возвращались из Шарантонского храма, после службы, на которой вы были
вместе со своими друзьями-студентами, вы заметили босую женщину, вымокшую
под дождем. Тогда вы посадили ее на круп вашей лошади. Если я правильно
поняла, сегодня бы вы оставили ее барахтаться в грязи, бедную проститутку,
спешащую в Париж.
- Не говорите так! - возразил он, шокированный ее словами.
- Кем же я была в ваших глазах, как не проституткой? И, однако, вы
проявили себя как человек достойный, честный и сердечный, полный
сострадания и далекий от того, чтобы воспользоваться моим тяжелым
положением.
- Все меняются с возрастом, - оправдывался Берн. - Ответственность,
налагаемая на нас с годами, заставляет нас быть мудрыми. Вообще, я
обыкновенный человек, во мне нет ничего героического. Да, в юности все
мечтают о подвигах, о том, чтобы установить справедливость в отношении
всех обездоленных, о том, чтобы изменить мир. Но позже я вернулся к тому,
чему учил меня отец, к его принципам, а он был мудр. Как и он, я не
одобряю авантюры приключения, источником которых не является праведная
борьба и уважение к законам.
- О, конечно! Я в этом убедилась. Боевой дух? Кажется, он вам еще не
совсем изменил. Его у вас оставалось предостаточно, когда вы пытались при
помощи только одной дубинки защитить от бандитов ваш обоз в Сабль-д'Олонн.
И еще, когда в Ля Рошели вы задушили шпиков Бомье и закопали их тела под
слоем соли, в то время, как полицейские и религиозные деятели стучали в
вашу дверь, чтобы арестовать вас! Ваше уважение к законам, поэтому мне
кажется весьма спорным!
Габриэль Берн вздрогнул, остановился, как вкопанный и уставился
бессмысленным взглядом, как если бы события, о которых она говорит,
полностью стерлись из его памяти.
Она улыбнулась ему, довольная, что напомнила о том времени, когда он
творил безумства и горел невообразимыми страстями.
Он сделал усилие, чтобы говорить спокойно.
- Прежде всего, - начал он, - в то время, когда мы жили во Франции,
буржуа были вынуждены уметь драться, чтобы защитить свои богатства. Их
давние сторонники, дворяне, пользовались шпагой лишь для того, чтобы
отличиться на дуэли или блестнуть перед королем. Кроме того, Ля Рошель со
времен Ришелье, - это город, захваченный чужаками, врагами, которые
стремились изгнать законных жителей. Мы, гугеноты, первые среди
реформаторов, вот уже более века ведем борьбу с ними и передаем нашу
ненависть из поколения в поколение. Я не знал ничего другого и ни о чем
другом не мечтал.
- Если я правильно понимаю, то вы - человек мирный и без особых
забот, как другие. Действительно, в Ля Рошели жизнь была проще, чем здесь.
Вы хранили чистоту вашей протестантской веры; вы мстили отступникам в
течение многих лет; вы, бесспорно, жили в полном душевном покое вместе с
вашими детьми, которых похищали на улицах и отвозили к иезуитам;
"провокаторы" из полиции не давали покоя вашим женам и дочерям, вы душили
их собственными руками, но прежде, чем кинуть их в резервуар для солений и
затем подвесить их в колодце господина Мерсело, вы...
- Это была борьба, к которой мы имели пристрастие, - вскричал Берн. -
И, кроме того, вопрос состоит не в том. Вы не можете понять. Разориться,
для человека, подобного моему отцу, деду, значило лишиться жизни, даже
хуже! И это закаляет, делает каждого суровым. Это несчастье, стыд! Когда
ценой труда и жертв достигается цель, к которой стремишься, то чувствуешь
себя в полном согласии с Богом и с самим собой. Чувствуешь, что выполнил
долг по отношению к детям и потомкам. Мой отец хотел, чтобы я продолжил
его дело и привел его к процветанию.
Увидев, что я тоже желаю этого, он благословил меня на смертном ложе,
передав мне плоды своих трудов, развитию которых вы были свидетельницей.
