наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал из книжек,
пестро, красно, а в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь
потом, как даже, разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но
знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек. Ну что из него
выжмешь, из этого бала? Ну если бы, положим, какой-нибудь писатель вздумал
описывать всю эту сцену так, как она есть? Ну и в книге, и там была бы она
также бестолкова, как в натуре. Что она такое: нравственная ли,
безнравственная ли? просто черт знает что такое! Плюнешь, да и книгу потом
закроешь". Так отзывался неблагоприятно Чичиков о балах вообще; но,
кажется, сюда вмешалась другая причина негодованья. Главная досада была не
на бал, а на то, что случилось ему оборваться, что он вдруг показался пред
всеми бог знает в каком виде, что сыграл какую-то странную, двусмысленную
роль. Конечно, взглянувши оком благоразумного человека, он видел, что все
это вздор, что глупое слово ничего не значит, особливо теперь, когда
главное дело уже обделано как следует. Но странен человек: его огорчало
сильно нерасположенье тех самых, которых он не уважал и насчет которых
отзывался резко, понося их суетность и наряды. Это тем более было ему
досадно, что, разобравши дело ясно, он видел, как причиной этого был
отчасти сам. На себя, однако же, он не рассердился, и в том, конечно, был
прав. Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся
лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду,
например на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору
подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает
куда, к самым дверям, так что отлетит от него ручка и спинка: пусть, мол,
его знает, что такое гнев. Так и Чичиков скоро нашел ближнего, который
потащил на-плечах своих все, что только могла внушить ему досада. Ближний
этот был Ноздрев, и нечего сказать, он был так отделан со всех боков и
сторон, как разве только какой-нибудь плут староста или ямщик бывает
отделан каким-нибудь езжалым, опытным капитаном, а иногда и генералом,
который сверх многих выражений, сделавшихся классическими, прибавляет еще
много неизвестных, которых изобретение принадлежит ему собственно. Вся
родословная Ноздрева была разобрана, и многие из членов его фамилии в
восходящей линии сильно потерпели.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах,
тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его,
и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась
нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна
слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и
пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе,
может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого
класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским
забубенным народом дорогу, - в это время на другом конце города происходило
событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Именно, в отдаленных улицах и закоулках города дребезжал весьма странный
экипаж, наводивший недоумение насчет своего названия. Он не был похож ни на
тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был скорее похож на толстощекий
выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы,
носившие следы желтой краски, затворялись очень плохо по причине плохого
состояния ручек и замков, кое-как связанных веревками. Арбуз был наполнен
ситцевыми подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан
мешками с хлебами, калачами, кокурками, скородумками и кренделями из
заварного теста. Пирог-курник и пирог-рассольник выглядывали даже наверх.
Запятки были заняты лицом лакейского происхожденья, в куртке из домашней
пеструшки, с небритой бородою, подернутою легкой проседью, - лицо,
известное под именем "малого". Шум и визг от железных скобок и ржавых
винтов разбудили на другом конце города булочника, который, подняв свою
алебарду, закричал спросонья что стало мочи: "Кто идет?" - но, увидев, что
никто не шел, а слышалось только издали дребезжанье, поймал у себя на
воротнике какого-то зверя и, подошед к фонарю, казнил его тут же у себя на
ногте. После чего, отставивши алебарду, опять заснул по уставам своего
рыцарства. Лошади то и дело падали на передние коленки, потому что не были
подкованы, и притом, как видно, покойная городская мостовая была им мало
знакома. Колымага, сделавши несколько поворотов из улицы в улицу, наконец
поворотила в темный переулок мимо небольшой приходской церкви Николы на
Недотычках и остановилась пред воротами дома протопопши. Из брички вылезла
девка, с платком на голове, в телогрейке, и хватила обоими кулаками в
ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки был уже
потом стащен за ноги, ибо спал мертвецки). Собаки залаяли, и ворота,
разинувшись наконец, проглотили, хотя с большим трудом, это неуклюжее
дорожное произведение. Экипаж въехал в тесный двор, заваленный дровами,
курятниками и всякими клетухами; из экипажа вылезла барыня: эта барыня была
помещица, коллежская секретарша Коробочка. Старушка вскоре после отъезда
нашего героя в такое пришла беспокойство насчет могущего произойти со
стороны его обмана, что, не поспавши три ночи сряду, решилась ехать в
город, несмотря на то что лошади не были подкованы, и там узнать наверно,
почем ходят мертвые души и уж не промахнулась ли она, боже сохрани, продав
их, может быть, втридешева. Какое произвело следствие это прибытие,
читатель может узнать из одного разговора, который произошел между одними
двумя дамами. Разговор сей... но пусть лучше сей разговор будет в следующей
главе.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Поутру, ранее даже того времени, которое назначено в городе N. для
визитов, из дверей оранжевого деревянного дома с мезонином и голубыми
колоннами выпорхнула дама в клетчатом щегольском клоке, сопровождаемая
лакеем в шинели с несколькими воротниками и золотым галуном на круглой
лощеной шляпе. Дама вспорхнула в тот же час с необыкновенною поспешностью
по откинутым ступенькам в стоявшую у подъезда коляску. Лакей тут же
захлопнул даму дверцами, закидал ступеньками и ухватясь за ремни сзади
коляски, закричал кучеру: "Пошел!" Дама везла только что услышанную новость
и чувствовала побуждение непреодолимое скорее сообщить ее. Всякую минуту
выглядывала она из окна и видела, к несказанной досаде, что все еще
остается полдороги. Всякий дом казался ей длиннее обыкновенного; белая
каменная богадельня с узенькими окнами тянулась нестерпимо долго, так что
она наконец не вытерпела не сказать: "Проклятое строение, и конца нет!"
