есть чудо. Я не понимаю его.
Министр, прежде чем отвечать, помолчал, обдумывая слова, какими мог
подчеркнуть свое нежелание говорить об удивительном случае и странной
выходке Руны.
- Я не понимаю - что понимать? Кстати, ты испугалась, кажется, больше
всех. Откровенно говоря, я жалею, что был в "Солейль". Мне неприятно
вспоминать о сценах, которых я был свидетелем. Относительно самого факта,
или, как ты выражаешься, - "чуда", я скажу: ухищрения цирковых чародеев не
прельщают меня разбором их по существу, к тому же в моем возрасте это
опасно. Я, чего доброго, раскрою на ночь Шехерезаду. Очаровательная свежесть
старых книг подобна вину. Но что это? Ты несколько похудела, моя милая?
Она вспомнила, что пережила в эти два дня, одержимая желанием найти
человека, запевшего под куполом цирка. В напиток, которым она пыталась
утолить долгую жажду, этот старик, ее дядя, бросил яд. Поэтому лицемерие
Дауговета возмутило ее; прикрыв гнев улыбкой рассеянности, Руна сказала: - Я
похудела, но причина тому вы. Я еще более похудела бы, не будь у меня в
руках этой книги. Министр поднял брови.
- Где ключ к загадкам? Объясни. Я уже делаюсь наполовину серьезен, так
как ты тревожишь меня. Девушка шутя положила веер на его руку.
- Смотрите мне в глаза, дядя. Смотрите внимательно, пока не заметите, что
нет во мне желания подурачиться, что я настроена необычно. - Действительно
глаза ее сосредоточенно заблестели, а полуоткрытый рот, тронутый игрой
смеха, вздрагивал с кротким и пленительным выражением. - Убедительно ли я
говорю? Видите ли вы, что мне хорошо? В таком случае, потрудитесь проверить,
