- Я гипсовый, я не знаю, - сказал Сарацин.
- Слушай, - подбоченясь, заговорила девушка, - вынь же наконец свой
ятаган, свистни им в воздухе и издай боевой клич; сколько лет держишься ты
за эфес, а вытащить клинок не можешь. Воспрянь и изобрази!
- Это не выйдет, - отвечал Сарацин, - но вот что я скажу тебе, белая
христианская девушка: я смотрю в даль, где вижу твою судьбу.
Так ясно прозвучали эти слова, как будто Тави сама произнесла их. И от
неподвижного взгляда гипсовой фигуры, с думой о его направлении, невольно
обратила она свой взгляд в сторону, куда смотрел мавр; смотрел он на стену.
Но за ее скучной границей сияла громадная орифламма мира, с мелькающим
голубым зигзагом, который был как бы будущее самой Тави. Так, часто, в тенях
теней невидимого, чертит неразгаданные знаки наша душа, внимая и обещая им
на языке размышляющего молчания все, что лишено слов.
За уборкой, мытьем посуды, беготней в лавочку, стряпней и различными
касающимися всего этого соображениями прошел жаркий день, уступив душному
вечеру. Но не было ничего забыто из происшествий памятного лисского дня;
напротив, чем далее, чем упорнее и тяжелее катились мысли, тем непроницаемее
становились события; была в них недоступная и непонятная связь. Как ни
мучительно стягивала Тави узел из Крукса, знавшего, что Торп умер; из
Крукса, сразившего толпу действиями, покрывшими оскорбительный гвалт воплем
немедленного признания; из Крукса, сказавшего, что они скоро увидятся и что
ей не надо будет больше служить, - вся сложная плетенка узла оставалась все
же ничем иным, как неразделимым шнуром, стягивая который, лишь каменила она
его, бессильная ни развязать, ни порвать. Смерть Торпа была, казалось,
выбита двойным рельефом медали из одного с ней и Круксом куска. Размышляя о
Круксе, не могла она отказать ему в силе и спокойной уверенности,
наполняющих ожиданием, но, представляя себя с затерянной жизнью своей, она
смущалась, недоумевая, что может быть общего у него с ней, - у человека,
который, не сегодня так завтра, затмит, может быть, Эдисона.
IV
К восьми вечера, соскучившись уже быть одна, Тави стремглав кинулась
открывать дверь, услышав сиротливо-приличный стук, с каким входит человек,
оглядывающийся на свои следы.
- Я тебя угадала, - крикнула она, - это ты, Рита, мышка, тихоня, и твой,
надо быть, похудевший Бутс!
Рыженькая, сухая девушка, с мелкими чертами лица, солидно переступила
порог, оглядываясь на шествующего сзади поклонника.
- Это я, - протяжно сказала она, - но почему же Бутс похудел?
За ее спиной хихикнуло существо столь толстенькое и круглое, что,
казалось, положенное набок, могло бы вращаться оно в таком положении,
подобно волчку, без опасения задеть ложе какой-либо второй точкой фигуры.
- Почему же Бутс похудел? Он кушает, слава богу. Но милая, поздравляю
тебя. Бутс, поздравляйте. Это тебе торт, Тави.
Взяв одной рукой торт и приняв коротенький поцелуй в губы, на который
ответила порывистым чмоком в ухо, другой рукой Тави уцепилась за Бутса,
притянув его вплотную к себе. Бутс был человек двадцати двух лет, во всем
цвете пышной полноты десятилетних великанчиков, при каждом повороте которых
вспоминается младенец Гаргантюа.
- Так вы не хотите похудеть, Бутс, - сказала Тави, ущипнув его за
вздрогнувший локоть, - жаль, а тогда вы мне стали бы больше нравиться! Как
вы вспотели! Это вам воротничок жмет. Рита, ты не следишь, чтобы он всходил
по лестнице тихо, - как у него сердце бьется, как дышит - бедный, бедный!
Вам надо попудриться. Хотите, я вас попудрю?
Смеясь, она уже кинулась за пуховкой, но Бутс, подняв обе руки, защитился
этим движением с самым жалким видом; искренний испуг и смятение выразились в
побагровевшем его лице, а глаза стали влажны, но, поддавшись чему-то
смешному, он неожиданно фыркнул, хихикнул и залился тихим смехом.