Потерять все, что составляло наше существование, оставить на произвол
судьбы плоды трудов нескольких поколений, предать их в недостойные руки
грешников... католиков... я все время себя в этом упрекаю. Достойнее было
бы остаться в Ля Рошели, среди наших стен.
- И погибнуть на галерах?
- Не знаю... Может быть, это было бы достойнее...
- Вот мужчины!.. Вас, похоже, мало интересует будущее ваших детей,
которые остались без защиты.
Словно иллюстрация ее слов маленький Лорье выбежал навстречу с
раскрасневшимися щеками, с развевающимися волосами, с победоносным и
озабоченным видом. Он, как и остальные дети, бегущие следом, держал
ведерко, наполненное ракушками и другими дарами берега.
Габриэль Берн отвел взгляд, отказываясь признать свою неправоту.
- Вы отвергаете героизм!
- Если это ваш единственный аргумент, то я его отвергаю. Хотя
воспоминание о гугенотах, которые гонят в спину других гугенотов, ставших
католиками, и нещадно поражают их своими саблями, не является самой
красивой картиной в моей памяти.
Обескураженный, Берн предпочел не отвечать.
Они оба знали, что во время этой прогулки, этой оживленной перепалки,
пройдя город и подходя к лесу, они не решались коснуться основной темы,
которая мучала их обоих: несчастья, которое произошло с любимой и
провинившейся дочерью Берна - Севериной. Словно, чтобы перейти к этому
вопросу, он заговорил о своем сыне, Мартьяле. Вопрос был о том, что он
должен возвратиться в Новую Англию для продолжения занятий. Большую часть
свободного времени он проводил на воде вместе со сверстниками. Они не
задумывались о том, что нужно перенимать опыт старших и не расстраивать их
своим постоянным отсутствием. Их родители потеряли все на родине и не
уставали оплакивать свои богатства. А дети считали себя уже Гражданами
Нового Света, здесь они быстрее освоились, чем старшие, и это, по их
мнению, давало им право пренебрежительно относиться к их советам.
Если взглянуть на ситуацию под этим углом, то действительно, она
выглядела мрачновато, признала Анжелика. Но она знала также, и это
подтверждал ее муж, что деятельность молодежи, плавающей по заливу, была
довольна выгодна Голдсборо. Отважные подростки патрулировали водные рубежи
города, словно кочевые племена, и довольно хорошо следили за подступами к
нему.
Что же касается Мартьяла, то проводя половину своего времени в лодке,
он, тем не менее, продолжал с успехом выполнять обязанности секретаря
губернатора, замещая молодого человека, найденного Анжеликой и сбежавшего
без лишних прощаний.
- Вы говорите об этом... Натанаэле де Рамбур? - спросил Берн, который
стал похож на быка, увидевшего красную "мулету" на испанской корриде. -
Меня бы не удивило, если бы этот большой дурак, без всяких принципов был
бы... был бы...
- Возлюбленным Северины, - докончила Анжелика. - Ну, и если так оно и
есть - а так оно и есть - то к чему столько переживаний? Вы не устаете
опасаться, что у нее интрижка с папистом. Так успокойтесь же. Я могу вас
заверить, что претендент на руку вашей дочери принадлежит к реформаторам и
из достойной семьи. Вы не испытаете стыда, доверив ему дочь!
- Я был бы обесчещен, доверив свою дочь безответственному молодому
человеку, который лишил ее невинности! - взорвался Берн. - Высокородные
дворяне принизили высокие цели Реформы.
И он пустился в пространные разглагольствования, где обвинил
высокородных дворян, которые принизили цели Реформы, потому что не имели
достаточно веры, ее хватило только на то, чтобы создать мятежную партию
под самым носом короля. К счастью, буржуазия - суровая, благочестивая,
трудолюбивая показала свое настоящее лицо перед испытаниями веры.
Из этого следовало, что бедный и бесчестный наследник семьи де
Рамбуров не являлся подходящей кандидатурой в мужья их Северине. Последняя
была не хуже, ни лучше этого Натаниэля. Но они были из разных кругов, из
разных миров, что делало их союз невозможным и воздвигало между ними
непреодолимые барьеры.
