оригинального тона, гасит постепенно желания, лишая сердце золотого узора и
цветных гирлянд бесчисленных наслаждений. Щедрой рукой она повернула ключи,
и, шумно приветствуя ее, грянули из всех дверей хоры привета; королевой
общества, счастьем и целью столь многих любвей стала она, что уже в одном
пожатии мужской руки слышала целую речь, - признание или завистливый вздох,
или же тот нервный трепет холодных натур, который обжигает, как лед,
действуя иногда сильнее всех монологов. Казалось, рауты и балы, приемы и
вечера восприняли несравненный блеск, волнение тончайшего аромата, с тех пор
как эта нежная и сильная красота стала улыбаться средь них; остроумнее
становились остроумцы; наряднее - щеголи; особый свет, отблеск
восхитительного луча, сообщался даже некрасивым и старым лицам, если
находились те люди в ее обществе. Все обращалось к ней, все отмечало ее.
Каждый, внимая ей или следя, как кружит она в паре с красивым фраком, где
пробор и осанка, гордый глаз и бархатный ус тлеют, уничтожаясь близостью
этого молодого огня, развевающего белый шлейф свой среди богатой и свободной
толпы, думал, что здесь предел жизнерадостному покою, озаренному крылом
счастья, что нет счастливей ее; и, так думая, не знали ничего - все.
"Забудьте, забудьте!" - слышала иногда Руна во взрыве ликующих голосов, в
вырезе скрипичного такта или стука колес, ветром уносящих ее к новому
оживлению; но "забудьте!" - само предательски напоминает о том, что тщится
стереть. Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала она, но боль;
нельзя было объяснить эту боль, ни про себя даже понять ее, как, в стороне
от правильной мысли, часто понимаем мы многое, легшее поперек привычных нам
чувств. Тоска губила ее. Куда бы ни приезжала она, в какое бы ни стала
положение у себя дома или в доме чужом, не было ей защиты от впечатлений,
грызущих ходы свои в недрах души нашей; то как молнии внезапно сверкали они,
то тихо и исподволь, накладывая тяжесть на тяжесть, выщупывали пределы
страданию. Смотря на купол театра, медленно поднимала она руку к глазам,
чтобы закрыть начинающее возникать в высоте; высота кружилась; кружился,
трепеща, свод; свет люстр, замирая или разгораясь, ослеплял, кроя туманом
блестящий поворот ярусов, внизу которых, подобная обмороку, светилась
отвесная бездна. Тогда все впечатления, вся наличность момента, зрелища,
сцены и любезного за спиной полушепота спокойных мужчин, чья одна близость
была бы уже надежной защитой при всякой иной опасности, - делались
невыносимой обузой; и, выждав удар сердца, удар, рождающийся одновременно в
висках и душе, к барьеру соседней ложи подходил Друд. Тогда, бледнея и
улыбаясь, она говорила окружающим, что ей нехорошо, затем уезжала домой,
зная, что не уснет. Всю ночь в спальне и остальных помещениях ее дома горел
свет; прислушиваясь к себе, как к двери, за которой, тихо дыша, стоит враг,
сидела или ходила она; то рассмеявшись презрительно, но таким смехом, от
которого еще холоднее и глуше в сердце, то плача и трепеща, боролась она с
страхом, стремящимся сорвать крик. Но крик был только в душе.
- Довольно, - говорила она, когда несколько дней покоя и хорошего
настроения давали уверенность, что бред этот рассеялся. Прекрасная, с
прекрасной улыбкой всходила она по лестнице, где на поворотах, отраженная
зеркалами, сопровождала ее от рамы до рамы вторая Руна, или усаживалась в
полукруг кресел, среди мелькающих вееров, или, спустя поводья, верхом
двигалась по аллее, говоря спутникам те волнующие слова, в которых, как ни
обманчиво близки они к счастливой черте скрытого обещания, незримой холодной
гирей висит великое "нет", - все с той же мыслью "довольно" и даже без мысли
этой, лишь в настроении счастливой свободы, вся собранная в пену и сталь.
