или мужское лицо с страниц "Пищи богов", ширину улицы, казавшейся озаренной
пропастью, щель или плиту тротуара, делавшиеся немедленно центром, вокруг
которого гремел город.
Постепенно толпа становилась гуще и шире, в ней замечался некоторый
беспорядок, разраставшийся в легкую давку. Слышались вопросы и возгласы.
Сколько могла, Руна продвигалась вперед, пока не была вынуждена
остановиться. Под ее рукой шмыгали дети; ряды спин, сомкнутых перед ней,
скрывали сцену или событие, вокруг которого установилось цепляющееся за
любопытство молчание; если кто на мгновение оборачивался из переднего ряда,
в его лице светилось сдержанное волнение.
С сознанием, что происходящее или происшедшее там каким-то особым образом
относится к ней, хотя никак не могла бы сказать, почему это, а не другое
чувство вызвано было уличным внезапным затором, Руна громко и спокойно
произнесла: - Пропустите меня.
Этот тон, выработанный столетиями, действовал всегда одинаково. Часть
людей отскочила, часть, изогнувшись, вытолкнута была раздавшейся массой, и
девушка вошла в круг.
Она не замечала теперь, что привлекла больше внимания, чем человек,
лежавший ничком в позе прильнувшего к тротуару, как бы слушая подземные
голоса. У самых ее ног блестел расползающийся кровяной развод, с терпким,
сырым запахом. Лежащий был прекрасно одет, его темные волосы мокли в крови и
на ней же лежали полусогнутые пальцы левой руки.
Безмолвно, глубоко и тяжко вздыхая, смотрела Руна на этого человека,
уступая одну мысль другой, пока, молниями сменяя друг друга, не разразились
они полной и веселой отрадой. В этот момент девушка была совершенно безумна,
но видела, для себя, с истиной, не подлежащей сомнению, - того, кто так
часто, так больно, не ведая о том сам, вставал перед ее стиснутым сердцем.
Вдруг смолкли и отступили все, едва заговорила она.
- Вы говорите, - тихо сказала Руна, уловив часть беглого разговора, - что
этот человек - самоубийца? Что он бросился из окна? О нет! Вот он - враг
мой. Земля сильнее его; он мертв, мертв, да; и я вновь буду жить, как жила.
Улыбаясь, осмотрела она всех, кто, внимательно шепча что-то соседу, сам
пристально смотрел на нее и, встав на колени, прижала к губам теплую,
тяжелую руку умершего. Со стуком упала рука, когда девушка поднялась.
- Прости, - сказала она. - Все прости. В том мире, где теперь ты, нет
ненависти, нет страстей; ты мертв, и я отдохну. Она откинулась, обмерла и,
потеряв сознание, стала биться в руках тех, кто, подскочив, успел ее
удержать. Обычная в таких случаях суматоха окончилась появлением врача и
вызовом собственного экипажа Руны, - так как некоторые из толпы узнали ее.
Вот все, что надо, что можно, что следовало сказать об этой крупной душе,
легшей ничком. Но еще несколько слов, может быть, совершенно удовлетворят
пытливого читателя, думающего дальше, чем автор, и в одной истории
отыскивающего другую, пока не будут исчерпаны все жизни, все любви, все
встречи и случаи, пока кроткие могильные холмы, пестреющие зеленью и
цветами, не прикроют жизни и дела всех героев, всех людей этого скромного
повествования о битвах и делах душевных. Так, следуя за выздоровевшей, но
совершенно забывшей все девушкой, отметим мы и ее брак с Квинсеем, твердой
рукой протянувшим ей новые, не менее чудесные цветы жизни, и возвращение
жизнерадостности, - и все, чем дышит и живет человек, когда судьба
благоприятна ему. Только иногда, обращая взгляд к небу, где вольные черты
птиц от горизонта до горизонта ведут свой невидимый голубой путь, Руна
Квинсей пыталась припомнить нечто, задумчиво сдвигая тонкие брови свои; но
момент гас, и лишь его тень, светлым эхом возвращаясь издали, шептала слова,
- подслушанные ли где, или возникшие чужой волей? - быть может, слышанные
еще в детстве:
Если ты, не забудешь,
Как волну забывает волна...
14 ноября 1921 г.
28-го марта 23 г.