- Господин Берн, - сказала Анжелика, - позвольте вам напомнить, что
мы находимся в Америке, и что вдали от обычаев и нравов вашего города,
ваши взгляды и кастовые принципы выглядят неуместно и смешно.
Посмотрите на меня. Я перед вами. Урожденная Сансе де Монтелу. Я
вышла замуж за графа де Пейрак де Моран. В разговоре, который ставит нас
по разные стороны баррикад, когда я чувствую, что наши характеры
сталкиваются, все-таки никакой кастовый барьер не ограничивает тем наших
бесед, не служит препятствием для искренности, хотя вы - почтенный буржуа
из Ля Рошели, а я - потомок линии Гуго Капета, или еще какого-либо короля
того времени, согласно рассказов господина Молина.
- Вы, мадам, это дело другое!..
- Нет! Мы все похожи и все различны. Вот, что нас сближает и придает
нам храбрости... Часто я опускаю глаза и разглядываю ваши башмаки...
- Мои башмаки!.. Но почему?..
- Потому что те же они или нет, но я вспоминаю, что они были на ногах
спасителя, которого я видела через окошечко моей тюрьмы, и я не знала
буржуа ли это, или судья, стражник, священник или дворянин. Но я кричала
ему: "Кто вы бы ни были, спасите моего ребенка, который остался в лесу
один". Из-за этих воспоминаний я никогда с вами не рассорюсь, хоть вы это
заслужили уже сто раз.
Вот почему я сейчас говорю о том, что меня мучает... Когда-то вы
привезли меня под вашу крышу, вы сделали мне добро, потому что по природе
добры. А здесь, где вы имеете все, чтобы быть счастливым, вы почему-то
позволяете себе зачерстветь.
- В Ля Рошели я был у себя дома. Мне было просто быть добрым и
справедливым.
Я обыкновенный человек, повторяю вам, я думаю, что большинство людей
предпочитает привычки мимолетным радостям, они мало приспособлены к жизни,
которая иногда присылает им страсти, несвойственные их натуре, что
интересует их меньше, чем...
- Чем цифровые колонки... Я знаю. Вы смешите меня, господин Берн! Я
видела вас, охваченного страстью, в угоду которой вы чуть не пожертвовали
и вашим делом, и вашей жизнью, и вашей душой.
Вы думаете, что вы первый и единственный человек, от которого
зависели эти жертвы?.. Кто может утверждать, что Авраам не любил свой
город Ур, и ему не было горько, когда Бог явился ему и сказал: "Вставай и
иди в страну, которую я тебе покажу"?
- Довольно!
Господин Берн заткнул уши.
- Я вам запрещаю, вы слышите?! Я вам запрещаю цитировать мне Библию.
- Хорошо. Я замолчу. Но и вас я поправлю. Библия и Евангелие
составляют часть Священного Писания, которые в равной степени уважаются
как католиками, так и протестантами. И я напомню вам, что Бог у нас один -
Иисус Христос.
Габриэль Берн сдался:
- Всегда одно и то же. Нужно... Или слушаться вас или... потерять
вашу дружбу. Вы переворачиваете, вы разрушаете все! Вы принуждаете нас
втискивать жизнь в более узкие рамки, которые сами определяете. Крак!
Крак! Но знайте, что однажды я не смогу больше слушаться вас, или моя
вера, мои принципы обяжут... обяжут меня... порвать... обяжут меня с
вами...
Он неопределенно махнул рукой.
- Добровольно отказаться от дружбы с вами обоими! С вами и с ним.
Несмотря на помощь и благодеяния, которыми мы обязаны господину де
Пейраку. И вовсе не потому, что это зависит от сердца и души, просто это
вопрос принципа.
- Со своей стороны я считаю, что дружба - это не то чувство, которое
зависит от принципов и догм.
Когда я кого-нибудь люблю, мне невозможно просто вырвать его из
сердца и памяти, и вам известно, что вы занимаете там большое место с
давних, давних пор. Господин Берн, я всегда к вашим услугам. Можете меня