Тогда, смотря в зеркало с внезапной тоской, видела она, что в его глубине
рядом с ней идет задумчивый Друд; что подобные жемчужным крыльям веера с
свистом бьют воздух; что все громаднее, белее они, и чувство полета, острой
и стремительной быстроты наполняло ее чудным мученьем. Она гладила лошадь,
но, отвернув голову и собрав ноги, та, задрожав, не шла более; пятясь на
месте, животное, казалось, жило в этот момент нервами своей госпожи, сердце
которой билось, как копыта били песок; опустив голову, стоял, спокойной
рукой держась за узду, Друд. Он взглянул и исчез.
IX
Чем дальше, тем страшнее было ей жить. Не стерпев, она обратилась к
Грантому - одному из тех положительных, но мало знаменитых людей, к которым
привлекает окружающая их атмосфера ученой самоуверенности и практической
чистоты; чья лысая голова с дарвиновским лицом и строго-человеческим
взглядом поверх золотых очков как бы собирает нам тени и свет доверия в
одном теплом порыве. Раздумывая о сумасшествии и опасаясь его, но не желая,
однако, говорить все, Руна обошла это формой галлюцинации, сказав
профессору, что иногда видит бесследно скрывшегося знакомого. Отношение свое
к вымышленному лицу она перевела с подлинника, обозначив таким образом все
тонкости впечатлений рисунком обычных встреч. Одно прибавила она, дабы
характеризовать общую форму: "казалось мне, что в натуре его лежит нечто
поразительное и тайное, до тех пор занимавшее мои мысли, пока не стало
безосновательным, странным предубеждением". Но сеть волнистых линий ее
объяснения была в чем-то не вполне правильна, неровна была линия передачи
этой, и Грантом почувствовал ложь.
- Вам хуже, если вы не вполне искренни, - сказал он, впрочем, не
настаивая знать подробнее; выслушав и осмотрев Руну, он, пристукивая
карандашом, как бы подчеркивая стуком некоторые слова, сказал ей: - Вы
здоровы. Все нормально в вас; нормальны душа и тело. Я скажу более:
физически вы безукоризненны. Немного поговорив с вами, я вижу, что крайняя
нервность, вызванная особыми обстоятельствами, проявляется тем более резко,
что она находится в замкнутом кругу сильной воли, сдерживающей ее
проявление. Об этом я хочу поговорить с вами подробнее; пока перейдем к
лечению, поскольку вы в нем нуждаетесь.
Он испытующе взглянул на нее, но мельком; так смотрят, имея заднюю мысль;
при мимолетности взгляда можно было счесть его смысл ошибкою беглого
впечатления. Но тон, тон - этот безошибочный привкус речи - настроил Руну
еще внимательнее, чем была она до сей минуты, - если вообще может быть
различно внимателен человек, ждущий спасения. Грантом продолжал: - Брак. Вот
первое, что - хотите вы или не хотите - уничтожит вторую сферу, дверь
которой в мгновения, не подлежащие учету науки, раскрывается перед вами
внезапно, являя таинственное сверкание двойственных образов психофизического
мира, которыми полно недоступное. Заметьте - оно открыто не всем.
Он замолчал, щурясь и всматриваясь сквозь очки глухим взглядом в бледные
черты Руны; сведя брови, надменно улыбалась она, стараясь связать некоторые
странные фразы Грантома с особенностью своего положения. Казалось, он
заметил ее усилие: едва чувствуемый оттенок расположения, большего, чем
вправе ожидать только клиент, разом исчез, едва он, откинувшись по глубине
кресла в тень лампы, вернулся к практическому совету.
- Здоровый человек, любящей и сильной души, - не может быть, чтобы вы не
встретили такое простое, но с известной стороны, полное счастье, - такой
человек, - говорю я, - брак и дети - словом, семья - выведут вас теплой и
верной рукой к мирному свету дня. Допустим, однако, что осуществлению этого
мешают причины неустранимые. Тогда бегите в деревню, ешьте простую пищу,
купайтесь, вставайте рано, пейте воду и молоко, забудьте о книгах, ходите
босиком, чернейте от солнца, работайте до изнурения на полях, спите на
соломе, интересуйтесь животными и растениями, смейтесь и играйте во все
игры, где не обойтись без легкого синяка или падения в сырую траву, вечером,
когда душистое сено разносит свой аромат, смешанный с дымом труб, - и вы
станете такой же, как все.
