в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели. Что делали там Петрушка с
Селифаном, бог их ведает, но вышли они оттуда через час, взявшись за руки,
сохраняя совершенное молчание, оказывая друг другу большое внимание и
предостерегая взаимно от всяких углов. Рука в руку, не выпуская друг друга,
они целые четверть часа взбирались на лестницу, наконец одолели ее и
взошли. Петрушка остановился с минуту перед низенькою своею кроватью,
придумывая, как бы лечь приличнее, и лег совершенно поперек, так что ноги
его упирались в пол. Селифан лег и сам на той же кровати, поместив голову у
Петрушки на брюхе и позабыв о том, что ему следовало спать вовсе не здесь,
а, может быть, в людской, если не в конюшне близ лошадей. Оба заснули в ту
же минуту, поднявши храп неслыханной густоты, на который барин из другой
комнаты отвечал тонким носовым свистом. Скоро вслед за ними все
угомонились, и гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке
виден еще был свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой,
по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и
беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем
чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты,
и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный
каблук.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Покупки Чичикова сделались предметом разговоров. В городе пошли толки,
мнения, рассуждения о том, выгодно ли покупать на вывод крестьян. Из прений
многие отзывались совершенным познанием предмета. "Конечно, - говорили
иные, - это так, против этого и спору нет: земли в южных губерниях, точно,
хороши и плодородны; но каково будет крестьянам Чичикова без воды? реки
ведь нет никакой". - "Это бы еще ничего, что нет воды, это бы ничего,
Степан Дмитриевич, но переселение-то ненадежная вещь. Дело известное, что
мужик: на новой земле, да заняться еще хлебопашеством, да ничего у него
нет, ни избы, ни двора, - убежит, как дважды два, навострит так лыжи, что и
следа не отыщешь". - "Нет, Алексей Иванович, позвольте, позвольте, я не
согласен с тем, что вы говорите, что мужик Чичикова убежит. Русский человек
способен во всему и привыкает ко всякому климату. Пошли его хоть в
Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки,
и пошел рубить себе новую избу". - "Но, Иван Григорьевич, ты упустил из
виду важное дело: ты не спросил еще, каков мужик у Чичикова. Позабыл то,
что ведь хорошего человека не продаст помещик; я готов голову положить,
если мужик Чичикова не вор и не пьяница в последней степени, праздношатайка
и буйного поведения". - "Так, так, на это я согласен, это правда, никто не
продаст хороших людей, и мужики Чичикова пьяницы, но нужно принять во
внимание, что вот тут-то и есть мораль, тут-то и заключена мораль: они
теперь негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг могут сделаться
отличными подданными. Уж было немало таких примеров: просто в мире, да и по
истории тоже". - "Никогда, никогда, - говорил управляющий казенными
фабриками, - поверьте, никогда это не может быть. Ибо у крестьян Чичикова
будут теперь два сильные врага. Первый враг есть близость губерний
малороссийских, где, как известно, свободная продажа вина. Я вас уверяю: в
две недели они изопьются и будут стельки. Другой враг есть уже самая
привычка к бродяжнической жизни, которая необходимо приобретется
крестьянами во время переселения. Нужно разве, чтобы они вечно были перед
глазами Чичикова и чтоб он держал их в ежовых рукавицах, гонял бы их за
всякий вздор, да и не то чтобы полагаясь на другого, а чтобы сам таки
лично, где следует, дал бы и зуботычину и подзатыльника". - "Зачем же
Чичикову возиться самому и давать подзатыльники, он может найти и
управителя". - "Да, найдете управителя: все мошенники!" - "Мошенники
потому, что господа не занимаются делом". - "Это правда, - подхватили
многие. - Знай господин сам хотя сколько-нибудь толку в хозяйстве да умей
различать людей - у него будет всегда хороший управитель". Но управляющий
сказал, что меньше как за пять тысяч нельзя найти хорошего управителя. Но
председатель сказал, что можно и за три тысячи сыскать. Но управляющий
сказал: "Где же вы его сыщите? разве у себя в носу?" Но председатель
сказал: "Нет, не в носу, а в здешнем же уезде, именно: Петр Петрович
Самойлов: вот управитель, какой нужен для мужиков Чичикова!" Многие сильно
входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного
количества крестьян их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы
не произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне
Чичикова. На это полицеймейстер заметил, что бунта нечего опасаться, что в
отвращение его существует власть капитана-исправника, что капитан-исправник
хоть сам и не езди, а пошли только на место себя один картуз свой, то один
этот картуз погонит крестьян до самого места их жительства. Многие
предложили свои мнения насчет того, как искоренить буйный дух, обуревавший
крестьян Чичикова. Мнения были всякого рода: были такие, которые уже
чересчур отзывались военною жестокостью и строгостию, едва ли не излишнею;
были, однако же, и такие, которые дышали кротостию. Почтмейстер заметил,
что Чичикову предстоит священная обязанность, что он может сделаться среди
своих крестьян некоторого рода отцом, по его выражению, ввести даже
благодетельное просвещение, и при этом случае отозвался с большою похвалою
об Ланкастеровой школе взаимного обученья.
Таким образом рассуждали и говорили в городе, и многие, побуждаемые
участием, сообщили даже Чичикову лично некоторые из сих советов, предлагали
даже конвой для безопасного препровожденья крестьян до места жительства За
советы Чичиков благодарил, говоря, что при случае не преминет ими
воспользоваться, а от конвоя отказался решительно, говоря, что он
совершенно не нужен, что купленные им крестьяне отменно смирного характера,
чувствуют сами добровольное расположение к переселению и что бунта ни в
каком случае между ними быть не может.
