всего остального...
По поводу "любовных интрижек" Кантора Флоримон больше ничего не
сообщал.
Но по крайней мере он объяснял загадочную фразу из предыдущего
письма: "Я нашел золотое платье". Случай представил ему возможность найти
одну из сестер Анжелики.
Их тетка, мадам Гортензия Фалло была, по его словам, единственной
женщиной Парижа, да и всего королевства, которой новая модная прическа "а
ля Сейетт" была к лицу.
У Флоримона был дар расточать комплименты, которые позволяли ему
пользоваться всеобщим расположением. Он появился вместе с Кантором в доме
их тетки, которая жила в квартале Марэ, известном хорошей репутацией своих
обитателей. Анжелика думала, что ее сестра не особенно похорошела с
годами. Но Гортензия понравилась племянникам, с которыми охотно поделилась
воспоминаниями детства, затем рассказала о годах, которые они вместе с
Анжеликой провели в замке Монтелу.
"Я очень ревновала из-за нее, - призналась она. - Я хотела, чтобы она
"исчезла". Увы! Она исчезла, а потом исчезла снова. И я очень сожалела о
ней, несмотря на все неприятности, которые она мне доставила".
Вот как она рассказала о золотом платье.
- "Она оставила у меня, вместе с другими своими вещами, золотое
платье, которое было на ней во время свадьбы и на представлении королю. У
нас не хватило духу избавиться от него или продать, даже когда мы
оказались в почти полной нищете из-за процесса, связанного с ее супругом".
Тетя Гортензия отвела их на чердак и показала золотое платье,
хранящееся в сундуке.
- "Я жду, чтобы ваша мать вернулась за этим платьем. Но, увы, оно уже
вышло из моды".
Так прошлое и будущее смешались в письмах Флоримона, дошедших в форт
на другом конце мира, привнесших аромат старых квартир Парижа.
В Вапассу в домах не были настланы полы, но в квартирах постелили
ковры и расклеили обои, что придавало элегантность жилищам и спасало от
сквозняков.
В следующем году Анжелика планировала съездить к Джобу Симону и
привезти ему картину, изображающую трех ее сыновей и написанную ее братом
Гонтраном, чтобы Симон, как опытный резчик по дереву, изготовил золоченую
рамку, достойную этого шедевра.
Она любила картины на стенах, зеркала, ценные безделушки,
доставленные из Европы и Новой Англии. Эти предметы не только составляли
украшение ее жилья, но и защищали и отгораживали ее от холодного ветра и
снега. Каждый изгнанник привозил с собой вещи, будь то картина,
драгоценность, книга, которые были олицетворением прежней жизни. Их
хранили и берегли, словно ветку, которая должна дать жизнь новому дереву,
потому что они составляли часть украшения быта, зачастую бедного,
разрушаемого постоянными преследованиями и погонями, быта, который
напоминал о детстве и о родине.
Сама она считала себя закаленной и ставшей суровее из-за испытаний,
выпавших на ее долю во Франции. Однако она с нежностью перечитывала письма
сына и мысленно возвращалась в квартал Марэ. Вот новости, которые ее
развлекали, персонажи из прошлого, которые были давно знакомы, с которыми
были разделены многие тяготы, с которыми связывались надежды на будущее.
Юноша сожалел, что не может по причине определенных обстоятельств
приехать к отцу и матери и обратиться к ним за советом, в котором часто
нуждался.
Эти двое, бросившие вызов опасностям, предательству и разного рода
мерзостям, присущим роду человеческому, научили его (или передали со своей
кровью) твердости, уверенности и ясности взгляда на трудности жизни,
благородству и всем способностям, присущим людям, научившимся многому на
своих ошибках.
Флоримон, взяв на себя поручения короля, выполнял их добросовестно. У
него было чувство ответственности за вверенные ему дела. И он охотно их
выполнял, делая даже больше, чем требовалось.