Спокойное слово развеселило и ободрило девушку.
- Да, я так сделаю, это прелестно, - сказала она с воодушевлением, полным
живописных картин; как бы уже став полудикой, сильной и загорелой, отважно
взмахнула она рукой. - Я вытрясу там все яблони; а лазить через забор?
Девочкой я лазила по деревьям. Грантом! Добрый Грантом! Спасите меня!
- Я спасу. - Он сказал это с задумчивостью и суровой энергией, но так,
что следовало ожидать еще слов, быть может, условий. Затем Грантом повернул
лампу, выказавшись в ярком свете ее весь, с улыбающимся неподвижно лицом.
Улыбка собрала к его мило прищуренным глазам бодрого и умного старика сетку
морщин, эти глаза теперь блестели остро, как искры очков. - Но слушайте, -
внезапно оживляясь, сказал он, - не многим я говорю то, что вы услышите;
лишь тем, кто отвечает мне складом души. Вам будет понятно сказанное. Не
поразитесь и не смутитесь вопросом; уверены ли вы, что это - галлюцинация?
Подозревая хитрое испытание, Руна, несколько волнуясь, сказала: - Да, я
вполне уверена; странно было бы думать иначе; не так ли?
- Думать, - сказал Грантом, смотря на ее лоб, - думать. Или - знать. Что
знаем мы о себе? Однако мы, действительно, знаем нечто, стоящее за пределом
чистого опыта. Не думаете ли вы, что нервность наша, общая сумма нервности,
звучащей ныне таким знаменательным и высоким тембром, есть явление
свойственное и прежним векам? Отметим лишь эту громадную разницу, не задевая
причин. Человек пятнадцатого столетия знал силу душевного напряжения, но не
разветвлений его; во всяком случае, столь бесчисленных, столь подобных
дробимости нитей асбеста; там, где человек пятнадцатого столетия просто
кричал "хочу", нынешнее это "хочу" облечено в тончайшие ткани изменчиво
противоречивых душевных веяний и напевов, где самая основа его есть уже не
желание, а - мировоззрение. Теперь возьмем ближе. Мы вздрагиваем от
фальшивой ноты, морщимся от неточного или неверного жеста; заразиться или
заразить других своим настроением так обычно, что распространено во всех
классах и условиях жизни; слова "я знал, что вы это скажете", "это самое я
подумал", понимание с полуслова, или даже при одном взгляде; оборачивание на
взгляд в спину; ощущение, что перед нами кто-то был там, куда мы едва вошли;
смена и глубина настроений - есть лишь жалкие и обыденнейшие примеры
могущества нервного восприятия нашего, принимающего размеры стихийные. Не
думаете ли теперь вы, что, быть может, скоро наступит время, когда в этом
сплетении, в этом сливающемся скоплении нервной силы исчезнут все условные
преграды и средства общения? Что слово станет ненужным, ибо мысль будет
познавать мысль молчанием, что чувства определятся в сложнейших формах; что
в едином духовном, том, океане - появятся души-корабли, двигаясь и правя
наверняка? В какой же сфере действуют эти силы?
- Я пропущу, - продолжал он, понижая голос, - все соображения мои
касательно этого пункта, как ни интересны они, чтобы подойти к главному, в
связи с вами. Есть сфера - или должна быть - подобно тому, как должна была
быть Америка, когда стало это ясно Колумбу, - в которой все отчетливые
представления наши несомненно реальны. Этим я хочу сказать, что они получают
существование в момент отчетливого усилия нашего. Поэтому я рассматриваю
галлюцинацию, как феномен строгой реальности, способной деформироваться и
сгущаться вновь. Хотя мне ваш покой дорог, я со стеснением сочувствовал вам;
я вздрагивал от радости вашей усыпить душу деревней. Если только у вас есть
сила, - терпение; есть сознание великой избранности вашей натуры, которой
