настроении человек настраивает внимание и ждет нового стука. Когда он
услышит его - сомнения нет; это - стук - там или там, некий безусловный акт,
требующий ответного действия. Тогда, вздрогнув и зевнув, человек
возвращается к бытию.
Тот стук, которому ответил глубокий вздох присевшего на табурет часового,
раздался изнутри особо охраняемой камеры. Часовой выпрямился, поправил
кожаный пояс с висевшим на нем револьвером и встал. "Может быть, больше не
постучит", - отразилось в его сонном лице. Но снова прозвучал стук - легкий
и ровный, обезличенный эхом; казалось, стучит из всех точек своих весь
коридор. И в стуке этом был интимный оттенок - некое успокоительное
подзывание, подобное киванию пальцем.
Часовой, разминаясь, подошел к двери
- Это вы стучите? Что надо? - сурово спросил он Но не сразу послышался,
изнутри, ответ; казалось, узник сквозь железо и доски смотрит на часового
как
в обычной беседе, медля заговорить.
- Часовой* - послышалось наконец, и тень улыбки померещилась часовому -
Ты не спишь? Открой дверное окошко. Как и ты, я тоже не сплю; тебе скучно,
так же скучно и мне; меж тем в разговоре у нас скорее побежит время. Оно
застряло в этих стенах. Нужно пропустить его сквозь душу и голос да
подхлестнуть веселым рассказом. У меня есть что порассказать Ну же, открой;
ты увидишь кое-что приятное для тебя'
Оторопев, часовой с минуту гневно набирал воздух, надеясь разразиться
пальбой ярких и грозных слов, но не пошел далее обычной фразеологии, хотя
все же повысил голос: - Не разговаривать! Зачем по пустякам беспокоите? Вы
пустяки говорите. Запрещено говорить с вами Не стучите больше, иначе я
донесу старшему дежурному.
Он умолк и насторожился. За дверью громко расхохотался узник, - казалось,
рассмеялся он на слова не взрослого, а ребенка.
- Ну, что еще? - спросил часовой.
- Ты много теряешь, братец, - сказал узник. - Я плачу золотом. Любишь ты
золото? Вот оно, послушай.
И в кармане зазвенело, как будто падали на кучу монет - монеты.
- Открой окошечко; за каждую минуту беседы я буду откладывать тебе
золотой. Не хочешь? Как хочешь. Но ты можешь разбогатеть в эту ночь.
Звон стих, и скоро раздалось вновь бархатное глухое бряцание; часовой
замер. Наблюдая его лицо со стороны, подумал бы всякий, что, потягивая
носом, внюхивается он в некий приятный запах, распространившийся неизвестно
откуда. Кровь стукнула ему в голову. Не понимая, изумляясь и раздражаясь, он
предостерегающе постучал в дверь ключом, крикнув: - Эй, берегитесь! В
последний раз говорю вам! Если имеете спрятанные деньги - объявите и сдайте;
нельзя деньги держать в камере.
Но его голос прозвучал с бессилием монотонного чтения; сладко заныло
сердце; рой странных мыслей, подобных маскам, ворвавшимся в напряженно
улыбающуюся толпу, смешал настроение. В нем начал засыпать часовой, и хор
любопытных голосов, кружа голову, жарко шепнул: "Смотри, слушай, узнай!
Смотри, слушай, узнай!" Едва дыша, переступил он на цыпочках несколько раз
возле двери в нерешительности, смущении и волнении.
Вновь раздался тот же ровный, мягко овладевающий широко раскрывшей глаза
душой, голос узника: - Надо, ты говоришь, сдать деньги начальству? Но как
быть с полным мешком золота? И это золото - не то; не совсем то, каким ты
платишь лавочнику. Им можно покупать все и везде. Вот я здесь; заперт и на
цепи, как черный злодей, я - заперт, а мое золото всасывает сквозь стены эти
чудесные и редкие вещи. Загляни в мое помещение. Его теперь уже трудно
узнать; устлан коврами пол, огромный стол посреди; на нем - графины,
бутылки, кувшины, серебряные кубки и вызолоченные стаканы; на каждом стакане
- тонкий узор цветов, взятый как сновидение. Они привезены из Венеции; алое
вино обнимается в них с золотыми цветами. На скатерти в серебряных корзинах
лежит пухлый как заспанная щека хлеб; вишни и виноград, рыжие апельсины и
сливы, подернутые сизым налетом, напоминающим иней. Есть здесь также сыры,
налитые золотым маслом, испанские сигары; окорок, с разрезом подобным снегу,
тронутому земляничным соком; жареные куры и торт - истинное кружево из
сластей, - залитый шоколадом, - но все смешано, все в беспорядке. Уже целую
ночь идет пир, и я - не один здесь. Мое золото всосало и посадило сюда
сквозь стены красавиц-девушек; послушай, как звенят их гитары; вот одна
звонко смеется! Ей весело - да, она подмигнула мне!