Она поняла, что на службе у короля, ее сын считал своим долгом быть
безгранично ему преданным. Людовик XIV искусно владел ремеслом правителя и
внушал подданным чувство самоотречения.
Флоримон писал:
"О, дорогая матушка, я так нуждаюсь в вашем совете, ведь вы столько
знаете о сложностях жизни при дворе..."
Он, вероятно, колебался, когда писал слово "сложности". Он тщательно
его подобрал, чтобы не вызвать подозрений у шпионов, если они перехватят
его письмо.
Отвечая ему, она также должна была следить за пером и быть
осторожной.
"Я знаю обо всех опасностях, которые могут подстерегать возле этой
толпы придворных..."
Но составляя письмо, она чувствовала себя спокойно. Она не
волновалась за них с тех пор, как они оказались при дворе. У них было
достаточно сил противостоять интригам, как они противостояли волнам в
гроте Арк-ан-Съель, крича: "Посмотрите, посмотрите, матушка, как это
просто!.."
Она чувствовала себя рядом с ними, несмотря на расстояние.
"Когда-нибудь, может быть... я вернусь..."
Но несмотря на притягательность улиц Парижа и величие Версаля, она
плохо представляла себе появление на другом берегу океана.
Она была так счастлива во время этих мирных дней. Столько важных дел
удалось ей совершить. Были эти двое близнецов. Жоффрей мог наблюдать за
тем, как они растут.
Были дела, которым они могли посвятить себя, посвятить всю свою
свободу.
Сейчас, когда ее любовь была в безопасности, когда она была рядом с
мужем, ее существование было освящено его присутствием, жизнь в Вапассу
была окутана плотной завесой счастья. Это изменило ее внутреннее видение.
Сейчас связь ее и ее семьи не могла быть нарушена.
Она закрывала глаза и мысленно встречалась с ними, не особенно
беспокоясь, так как верила, что они устоят перед испытаниями.
О! Она без сомнения заплатила бы дорого, чтобы узнать, что имел в
виду Флоримон, говоря о "любовных интрижках Кантора", или увидеть, как
юный ответственный за удовольствия короля открывает бал на ночном
празднике, или как на берегах Сен-Лорана под заснеженной крышей
конгрегации Нотр-Дам маленькая Онорина пишет, старательно выводя:
"И.М.Ж.", - "Иисус Мария Жозеф" наверху странички.
Ее взгляд уносился за пределы окна, пока сердце ее было далеко,
вместе с детьми.
Она угадывала их, жила их жизнью с опасностями и удовольствиями, и
это лучшее, что могло с ними произойти.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ФЛОРИМОН В ПАРИЖЕ
20
Одним солнечным зимним утром, которое радостным светом заливало
фасады домов в районе моста Нотр-Дам на Сене, Флоримон де Пейрак находился
на третьем этаже одного из них, в скромной комнатке, обставленной согласно
вкусов буржуа. Никому не пришло бы в голову искать его здесь, где он имел
разговор с полицейским высокого чина, господином Франсуа Дегрэ, "правой
рукой" одно из самых важных чиновников королевства, лейтенанта гражданской
и криминальной полиции, господина де Ля Рейни, который назначил ему в этом
месте тайное свидание.
- Благодарю вас, господин де Пейрак, - говорил Франсуа Дегрэ, - за
ваши многочисленные отчеты, что вы посылали мне. Добавив к ним наши
собственные, собранные с большим трудом сведения, ибо у нас гораздо меньше
возможностей приблизиться к тем, кого мы хотим разоблачить, мы сможем
вскоре представить рапорт Его Величеству. Там будут изложены конкретные
факты и обвинения, которые, как ни жаль, станут тяжелым известием для
него. Но ему придется взглянуть в лицо реальности. В самом деле, он не
устает повторять, что настаивает, чтобы на преступления, виновники
которых, по его мнению, находятся возле него, и слухи о которых широко
разносятся в народе, был пролит свет. Он питает иллюзию, что с торжеством
правды двор будет освобожден от всяческих подозрений и скандальных
поводов. Он надеется, что правосудие, внимательное к мелочам и
беспристрастное, присоединившееся к расследованиям полиции в равной
степени беспристрастным и скрупулезным, откроет, что его подозрения были
слишком преувеличены, и удовольствуется наказанием нескольких лиц,
виновных в незначительных проступках.
