бензином и мылом.
- Как хорошо! - сказал он. - Какая отличная ночь! Не хочется оторвать
глаз от звездных миров, и я рассматривал их ". Что вы сказали?
- Стеббс, - перебил его Друд, - сядь; второй раз мы прощаемся с тобой так
внезапно. Но со мной жизнь, которую я искал, и ей нужен глубокий отдых. Есть
также сведения о маяке у тех, кого мы не любим. Поэтому я не задержусь,
только поем. Но ты будешь извещен скоро и явишься навсегда.
- Спасибо, Гора, - сказал Стеббс. - Как зовут нового Друга?
Друд засмеялся: - "Великий маленький друг", - зовут его, - "Тави" зовут
ее, "Быстрый ручей", "Пленительный звон"...
- Да, нас четырнадцать, - прибавила Тави, - но не все пересчитаны.
Остальных, впрочем, вы знаете... А это правда, я - друг вам, друг, но только
ведь навсегда?!
- Он знает это. Он - Гора, - сказал Стеббс, наполняя тарелку девушки. Но
она не могла есть, лишь выпила, торопясь, кофе и снова стала смотреть
поочередно на Друда и Стеббса, в то время как Стеббс спрашивал, куда
отправится теперь Друд. Его мучило любопытство. Девушка была не совсем в его
вкусе, но Друд принес и берег ее, поэтому Стеббс рассматривал Тави с
недоумением почтальона, вскрывшего шифрованное письмо. Но ему было суждено
привыкнуть и привязаться к ней очень скоро, - гораздо скорее, чем думал в
эту минуту он, мысленно сопоставлявший всегда с Друдом Венеру Тангейзера,
какой изображена она на полотне, меньше - Диану, еще меньше - Психею; его
психологическое разочарование было все же приятным.
Любопытный как коза, Стеббс остерегся однако спрашивать о событиях, зная
вперед, что не получит ответа, так как никогда Друд не торопился открывать
душу тем, кто не теперь тронул ее. Но он сказал все же немного: - Ты будешь
думать, что я ее спас, как узнаешь впоследствии, что было; нет, - она
спасение носила в груди своей. Мы шли по одной дороге, я догнал, и она
обернулась, и так пойдем вместе теперь.
Затем он встал, принес большое одеяло и подошел к девушке, говоря: - Не
будем медлить, здесь не место засиживаться, воспользуемся темнотой и этим
отдыхом, чтобы продолжать путь. Утром не будет уже загадок тебе, я скажу
все, но дома. Да, у меня есть дом, Тави, и не один; есть также много друзей,
на которых я могу положиться, как на себя. Не бойся ничего. Время принесет
нам и простоту, и легкость, и один взгляд на все, и много хороших дней.
Тогда эту резкую ночь мы вспомним, как утешение.
Красная, как пион, с отважными слезами в глазах, Тави скрестила руки, и
Друд плотно укутал ее, обвязав, чтобы не свалилось одеяло, вязаным шарфом
Стеббса. Теперь имела она забавный вид и чувствовала это, слегка шевеля
руками, чтобы ощутить взрослость.
- Все гудит внутри, - призналась она, - о-о! сердце стучит, руки
холодные. Каково это - быть птицей?! А?
Все трое враз начали хохотать до боли в боках, до спазм, так что нельзя
было ничего сказать, а можно только трясти руками. Тут, более от страха, чем
от естественной живости, на Тави напало озорство, и она стала покачиваться,
приговаривая: - Сезам, Сезам, отворись! Избушка на курьих ножках, стань к
лесу задом, а ко мне передом! - С нежностью и тревогой посмотрел на нее
Друд. - О, не сердитесь, милый! - пламенно вскричала она, пытаясь протянуть
руки, - не сердитесь, поймите меня!
- Как же сердиться, - сказал Друд, - когда стало светло? Нет. - Он
застегнул пояс, накрыл голову и махнул рукой Стеббсу. - Я тороплюсь. Сколько
раз прощался уже я с тобой, но все-таки мы встречаемся и будем встречаться.
Не грусти.
