из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его
на части; и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг при-
тихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один
миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою
одного только страшного отца.
- Ну, что ж теперь мы будем делать? - сказал Тарас, смотря прямо ему
в очи.
Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.
- Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
Андрий был безответен.
- Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!
Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив ни мертв
перед Тарасом.
- Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! - сказал Тарас
и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.
Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста
его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или ма-
тери, или братьев - это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.
Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший
под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву,
не сказавши ни одного слова.
Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он был и
мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и не-
победимого для жен очарованья, все еще выражало чудную красоту; черные
брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
- Чем бы не козак был? - сказал Тарас, - и станом высокий, и черноб-
ровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал, пропал
бесславно, как подлая собака!
- Батько, что ты сделал? Это ты убил его? - сказал подъехавший в это
время Остап.
Тарас кивнул головою.
Пристально поглядел мертвому в очи Остап. Жалко ему стало брата, и
проговорил он тут же:
- Предадим же, батько, его честно земле, чтобы не поругались над ним
враги и не растаскали бы его тела хищные птицы.
- Погребут его и без нас! - сказал Тарас, - будут у него плакальщики
и утешницы!
И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-сыромахам
или пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храбрый должен уважать в
ком бы то ни было. Как видит, скачет к нему на коне Голокопытенко:
- Беда, атаман, окрепли ляхи, прибыла на подмогу свежая сила!..
Не успел сказать Голокопытенко, скачет Вовтузенко:
- Беда, атаман, новая валит еще сила!..
Не успел сказать Вовтузенко, Пысаренко бежит бегом, уже без коня:
- Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной атаман Невылыч-
кий, Задорожний убит, Черевиченко убит. Но стоят козаки, не хотят уми-
рать, не увидев тебя в очи; хотят, чтобы взглянул ты на них перед смерт-
ным часом!
- На коня, Остап! - сказал Тарас и спешил, чтобы застать еще козаков,
чтобы поглядеть еще на них и чтобы они взглянули перед смертью на своего
атамана.
Но не выехали они еще из лесу, а уж неприятельская сила окружила со
всех сторон лес, и меж деревьями везде показались всадники с саблями и
копьями. "Остап!.. Остап, не поддавайся!.." - кричал Тарас, а сам, схва-
тивши саблю наголо, начал честить первых попавшихся на все боки. А на
Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочи-
ло: с одного полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило
копьем в ребро третьего; четвертый был поотважней, уклонился головой от
пули, и попала в конскую грудь горячая пуля, - вздыбился бешеный конь,
грянулся о землю и задавил под собою всадника. "Добре, сынку!.. Добре,
Остап!.. - кричал Тарас. - Вот я следом за тобою!.." А сам все отбивался
от наступавших. Рубится и бьется Тарас, сыплет гостинцы тому и другому
на голову, а сам глядит все вперед на Остапа и видит, что уже вновь
схватилось с Остапом мало не восьмеро разом. "Остап!.. Остап, не подда-
вайся!.." Но уж одолевают Остапа; уже один накинул ему на шею аркан, уже
вяжут, уже берут Остапа. "Эх, Остап, Остап!.. - кричал Тарас, пробиваясь
к нему, рубя в капусту встречных и поперечных. - Эх, Остап, Остап!.." Но
как тяжелым камнем хватило его самого в ту же минуту. Все закружилось и
перевернулось в глазах его. На миг смешанно сверкнули пред ним головы,
копья, дым, блески огня, сучья с древесными листьями, мелькнувшие ему в
самые очи. И грохнулся он, как подрубленный дуб, на землю. И туман пок-
рыл его очи.
X
- Долго же я спал! - сказал Тарас, очнувшись, как после трудного
хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная
слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незна-
комой светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач, и, каза-
лось, прислушивался но всякому его дыханию.
"Да, - подумал про себя Товкач, - заснул бы ты, может быть, и навеки!
" Но ничего не сказал, погрозил пальцем и дал знак молчать.
- Да скажи же мне, где я теперь? - спросил опять Тарас, напрягая ум и
стараясь припомнить бывшее.