Но нет. Быть может, размеры катастрофы его потрясут, но мы сможем
представить ему элементы дела, которые заставят его разрешить открытие
публичного суда. Сделать это необходимо как можно раньше.
Вот почему я не стану от вас скрывать, что очень рассчитываю на
свидетельство вашего брата Кантора, которого хотел бы видеть сегодня. Его
показания для меня бесценны, так как он единственный среди нас, кто знал,
видел, близко общался с одной из наиболее опасных отравительниц нашего
века. Я говорю о подруге некой маркизы де Бринвилье, которую я имел
счастье арестовать и препроводить на эшафот несколько лет назад. Но другая
ускользнула у меня из-под носа и скрылась в Америке.
Ваш брат видел ее там и сможет информировать меня о ней. Это будет
одно из имен, которые не играют большой роли для монарха, но которые
отлично послужат как экран, на котором возникнут другие, более громкие.
- Мой брат поглощен своими любовными приключениями, - ответил
Флоримон с отеческим видом, - и если для меня эти галантные истории не
имеют никакого веса, то для него-то, напротив, имеют. К тому же, должен
вам сказать, что по натуре он не болтун, и вы ничего из него не вытянете,
если ему взбредет в голову заупрямиться...
- Посмотрим, посмотрим... - сказал Дегрэ с легкой улыбкой. - Не
забудьте, что я вас еще на коленях качал!
- Ладно! - согласился Флоримон с притворным вздохом. - Постараюсь
вырвать его из теплой постели, что не так-то просто. Я доставлю вам его
под личным экскортом.
Флоримон стремительно вышел, и Франсуа Дегрэ поднялся из-за
письменного стола и подошел к окну, за которым виднелась Сена.
Потом взгляд его перенесся на черно-белые плиты пола. Машинально он
погрузился в воспоминания.
- Те времена... - пробормотал он мечтательно.
Его пальцы повернули ключик от ящика. Письмо всегда было там. Он
осторожно его взял, потому что бумага по краям истерлась, развернул и
нежно поднес к лицу.
Содержание он знал наизусть.
"Дегрэ, мой друг Дегрэ, я пишу вам из далекой страны. Вы знаете
откуда. Вы должны знать или по крайней мере догадываться. Вы всегда все
обо мне знали..."
Когда он брал письмо в руки, то он не собирался его перечитывать.
Целью его было почувствовать ее, все, что ее представляло: бумагу, почерк,
мысль, что она держала перо, выводящее строчки, что ее нежные тонкие
пальчики складывали лист, еще хранящий аромат ее духов.
Жест, с которым он подносил к губам ее послание, был для него
священным, и он скорее бы погиб на колесе, чем открыл бы его кому-нибудь.
Он не мог ни сопротивляться ему, ни обойтись без него.
В течение многих лет, когда он боролся с преступлениями, он замечал,
что огромное количество высокородных людей предаются им с непонятным
простодушием и бессознательностью, словно общество вновь вернулось во
времена языческих убийств. Но поскольку такое утверждение было бы ложным,
то оставалось принять идею заразы сатанинским безумием, бессознательного
ослепления сердец, умов, душ, словно эпидемия сделала их незрячими и
невосприимчивыми по отношению к границам нормального, существующим между
ужасом и благом.
Как всякая эпидемия, этот бред существовал строго определенное время.
Дегрэ был из тех, кто должен был знать это, не позволить распространиться,
но был не в силах уничтожить.
Кроме того, его ужасало нечто вроде мистического возбуждения,