Он подошел к Тави; невольно отступила она, обмерла и очнулась, когда Друд
легко поднял ее. Но уже двинулось кругом все, подобно обвалу; замораживая и
щекоча, от самых ног поднялся к сердцу лед, пространство раздалось, гул
сказки покрыл ропот далекой, внизу, воды, и ветер застрял в ушах.
- Тави? - вопросительно сказал Друд, чувствуя, что он вновь равен для нее
летящей стремглав ночи, что он - Гора.
- Ау! - слабо выскочило из одеяла. Но тотчас с восторгом освободила и
подняла она голову, крича, как глухому: - Что это светится там, внизу? Это
гнилые балки, дерево гниет, светится, вот это что! И пусть никто не поверит,
что можно жить так, пусть даже и не знает никто! Теперь не отделить меня от
вас, как носик от чайника. Это так в песне поется... - Она оборвала, но
сквозь зубы взволнованно и сердито окончила: - "Ты мне муж будешь, а я буду
твоя жена", - а перед тем так: "Если меня не забудешь, как волну забывает
волна ... та-та-та-та-та-та-та-та будешь и... та-та-та, та-та-та .... жена".
Она уже плакала, так печально показалось ей вдруг, что "волну забывает
волна". Затем стал говорить Друд и сказал все, что нужно для глубокой души.
Как все звуки земли имеют отражение здесь, так все, прозвучавшее на
высоте, таинственно раздается внизу. В тот час, - в те минуты, когда два
сердца терпеливо учились биться согласно, седой мэтр изящной словесности,
сидя за роскошным своим столом в сутане а-ля-Бальзак и бархатной черной
шапочке, среди описания великосветского раута, занявшего четыре дня и
выходящего довольно удачно, почувствовал вдруг прилив томительных и глухих
строк мелькающего стихотворения. Бессильный отстранить это, он стал писать
на полях что-то несвязное. И оно очертилось так:
Если. ты, не забудешь,
Как. волну забивает волна,
Ты мне мужем приветливым, будешь,
А я буду твоя жена.
Он прочел, вспомнил, что жизнь прошла, и удивился варварской версификации
четверостишия, выведенной рукой, полной до самых ногтей почтения, с каким
пожимали ее.
Не блеск ли ручья, бросающего веселые свои воды в дикую красоту потока,
видим мы среди водоворотов его, рассекающего зеленую страну навеки
запечатленным путем? Исчез и не исчез тот ручей, но, зачерпнув воду потока,
не пьем ли с ней и воду ручья? Равно - есть смех, похожий на наш, и есть
печали, тронувшие бы и нашу душу. В одном движении гаснет форма и порода
явлений. Ветер струит дым, флюгер и флаг рвутся, вымпел трещит, летит пыль;
бумажки, сор, высокие облака, осенние листья, шляпа прохожего, газ и кисея
шарфа, лепестки яблонь, - все стремится, отрывается, мчится и - в этот
момент - одно. Глухой музыкой тревожит оно остановившуюся среди пути душу и
манит. Но тяжелей камня душа; завистливо и бессильно рассматривает она
ожившую вихрем даль, зевает и закрывает глаза.
VII
В течение пяти месяцев шесть замкнутых, молчаливых людей делали одно
дело, связанные общим планом и общей целью; этими людьми двигал
руководитель, встречаясь и разговаривая с ними только в тех случаях, когда
это было совершенно необходимо. Они получали и расходовали большие суммы,
мелькая по всем путям сообщения с неутомимостью и настойчивостью, способными
организовать великое переселение или вызвать войну. Если у них не хватало
денег или встречались препятствия, рассекаемые, единственно, золотым
громадным мечом, - треск телеграмм перебегал по стране, вручая замкнутый
трепет своей белой руке, открывавшей нетерпеливым женским движением матовые
стекла банковых кабин, где причесанный человек нумеровал, подписывал и
методично оканчивал дело превращения еще не высохшей подписи в цветные
брикеты ассигнаций или золотых свертков, оттягивающих руку к земле.
Вначале маршруты шестерых, посвятивших, казалось, всю жизнь свою тому
делу, для которого их призвал руководитель, охватывали огромные
пространства. Их пути часто пересекались. Иногда они виделись и говорили о
своем, получая новые указания, после чего устремлялись в места, имеющие
какое-либо отношение к их задаче, или возвращались на старый след,
устанавливая новую точку зрения, делающую путь заманчивее, задачу -
отчетливее, приемы - просторнее. Они были все связаны и в то же время каждый
был одинок.