Все эти толки и рассуждения произвели, однако ж, самые благоприятные
следствия, какие только мог ожидать Чичиков. Именно, пронесли слухи, что он
не более, не менее как миллионщик. Жители города и без того, как уже мы
видели в первой главе, душевно полюбили Чичикова, а теперь, после таких
слухов, полюбили еще душевнее. Впрочем, если сказать правду, они все были
народ добрый, живя между собою в ладу, обращались совершенно
по-приятельски, и беседы их носили печать какого-то особенного простодушия
и короткости: "Любезный друг Илья Ильич", "Послушай, брат, Антипатор
Захарьевич!", "Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич". К почтмейстеру,
которого звали Иван Андреевич, всегда прибавляли:"Шпрехен за дейч, Иван
Андрейч?" - словом, все было очень семейственно. Многие были не без
образования: председатель палаты знал наизусть "Людмилу" Жуковского,
которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие
места, особенно: "Бор заснул, долина спит", и слово "чу!" так, что в самом
деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже в это
время зажмуривал глаза. Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма
прилежно, даже по ночам, Юнговы "Ночи" и "Ключ к таинствам натуры"
Эккартсгаузена, из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они
были, это никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах
и любил, как сам выражался, уснастить речь. А уснащивал он речь множеством
разных частиц, как-то: "судырь ты мой, эдакой какой-нибудь, знаете,
понимаете, можете себе представить, относительно так сказать, некоторым
образом", и прочими, которые сыпал он мешками; уснащивал он речь тоже
довольно удачно подмаргиванием, прищуриванием одного глаза, что все
придавало весьма едкое выражение многим его сатирическим намекам. Прочие
тоже были более или менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто
"Московские ведомости", кто даже и совсем ничего не читал. Кто был то, что
называют тюрюк, то есть человек, которого нужно было подымать пинком на
что-нибудь; кто был просто байбак, лежавший, как говорится, весь век на
боку, которого даже напрасно было подымать: не встанет ни в каком случае.
Насчет благовидности уже известно, все они были люди надежные, чахоточного
между ними никого не было. Все были такого рода, которым жены в нежных
разговорах, происходящих в уединении, давали названия: кубышки,
толстунчика, пузантика, чернушки, кики, жужу и проч. Но вообще они были
народ добрый, полны гостеприимства, и человек, вкусивший с ними хлеба ли
или просидевший вечер за вистом, уже становился чем-то близким, тем более
Чичиков с своими обворожительными качествами и приемами, знавший в самом
деле великую тайну нравиться. Они так полюбили его, что он не видел
средств, как вырваться из города; только и слышал он: "Ну, недельку, еще
одну недельку поживите с нами, Павел Иванович!" - словом, он был носим, как
говорится, на руках. Но несравненно замечательнее было впечатление
(совершенный предмет изумления!), которое произвел Чичиков на дам. Чтоб это
сколько-нибудь изъяснить, следовало бы сказать многое о самих дамах, об их
обществе, описать, как говорится, живыми красками их душевные качества; но
для автора это очень трудно. С одной стороны, останавливает его
неограниченное почтение к супругам сановников, а с другой стороны... с
другой стороны - просто трудно. Дамы города N. были... нет, никаким образом
не могу: чувствуется точно робость. В дамах города N. больше всего
замечательно было то... Даже странно, совсем не подымается перо, точно
будто свинец какой-нибудь сидит в нем. Так и быть: о характерах их, видно,
нужно предоставить сказать тому, у которого поживее краски и побольше их на
палитре, а нам придется разве слова два о наружности да о том, что
поповерхностней. Дамы города N. были то, что называют презентабельны, и в
этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим. Что до
того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий
самых тонких, а особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в этом
они опередили даже дам петербургских и московских. Одевались они с большим
вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода,
сзади покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах. Визитная карточка,
будь она писана хоть на трефовой двойке или бубновом тузе, но вещь была
очень священная. Из-за нее две дамы, большие приятельницы и даже
родственницы, перессорились совершенно, именно за то, что одна из них
как-то манкировала контрвизитом. И уж как ни старались потом мужья и
родственники примирить их, но нет, оказалось, что все можно сделать на
свете, одного только нельзя: примирить двух дам, поссорившихся за
манкировку визита. Так обе дамы и остались во взаимном нерасположении, по
выражению городского света. Насчет занятия первых мест происходило тоже
множество весьма сильных сцен, внушавших мужьям иногда совершенно
рыцарские, великодушные понятия о заступничестве. Дуэли, конечно, между
ними не происходило, потому что все были гражданские чиновники, но зато
один другому старался напакостить, где было можно, что, как известно,
подчас бывает тяжелее всякой дуэли. В нравах дамы города N. были строги,
исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких
соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости. Если же между ими и
происходило какое-нибудь то, что называют другое-третье, то оно происходило
втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило;
сохранялось все достоинство, и самый муж так был приготовлен, что если и
видел другое-третье или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно
пословицею: "Кому какое дело, что кума с кумом сидела". Еще нужно сказать,
что дамы города N. отличались, подобно многим дамам петербургским,
необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не
говорили они: "я высморкалась", "я вспотела", "я плюнула", а говорили: "я