Кучер уже два раза получил приказание: "Поскорее, поскорее, Андрюшка! ты
сегодня несносно долго едешь!" Наконец цель была достигнута. Коляска
остановилась перед деревянным же одноэтажным домом темно-серого цвета, с
белыми барельефчиками над окнами, с высокою деревянною решеткою перед
самыми окнами и узеньким палисадником, за решеткою которого находившиеся
тоненькие деревца побелели от никогда не сходившей с них городской пыли. В
окнах мелькали горшки с цветами, попугай, качавшийся в клетке, уцепясь
носом за кольцо, и две собачонки, спавшие перед солнцем. В этом доме жила
искренняя приятельница приехавшей дамы. Автор чрезвычайно затрудняется, как
назвать ему обеих дам таким образом, чтобы опять не рассердились на него,
как серживались встарь. Назвать выдуманною фамилией опасно. Какое ни
придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего
государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно
рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно
приезжал секретно, с тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком
тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит
покушать. Назови же по чинам - боже сохрани, и того опасней. Теперь у нас
все чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге,
уже кажется им личностью: таково уж, видно, расположенье в воздухе.
Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, это уже
и личность; вдруг выскочит господин почтенной наружности и закричит: "Ведь
я тоже человек, стало быть, я тоже глуп", - словом, вмиг смекнет, в чем
дело. А потому, для избежания всего этого, будем называть даму к которой
приехала гостья, так, как она называлась почти единогласно в городе N.:
именно, дамою приятною во всех отношениях. Это название она приобрела
законным образом, ибо, точно, ничего не пожалела, чтобы сделаться любезною
в последней степени, хотя, конечна, сквозь любезность прокрадывалась ух
какая яркая прыть женского характера! и хотя подчас в каждом приятном слове
ее торчала ух какая булавка! а уж не приведи бог, что кипело в сердце
против той, которая бы пролезла как-нибудь и чем-нибудь в первые. Но все
это было облечено самою тонкою светскостью, какая только бывает в
губернском городе. Всякие движения производила она со вкусом, даже любила
стихи, даже иногда мечтательно умела держать голову, - и все согласились,
что она, точно, дама приятная во всех отношениях. Другая же дама, то есть
приехавшая, не имела такой многосторонности в характере, и потому будем
называть ее: просто приятная дама. Приезд гостьи разбудил собачонок,
сиявших на солнце: мохнатую Адель, беспрестанно путавшуюся в собственной
шерсти, и кобелька Попури на тоненьких ножках. Тот и другая с лаем понесли
кольцами хвосты свои в переднюю, где гостья освобождалась от своего клока и
очутилась в платье модного узора и цвета и в длинных хвостах на шее;
жасмины понеслись по всей комнате. Едва только во всех отношениях приятная
дама узнала о приезде просто приятной дамы, как уже вбежала в переднюю.
Дамы ухватились за руки, поцеловались и вскрикнули, как вскрикивают
институтки, встретившиеся вскоре после выпуска, когда маменьки еще не
успели объяснить им, что отец у одной беднее и ниже чином, нежели у другой.
Поцелуй совершился звонко, потому что собачонки залаяли снова, за что были
хлопнуты платком, и обе ламы отправились в гостиную, разумеется голубую, с
диваном, овальным столом и даже ширмочками, обвитыми плющом; вслед за ними
побежали, ворча, мохнатая Адель и высокий Попури на тоненьких ножках.
"Сюда, сюда, вот в этот уголочек! - говорила хозяйка, усаживая гостью в
угол дивана. - Вот так! вот так! вот вам и подушка!" Сказавши это, она
запихнула ей за спину подушку, на которой был вышит шерстью рыцарь таким
образом, как их всегда вышивают по канве: нос вышел лестницею, а губы
четвероугольником. "Как же я рада, что вы... Я слышу, кто-то подъехал, да
думаю себе, кто бы мог так рано. Параша говорит: "вице-губернаторша", а я
говорю: "ну вот, опять приехала дура надоедать", и уж хотела сказать, что
меня нет дома..."
Гостья уже хотела было приступить к делу и сообщить новость. Но
восклицание, которое издала в это время дама приятная во всех отношениях,
вдруг дало другое направление разговору.
- Какой веселенький ситец! - воскликнула во всех отношениях приятная
дама, глядя на платье просто приятной дамы.
- Да, очень веселенький. Прасковья Федоровна, однако же, находит, что
лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не коричневые были крапинки,
а голубые. Сестре ее прислали материйку: это такое очарованье, которого
просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки
узенькие-узенькие, какие только может представить воображение человеческое,
фон голубой и через полоску вс° глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и
лапки... Словом, бесподобно! Можно сказать решительно, что ничего еще не
было подобного на свете.
- Милая, это пестро.
- Ах, нет, не пестро.
- Ах, пестро!
Нужно заметить, что во всех отношениях приятная дама была отчасти
материалистка, склонна к отрицанию и сомнению и отвергала весьма многое в