- Молчи ж! - прикрикнул сурово на него товарищ. - Чего тебе еще хо-
чется знать? Разве ты не видишь, что весь изрублен? Уж две недели как мы
с тобою скачем не переводя духу и как ты в горячке и жару несешь и горо-
дишь чепуху. Вот в первый раз заснул покойно. Молчи ж, если не хочешь
нанести сам себе беду.
Но Тарас все старался и силился собрать свои мысли и припомнить быв-
шее.
- Да ведь меня же схватили и окружили было совсем ляхи? Мне ж не было
никакой возможности выбиться из толпы?
- Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! - закричал Товкач сердито,
как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку.
- Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Наш-
лись люди, которые тебя не выдали, - ну, и будет с тебя! Нам еще немало
ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет,
твою голову оценили в две тысячи червонных.
- А Остап? - вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподняться и вдруг
вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что он теперь уже
в ляшских руках.
И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он все перевязки ран
своих, бросил их далеко прочь, хотел громко что-то сказать - и вместо
того понес чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и
связи безумные речи.
А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая без
счету жестокие уморительные слова и упреки. Наконец схватил он его за
ноги и руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его
в воловью кожу, увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчал-
ся вновь с ним в дорогу.
- Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились
над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в
воду. Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть
же степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской
земли. Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!
Там говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и привез
его, бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечить
его неутомимо травами и смачиваньями; нашел какую-то знающую жидовку,
которая месяц поила его разными снадобьями, и наконец Тарасу стало луч-
ше. Лекарства ли или своя железная сила взяла верх, только он через пол-
тора месяца стал на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы да-
вали знать, как глубоко когда-то был ранен старый козак. Однако же за-
метно стал он пасмурен и печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб
его и уже больше никогда не сходили с него. Оглянулся он теперь вокруг
себя: все новое на Сечи, все перемерли старые товарищи. Ни одного из
тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство. И те, которые
отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все
положили головы, все сгибли - кто положив на самом бою честную голову,
кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену про-
пал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на
свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то
кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный
пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли,
расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды, - и смутный стоит
хозяин дома, думая:"Лучше б и не было того пира". Напрасно старались за-
нять и развеселить Тараса; напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя
по два и по три, расславляли его козацкие подвиги. Сурово и равнодушно
глядел он на все, и на неподвижном лице его выступала неугасимая го-
ресть, и, тихо понурив голову, говорил он: "Сын мой! Остап мой!"
Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены бы-
ли в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чуба-
ми, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих ма-
гометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на
смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запач-
канных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками.
Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые
кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоя-
сывали ими запачканные свитки. Долго еще после находили в тех местах за-
порожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался де-
сятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал,
как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в морских глубинах,
но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью Днепра с двенад-
цатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не занимало Тараса.
Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его оставался не-
выстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на морской бе-
рег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: "Остап мой! Остап
мой!" Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике
кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.
И не выдержал наконец Тарас. "Что бы ни было, пойду разведать, что
он: жив ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его? Разведаю во
что бы то ни стало!" И через неделю уже очутился он в городе Умани, воо-
руженный, на коне, с копьем, саблей, дорожной баклагой у седла, походным
горшком с саламатой, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим
снарядом. Он прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которо-
го небольшие окошки едва были видны, закопченные неизвестно чем; труба
заткнута была тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча
всякого сору лежала пред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жи-
довки, в чепце с потемневшими жемчугами.
- Муж дома? - сказал Бульба, слезая с коня и привязывая повод к же-
лезному крючку, бывшему у самых дверей.
- Дома, - сказала жидовка и поспешила тот же час выйти с пшеницей в
корчике для коня и стопой пива для рыцаря.
- Где же твой жид?
- Он в другой светлице молится, - проговорила жидовка, кланяясь и по-
желав здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам стопу.
- Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду поговорю с
ним один. У меня до него дело.
Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и
корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои ру-
ки, высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское
присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не ос-
тавалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все пораспи-
валось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, вы-
ветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он,
вероятно, выветрил бы и все воеводство. Тарас вошел в светлицу. Жид мо-
