белизною равный снегам, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с
трюфелями, - словом, рассупе-деликатес такой, что просто себя, то есть,
съел бы от аппетита. Пройдет ли мимо Милютинских лавок, там из окна
выглядывает, в некотором роде, семга эдакая, вишенки - по пяти рублей
штучка, арбуз-громадище, дилижанс эдакой, высунулся из окна, и, так
сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей, - словом, на всяком
шагу соблазн такой, слюнки текут, а он слышит между тем вс° "завтра". Так
можете вообразить себе, каково его положение: тут, с одной стороны, так
сказать, семга и арбуз, а с другой-то - ему подносят все одно и то же блюдо
"завтра". Наконец сделалось бедняге, в некотором роде, невтерпеж, решился
во что бы то ни стало пролезть штурмом, понимаете. Дождался у подъезда, не
пройдет ли еще какой проситель, и там с каким-то генералом, понимаете,
проскользнул с своей деревяшкой в приемную. Вельможа, по обыкновению,
выходит: "Зачем вы? Зачем вы? А! - говорит, увидевши Копейкина, - ведь я
уже объявил вам, что вы должны ожидать решения"- "Помилуйте, ваше
высокопревосходительство, не имею, так сказать, куска хлеба..." - "Что же
делать? Я для вас ничего не могу сделать; старайтесь покамест помочь себе
сами, ищите сами средств". - "Но, ваше высокопревосходительство сами
можете, в некотором роде, судить, какие средства могу сыскать, не имея ни
руки, ни ноги". - "Но, - говорит сановник, - согласитесь: я не могу вас
содержать, в некотором роде, на свой счет; у меня много раненых, все они
имеют равное право... Вооружитесь терпением. Приедет государь, я могу вам
дать честное слово, что его монаршая милость вас не оставит". - "Но, ваше
высокопревосходительство, я не могу ждать", - говорит Копейкин, и говорит,
в некотором отношении, грубо. Вельможе, понимаете, сделалось уже досадно. В
самом деле: тут со всех сторон генералы ожидают решений, приказаний; дела,
так сказать, важные, государственные, требующие самоскорейшего исполнения,
- минута упущения может быть важна, - а тут еще привязался сбоку
неотвязчивый черт. "Извините, говорит, мне некогда... меня ждут дела важнее
ваших". Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и
выйти. А мой Копейкин, - голод-то, знаете, пришпорил его: "Как- хотите,
ваше высокопревосходительство, говорит, не сойду с места до тех пор, пока
не дадите резолюцию" Ну... можете представить: отвечать таким образом
вельможе, которому стоит только слово - так вот уж и полетел вверх тарашки,
так что и черт тебя не отыщет.. Тут если нашему брату скажет чиновник,
одним чином поменьше, подобное, так уж и грубость. Ну, а там размер-то,
размер каков: генерал-аншеф и какой-нибудь капитан Копейкин! Девяносто
рублей и нуль! Генерал, понимаете, больше ничего, как только взглянул, а
взгляд - огнестрельное оружие: души уж нет - уж она ушла в пятки. А мой
Копейкин, можете вообразить, ни с места, стоит как вкопанный. "Что же вы?"
- говорит генерал и принял его, как говорится, в лопатки. Впрочем, сказать
правду, обошелся он еще довольно милостиво: иной бы пугнул так, что дня три
вертелась бы после того улица вверх ногами, а он сказал только: "Хорошо,
говорит, если вам здесь дорого жить и вы не можете в столице покойно
ожидать решенья вашей участи, так я вас вышлю на казенный счет. Позвать
фельдъегеря! препроводить его на место жительства!" А фельдъегерь уж там,
понимаете, и стоит: трехаршинный мужичина какой-нибудь, ручища у него,
можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков, - словом, дантист
эдакой... Вот его, раба божия, схватили, сударь мой, да в тележку, с
фельдъегерем. "Ну, - Копейкин думает, - по крайней мере не нужно платить
прогонов, спасибо и за то". Вот он, сударь мой, едет на фельдъегере, да,
едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждает сам себе:
"Когда генерал говорит, чтобы я поискал сам средств помочь себе, - хорошо,
говорит, я, говорит, найду средства!" Ну, уж как только его доставили на
место и куда именно привезли, ничего этого неизвестно. Так, понимаете, и
слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь эдакую
Лету, как называют поэты. Но, позвольте, господа, вот тут-то и начинается,
можно сказать, нить, завязка романа. Итак, куда делся Копейкин, неизвестно;
но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в
рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, судырь мой
не кто другой..."
- Только позволь, Иван Андреевич, - сказал вдруг, прервавши его,
полицеймейстер, - ведь капитан Копейкин ты сам сказал, без руки и ноги, а у
Чичикова...
Здесь почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему
лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как
подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался,
что совершенно справедлива поговорка: "Русский человек задним умом крепок".
Однако ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попробовал было
вывернуться, говоря, что, впрочем, в Англии очень усовершенствована
механика, что видно по газетам, как один изобрел деревянные ноги таким
образом, что при одном прикосновении к незаметной пружинке уносили эти ноги
человека бог знает в какие места, так что после нигде и отыскать его нельзя
было.