- По-пу... по-пудриться, - выговорил он, наконец, задыхаясь и обтирая
лицо платочком, - нет, нет, я никогда, никогда, никогда... не ... не
пудрюсь! Благодарю вас. Будьте здоровы!
Эти, сказанные наспех, но с жаром отвращения к пудре слова Бутса
заставили хозяйку шлепнуться на табурет, удерживая обессиливающий хохот
руками, прижатыми к лицу; даже Рита рассмеялась с благодушным спокойствием.
- Однако, милочка, - осведомилась она, - ты так возбуждена, что мне стало
тревожно. А? Что с тобой? Новый стук в дверь перебил это замечание.
- Я весь вечер буду такая! - успела сказать Тави. - Видишь ли, моя милая,
у меня нервы.
Все еще смеясь, открыла она дверь, приняв в объятия чернокудрявую, с
смуглым лицом маленькой обезьянки, в огромной шляпе, Целестину Дюфор,
некогда служившую вместе с ней в книжной торговле.
- Здравствуй, Целестиночка, здравствуй!
- Поздравляю, Тавушка, поздравляю! - Да, старость не радость. Целестинка,
негодная, с кем ты пришла? Ах, это твой брат!
Взявшись за руки, скакнули они друг перед другом разка три; затем Тави
была изысканно и хлестко поздравлена Флаком, братом девушки; его манеры,
насмешливое, самоуверенное лицо, особый лоск заученных и вертлявых жестов,
популярных на публичных балах, делали этого юношу с пожившим лицом опытным
кавалером, сметливым в любую минуту.
- Цвести и украшать собой жизненный путь, цветя с каждым годом все пышнее
и ярче! - так кончил он поздравление.
Внимательно с подвижной улыбкой выслушав как выговор эту тираду, Тави
торжественно подала ему вытянутую палкой руку и, неистово тряся руку
любезного поздравителя, со вздохом произнесла: - Ах! Вы пронзили мое сердце!
Пронзил он мне сердце или нет? - Тут же обратилась она серьезной
скороговоркой по очереди ко всем: - Пронзил или нет? Пронзил или нет?
Пронзил или нет? - наткнувшись на учтиво посторонившегося Бутса. Умильно
склонив голову, толстяк с азартом проклокотал: - Нет, нет, нет! - и боязливо
покосился на Риту, но его выходка была встречена милостивой гримасой.
Тут Тави собралась вытолкнуть гостей из кухни в освещенную, чистую
комнату, но сквозь полуприкрытую дверь донеслась снизу металлическая трель
мандолин, на что Флак, поведя бровью, заметил: - О, вот идут Ральф и Муррей!
Точно, два рослых молодых человека, выдвинув вперед такую же рослую,
крупную, мужественного вида девушку с некрасивым, но приятным лицом, стали
против двери, выставив одну ногу и, тронув рукой бархатные береты, вырвали
из струн "безумно-увлекательный" вальс. Так они и вошли с вальсом, так и
раскланялись, не переставая играть. Тут самый очаровательный черт, который
сидел когда-либо под юбкой, взвизгнув, дернул девушек за икры, со стоном
кинулись они к кавалерам, приладились к их обнявшей руке и завертелись на
одном месте, так как вертеться по кругу было бы немыслимо в такой тесноте
даже цыплятам. Хотя Бутс более поворачивался, чем танцевал, Тави, казалось,
была довольна.
- Но вы прелестно танцуете! - шепнула она. - Так легко, как пуховичок!
И добрый толстяк от всего сердца простил ей дерзновенную пудру. В это
время высокая девушка, которую звали Алиса, прехладнокровно мяла и вертела в
руках жеманно сияющую Риту; наконец, Целестина стукнулась спиной об одного
музыканта и бал кончился.
- Как вы более живописны, - сказала Тави молодцам в беретах, чей
одинаковый костюм состоял из голубых блуз с красными атласными воротниками,
- то мы устроим пестринку. Что, если посажу я вас одного рядом с собой, -
именно вас, Муррей, ибо вы приятно мне улыбаетесь, к тому же белое мое
платье и черный пояс - одно к другому подходит?! Ральф, деточка, идите сюда!
Алиса, дай, дружок, я к тебе немножко прижмусь.
Они обнялись и погладили друг друга по голове со смехом и теплотой.
- Вот, как-то теперь отраднее, - ну, идите, идите, садитесь, садитесь
все, все, все! Этот стул хромой; этот, хотя и не хромой, но хрупок для вас,
Бутс; ну, все сели? Уф!