Как издалека, тихо прозвенела струна, и часовой вздрогнул. Уже не замечал
он, что стоит жарко и тяжело дыша, всем сердцем перешагнув за дверь, откуда
долетал смех, рассыпанный среди мелодий невидимых инструментов, наигрывающих
что-то волшебное.
- Матерь Божия, помоги! - трясущимися губами шептал солдат. - Это я
очарован; я, значит, пропал!
Но ни заботы, ни страха не принесли ему благочестивые мысли; как чужие
возникли и исчезли они.
- Открой же, открой! - прозвучал женский голос, самый звук которого
рисовал уже всю прелесть и грацию существа, говорящего так нежно и звонко.
В забвении часовой протянул руку, сбросил засов и, откинув черное
окошечко двери, заглянул внутрь. Туман ликующей пестроты залил его; там
сияли цветы и лица очаровательные, но что-то мешало ясно рассмотреть камеру,
- как бы сквозь газ или туман. Вновь ясно отозвались струны, - выразили
любовь, тоску, песню, вошли в душу и связали ее.
- Стой, я сейчас, - сказал часовой, отмыкая дверь трясущейся рукой; но не
он сказал это, а тот, кто был убит в нем колесом жизни, - воскресший мертвец
- Дитя-Гигант веселой Природы. - Это вы что делаете? - бормотал часовой,
входя. - Это нельзя, я так и быть посижу тут, однако перестаньте буянить.
Тогда повел он глазами, и тяжело грохнулась на него серая тюремная
пустота, - как ветер, разорвав дым, показывает за исчезновением беглых и
странных форм обычную перспективу крыш, так часовой вдруг увидел пустую
койку, с обрывком цепи над ней и рассвет в железной решетке: - ни души; он
был и стоял один.
Нырнув над головой часового в открытую дверь, Друд скользнул под потолком
гигантского коридора и, зигзагом огибая углы, пронесся, минуя несколько
винтовых лестниц, в главный пролет тюремного корпуса. У него не было плана;
он мчался, следуя развертывающейся пустоте. Здесь он посмотрел вверх и нашел
выход, выход - вверху, единственный прямой выход Друда. Он взлетел с силой,
давшей его движениям ту темную черту в воздухе, какая подобна быстрому
взмаху палкой. Часовой третьего этажа присел; на пятом этаже другой часовой
отшатнулся и прижался к стене; вся кровь хлынула от его лица в ноги. Они
закричали потом. Почти одновременно с судорожными движениями их Друд, закрыв
голову руками, пробил стеклянный свод замка, и освещенная крыша его
понеслась вниз, угасая и суживаясь по мере того, как он овладевал высотой.
Осколки стекол, порхая в озаренную глубину пролета, со звоном раздробились
внизу; но быстрее падения стекла беглец был на вышине в двадцать раз
большей.
Наконец он остановился, дыша с хрипом и болью, так как сдержал дыхание,
без чего провизжавший в ушах его ветер мог разорвать сердце. Он посмотрел
вниз. Немного огней было там - разбросанных, мерцающих, редких; и тьма тихо
ступила на них черной ногой.
Друд распилил наручники, затем кандалы и пояс; затем бросил железо.
Посвистывая, оно пошло вниз, он же сказал вдогонку: "Ты пригодишься там на
заплаты!" Подарок этот, удаляясь со скоростью, возрастающей в арифметической
прогрессии, воя и гудя как снаряд, дошел до тюрьмы и раздробил дымовую
трубу.
XIII
На утро другого дня дрогнули и упали три сердца. Часовой бежал; комендант
подал в отставку; министр стиснул, вне себя, руки. Гром раздробил тюрьму.