Постепенно их путешествия утрачивали грандиозный размах, сосредоточиваясь
вокруг нескольких линий, отмеченных на своеобразной карте, в которой мы не
поняли бы ничего, сложными знаками. От периферии они стягивались, кружась, к
некоему центру или, вернее, к территории с неустойчивыми границами, в
пределах которых цель чувствовалась более отчетливо, более вероятно, хотя и
определяясь немногими шансами простой случайности, но все же возбуждая
решительные надежды.
Уже мерещилась некая глухая развязка. Уже факты, несколько раз
проверенные, повторялись блестящей, беглой чертой, подобной отдаленной
вспышке беззвучного выстрела; уже прямой след кинулся под ноги, мгновенно
сцепив все тщательные соображения в одно последнее действие... действие
развернулось, руки, схватив пустоту, дрогнули, немея в изнеможении, и
обратный удар вдребезги разнес таинственные тенета... Затем наступил день, в
свете которого ошеломляюще ясно стало на свои места все, видимое
обыкновенными глазами обыкновенных людей, - как не было ничего.
Мы возвращаемся к Руне Бегуэм, душа которой подошла к мрачной черте. Ее
голос стал сух, взгляд неподвижно спокоен, движения усталы и резки. Но ни
разу за все время, что искала смерти пламенному сердцу невинного и
бесстрашного человека, она не назвала вещи их настоящими именами и не
подумала о них в ужасной тоске. Она гибла и защищалась с холодным отчаянием,
найдя опору в уверенности, что смерть Друда освободит и успокоит ее. Эта
уверенность, подобная наитию или порыву, вызванному нестерпимой мукой, но
длящемуся бесконечно, создала цель, доверенную руководителю, и только с ним
говорила она об этом, но всегда с просьбой как можно менее беспокоить ее.
Нет дела и цели, какие рано или поздно не овладели бы все мыслью и всей
душой какого-нибудь одного человека, дотоле, быть может, живущего без особых
планов, но с предчувствием и настроением своей роли. Его надо было извлечь
из ровной травы голов, узнать и отметить среди множества подобных ему лицом,
среди двойников с обманчивым впечатлением оригинала. Казалось, ничто
подобное не совместимо с силами и опытом девушки, отъезд и приезд которой
отмечался светской газетной хроникой в повышенном тоне. Действительно, она
не могла совершить это при всем сознании особенностей задачи и ясном отчете
самой себе, что надо было бы сделать; предстоял публичный вызов или
пересмотр населения нескольких городов с испытаниями, занявшими бы не один
год.
Нужный человек пришел сам, как будто бы ловил минуту изнеможения, чтобы
постучать, войти и заговорить. Был слышен по пустынной ночной улице стук
колес, звучавший все громче, и Руна, отогнав сон, - вернее, мертвую
неподвижность мысли, с какой пыталась забыться на жегшей щеку подушке, -
прислушивалась к шуму невидимого экипажа.
- Кто едет ночью? куда? - спрашивала она, невольно замечая, что
прислушивается с странным ожиданием, что кровь дико стучит; казалось, к ней
именно направлен был этот одинокий стук ночи. Все громче звучал он,
отчетливее и поспешнее становилась его трескучая трель; кто-то спешил, и
Руна приподнялась, вслушиваясь, не загремят ли снова колеса. Но шум стих
против ее дома; другой шум, возникающий лениво и смутно, коснулся
напряженного слуха; тихий, как пение комара, далекий звонок, еще звонок, -
ближе, стук отдаленной двери, шорох и замирание смутных шагов. Не выдержав,
она позвонила сама, с облегчением чувствуя, как это самостоятельное действие
выводит ее из оцепенения.
Тихо постучав, вошла горничная.
- К вам приехали, - сказала она, - и мы не могли ничего сделать. Карета с
гербами; из нее вышел человек, настойчиво приказавший передать вам письмо.
"Едва его прочтут, - сказал он, - как вы получите приказание немедленно