Так, болтая, смеясь, проталкивая одного и усаживая-пересаживая другого,
Тави поместила всех за круглым столом, сама усевшись меж Алисой и Мурреем.
Не без гордости смотрела она на стол. Алиса принесла сладкий пирог, Рита
торт, Ральф вытащил колбасу, а Муррей коробку цукат; кроме того,
перемигнувшись, басом пообещали они друг другу "выпить как следует", отчего
дамы, хмыкнув, пожали плечами, спрашивая друг друга: - Ты понимаешь
что-нибудь? Нет. А ты? Еще меньше тебя!
С этого момента Тави можно было видеть в трех положениях: сидящей, ерзая
на стуле, и помахивающей перед собой указательным пальцем, держа остальной
кулачок сжатым, словно в нем был орех; вставшей, чтобы, топнув, усилить тем
значение каких-либо ее стремительных слов, и парящей в полусогнутом виде над
заставленным посудой столом. Смеялась и говорила она без умолку, но как
камень лежало что-то под сердцем, мешая вольно вздохнуть. Так ноет иногда
зуб, - ноет, когда вспомнишь о нем. Как едят и пьют - нам известно, разве
лишь если звякнет оброненная ложка, или поперхнется, брызнув изо рта кофеем,
смешливый сосед, вызвав визг и отодвигание стульев, - стоит упомянуть об
этом.
- Что же твоя поездка, Тави? - спросила Алиса, взглянув на ввернувшую
словцо Риту.
- Ты не раздумала служить вообще? - сказала Рита. - Право, твой праздник
хоть кому впору!
Тави перевернула блюдечко, подбросила, поймала его и стала еще
подбрасывать, говоря: - С этим делом прозевала, прозевала! Опоздала. Там
нанялась другая.
Вдруг захотелось ей рассказать все, но, открыв рот и уже блеснув глазами,
почувствовала, что не может. Есть минуты, которых нельзя коснуться без
удивления, а может быть, и усмешки со стороны слушателя, во всяком случае,
рассказывают их с глазу на глаз, а не в трепете веселого вечерка.
- А... э... э- - этими щебетовидными звуками ограничился ее слабый порыв;
она порозовела и толкнула Муррея, написав ему пальцем на щеке: - "Фью".
- Оставим это, - равнодушно сказала Тави, - сегодня мне не хочется
говорить о моей неудаче.
- Ну, так и быть! - вскричал Ральф, хлопая себя по колену. - Займемся
существенным. Неси бутылки, Муррей, а штопор у меня есть.
Ни слова не говоря, Муррей поднялся с лунатическим лицом, вышел и
вернулся с бутылками, висящими у него горлышками меж пальцев, как гроздья.
- Вот так ручища, - сказал Флак. - Но где же было это добро?
- Боясь, что мы застанем всех пьяными, - сказал Муррей, - и не желая
никому гибели, я оставил их в галерее.
Похохотав, компания стала рассматривать ярлыки. Целестина, обводя
пальцами буквы, прочла: "Ром".
- Ром! - вскричала она с ужасом. - Но это нас убьет! Ты станешь пить эту
гадость, Алиса? А ты, Рита? Я - нет, ни за что!
- Есть и мускат, - вежливо возразил Ральф, - вот он, водичка для
канареек, позор пьющих и нищета философии!
- А что это такое? - спросила Рита, серьезно приглядываясь к бутылке.
- Простая касторка, - сказал Муррей. Наконец переговорили и перешутили по
этому поводу все, и Муррей стал наливать; дамы протягивали ему стаканы,
прижимая отмеривающий пальчик почти к самому дну, но постепенно поднимая его
выше, как повышался уровень булькающего из бутылки вина.
- А моя, моя, моя скромненькая бутылочка, что я купила, - сказала Тави, -
мне подавать ли ее?
- Непременно, непременно! - вскричали мужчины. Бутс тихо потел, кланялся
и сиял, вытирая лицо.
- Так выпьем! - предложил более других нетерпеливый Флак.
Тут кто пригубил, кто опрокинул, и стройные поздравления зашумели вкруг
Тави, которая, поперхнувшись слегка вином, чихнула, нервно помахав рукой в
знак благодарности.
- Всем, всем, всем! - сказала она, тут же подумав: "Интересно, как