- Погреб Ауэрбаха, - сказал наконец министр. - Не будет веры тому; тюрьма
и так - сказка для многих.
Он рассчитал верно: недоказанное не существует; невероятное, рассказанное
солдатами, подтверждает их репутацию, в основе которой издавна лежит суп из
топора, а также срубленные в безмерном числе головы неприятеля. Министр,
обвиняя Руну, поехал к ней, с ужасом ожидая, как встретятся его глаза с
глазами девушки, отныне непостижимой. Но ему сказали, что ее нет; в конце
недели она вернется из внезапной поездки.
Когда он отъехал, Руна посмотрела в окно. Его карета, казалось, скользит
подавленно и угрюмо среди бешеного движения улиц. С спокойной застывшей
совестью Руна отошла от окна и стала играть с собакой.
Этот день она считала днем перелома жизни, ожидая наступления вечера с
спокойствием отчетливой цели. Она стала особенно внимательна к себе и
окружающему; подолгу смотрела в зеркало, неторопливо выбрала платье; часто,
остановясь, в рассеянности рассматривала задевший внимание случайный
предмет, как будто хотела ввести его в связь с тем, что переживала. Время от
времени ей подавали визитные карточки; она бросала их в бронзовую корзину,
отвечая: "Я не совсем здорова". Время тянулось медленно, но ей не было
скучно. В будуаре она присела к письменному столу; на углу бумаги,
задумавшись, нарисовала лицо, смотрящее с улыбкой из-за решетки. Затем она
открыла дневник - золотообрезанный том в рельефных крышках старого серебра
и, внимательно перелистав все там написанное, перечеркнула страницы
карандашом; на первой же следующей за текстом чистой странице поставила
единственную резкую строку: "17-го мая 1887 - 23 июня 1911 г. - ничего не
было".
Тем вывела она за дверь и выбросила всю свою жизнь - от детского лепета
до страшного дня в "Солейли" - ради первого ожидания. День проходил тихо.
Так отдавшийся, сидя в лодке, течению, человек спокоен и уронил весла, но
движется - и в душе прибыл уже - куда плывет и поворачивает течение; к цели
несет оно.
Как смерклось, - после обеда, тронутого ею весьма прихотливо, не в пример
жажде, которую она время от времени успокаивала водой и чаем с вином, -
лакей подал еще карточку. На этот раз она сказала: "Просите" - без
беспокойства, но с напряжением, выраженным улыбкой.
XIV
Лакей ввел коменданта.
Еще не прошло суток, но его лицо выглядело таким, как если бы он перенес
горе. Тяжело, прямыми солдатскими шагами приблизился он, смотря в лицо Руны,
остановясь шагах в пяти от девушки, темные глаза которой по-детски свободно
и мягко встретили его появление. Он поклонился, выпрямился, взял поданную
руку, автоматически сжал ее, отпустил и сел против хозяйки. Все это проделал
он как бы в темпе внутреннего ровного счета.
- Я пришел, - начал он и продолжал громче, - принести безмерную
благодарность. - Комендант помолчал. - Все вышло так странно. Но о том не
берусь судить. - Встав, он отвесил второй поклон, и невольная, видимо,
бессознательная улыбка чрезвычайного довольства сверкнула под полуседыми его
усами, - на мгновенье; после чего лицо вновь отвердело, словно улыбнулся он
про себя, беседуя сам с собой. - Да, этот день мне не забыть. Вся жизнь, -
моя и детей моих, - спасена, устроена, обеспечена. Я могу не служить. Но
есть обстоятельство. Я допустил вас к свиданию, без меня, согласно просьбе
вашей, не прося, не требуя ничего. Прошу подтвердить это.
- Но я не понимаю. - Руна свела брови, давая понять легким движением
руки, что речь посетителя изумила ее. - Нас не подслушивают, и я прошу
говорить ясно. Подтвердить мне легко, - да, благодарю, вы навсегда обязали
меня.
- Теперь положение изменилось. Я обязан вам, или если вы не соглашаетесь
думать так, скажу, что мы - квиты.
Он разгладил усы, устремил рассеянный взгляд на диадему в волосах Руны и
поймал в блеске алмазов отсвет своего счастья, что снова вдохновило его.