Но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли,
что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей стороны,
тоже не ударили лицом в грязь и, наведенные остроумной догадкой
почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих в своем роде
сметливых предположений было наконец одно - странно даже и сказать: что не
есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что,
дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и
карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином.
Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется
Наполеон: "Смотри, мол, говорит, если что не так, так я на тебя сейчас
выпущу эту собаку!" - и вот теперь они, может быть, и выпустили его с
острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а
в самом деле вовсе не Чичиков.
Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем,
призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо
Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет
Наполеона. Полицеймейстер, который служил в кампанию двенадцатого года и
лично видел Наполеона, не мог тоже не сознаться, что ростом он никак не
будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать
чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок. Может быть, некоторые
читатели назовут все это невероятным; автор тоже в угоду им готов бы
назвать все это невероятным; но, как на беду, все именно произошло так, как
рассказывается, и тем еще изумительнее, что город был не в глуши, а,
напротив, недалеко от обеих столиц. Впрочем, нужно помнить, что все это
происходило вскоре после достославного изгнания французов. В это время все
наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже
неграмотный народ сделались по крайней мере на целые восемь лет заклятыми
политиками. "Московские ведомости" и "Сын отечества" зачитывались
немилосердо и доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое
употребление. Вместо вопросов: "Почем, батюшка, продали меру овса? как
воспользовались вчерашней порошей?" - говорили: "А что пишут в газетах, не
выпустили ли опять Наполеона из острова?" Купцы этого сильно опасались, ибо
совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в
остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе,
страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист
и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после
разорвет цепь и овладеет всем миром. Пророк за предсказание попал, как
следует, в острог, но тем не менее дело свое сделал и смутил совершенно
купцов. Долго еще, во время даже самых прибыточных сделок, купцы,
отправляясь в трактир запивать их чаем, поговаривали об антихристе. Многие
из чиновников и благородного дворянства тоже невольно подумывали об этом и,
зараженные мистицизмом, который, как известно, был тогда в большой моде,
видели в каждой букве, из которых было составлено слово "Наполеон",
какое-то особенное значение; многие даже открыли в нем апокалипсические
цифры. Итак, ничего нет удивительного, что чиновники невольно задумались на
этом пункте; скоро, однако же, спохватились, заметив, что воображение их
уже чересчур рысисто и что все это не то. Думали, думали, толковали,
толковали и наконец решили, что не худо бы еще расспросить хорошенько
Ноздрева. Так как он первый вынес историю о мертвых душах и был, как
говорится, в каких-то тесных отношениях с Чичиковым, стало быть, без
сомнения, знает кое-что из обстоятельств его жизни, то попробовать еще, что
скажет Ноздрев.
Странные люди эти господа чиновники, а за ними и все прочие звания:
ведь очень хорошо знали, что Ноздрев лгун, что ему нельзя верить ни в одном
слове, ни в самой безделице, а между тем именно прибегнули к нему. Поди ты
сладь с человеком! не верит в бога, а верит, что если почешется переносье,
то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все
проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на
то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит
природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: "Вот оно, вот настоящее
знание тайн сердца!" Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем,
что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками,
или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни,
которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его
болезни. Конечно, можно отчасти извинить господ чиновников действительно
затруднительным их положением. Утопающий, говорят, хватается и за маленькую
щепку, и у него нет в это время рассудка подумать, что на щепке может разве
прокатиться верхом муха, а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не
целых пять; но не приходит ему в то время соображение в голову, и он
хватается за щепку. Так и господа наши ухватились наконец и за Ноздрева.
Полицеймейстер в ту же минуту написал к нему записочку пожаловать на вечер,
и квартальный, в ботфортах, с привлекательным румянцем на щеках, побежал в
ту же минуту, придерживая шпагу, вприскочку на квартиру Ноздрева. Ноздрев
был занят важным делом; целые четыре дня уже не выходил он из комнаты, не
впускал никого и получал обед в окошко, - словом, даже исхудал и позеленел.
Дело требовало большой внимательности: оно состояло в подбирании из
нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую
можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга. Работы оставалось еще
по крайней мере на две недели; во все продолжение этого времени Порфирий
должен был чистить меделянскому щенку пуп особенной щеточкой и мыть его три
раза на день в мыле. Ноздрев был очень рассержен за то, что потревожили его
уединение; прежде всего он отправил квартального к черту, но, когда
прочитал в записке городничего, что может случиться пожива, потому что на
вечер ожидают какого-то новичка, смягчился в ту ж минуту, запер комнату
наскоро ключом, оделся как попало и отправился к ним. Показания,
свидетельства и предположения Ноздрева представили такую резкую
противоположность таковым же господ чиновников, что и последние их догадки
были сбиты с толку. Это был решительно человек, для которого не
существовало сомнений вовсе; и сколько у них заметно было шаткости и
робости в предположениях, столько у него твердости и уверенности. Он
отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков накупил
мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не видит
причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и на старается ли
