легко колеблемые воздухом. Местами расходились зеленые чащи, озаренные
солнцем, и показывали неосвещенное между них углубление, зиявшее, как
темная пасть; оно было окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине
его: бежавшая узкая дорожка, обрушена нее перилы, пошатнувшаяся беседка,
дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыжник, густой щетиною вытыкавший
из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся
листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои
зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким образом,
солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой
густой темноте. В стороне, у самого края сада, несколько высокорослых, не
вровень другим, осин подымали огромные вороньи гнезда на трепетные свои
вершины. У иных из них отдернутые и не вполне отделенные ветви висели вниз
вместе с иссохшими листьями. Словом, все было хорошо, как не выдумать ни
природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся
вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет
окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит
грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые
проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что
создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.
Сделав один или два поворота, герой наш очутился наконец перед самым
домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плеснь уже покрыла
ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений: людских, амбаров,
погребов, видимо ветшавших, - наполняла двор; возле них направо и налево
видны были ворота в другие дворы. Все говорило, что здесь когда-то
хозяйство текло в обширном размере, и все глядело ныне пасмурно. Ничего не
заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших
откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома! Только одни главные
ворота были растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною
телегою, покрытою рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего
вымершего места; в другое время и они были заперты наглухо, ибо в железной
петле висел замок-исполин. У одного из строений Чичиков скоро заметил
какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге.
Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье
на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на
голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос
показался ему несколько сиплым для женщины. "Ой, баба! - подумал он про
себя и тут же прибавил: - Ой, нет!" - "Конечно, баба!" - наконец сказал он,
рассмотрев попристальнее. Фигура с своей стороны глядела на него тоже
пристально. Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она
обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей, начиная с хвоста и до
морды. По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что она бранила мужика
довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это, верно, ключница.
- Послушай, матушка, - сказал он, выходя из брички, - что барин?..
- Нет дома, - прервала ключница, не дожидаясь окончания вопроса, и
потом, спустя минуту, прибавила: - А что вам нужно?
- Есть дело!
- Идите в комнаты! - сказала ключница, отворотившись и показав ему
спину, запачканную мукою, с большой прорехою пониже.
Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из
погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную
светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши
эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим
беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на
время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и
рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил
паутину. Тут же стоял прислоненный боков к стене шкаф с старинным серебром,
графинчиками и китайским фарфором. На бюре, выложенном перламутною
мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие
желобки, наполненные клеем, лежало множества всякой всячины: куча
исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком
наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом,
лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка
кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом,
кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные
чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая,
которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на
Москву французов.
По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин:
длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами,
кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла,
вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и
бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная
почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы,
фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С
середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся
похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была
навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах.
Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в
таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на
перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной
лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в
комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье
старый, поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рассматривал все
странное убранство, отворилась боковая дверь и взошла та же самая ключница,
которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник,
чем ключница: ключница по крайней мере не бреет бороды, а этот, напротив
того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь подбородок с
нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою
чистят на конюшне лошадей. Чичиков, давши вопросительное выражение лицу
своему, ожидал с нетерпеньем, что хочет сказать ему ключник. Ключник тоже с
своей стороны ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец последний,
удивленный таким странным недоумением, решился спросить:
- Что ж барин? у себя, что ли?
- Здесь хозяин, - сказал ключник.
- Где же? - повторил Чичиков.
- Что, батюшка, слепы-то, что ли? - спросил ключник. - Эхва! А вить
хозяин-то я!
Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него пристально.
Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, какие нам с
читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не
видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое
же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень
далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком,
чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под
высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие
морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где
кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо
замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы
докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того
засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги;
назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла
хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого
нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак
не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного,
где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к
чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и
он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша.
Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была
тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба
зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы
загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и
сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной. Заглянул бы
кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого
дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, - ему бы показалось, уж не
попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются
расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные
запасы и где горами белеет всякое дерево - шитое, точеное, леченое и
плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны', жбаны с рыльцами и без рылец,
побратимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг,
коробья' из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего,
что идет на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна была
Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их
употребить даже на два таких имения, какие были у него, - но ему и этого
казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам
своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни
попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный
черепок, - все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил
в углу комнаты. "Вон уже рыболов пошел на охоту!" - говорили мужики, когда
видели его, идущего на добычу. И в самом деле, после него незачем было
мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом
отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца,
позабывала ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик
уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только
она попадала в кучу, тогда все кончено: он божился, что вещь его, куплена
им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с
пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и все это клал
на бюро или на окошко.
А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат
и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него
хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным
ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные
станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как
трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей
хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица
его, но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута
речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая
хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки,
обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и
целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли, или не рад был
этому гость. В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою
учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил
всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из
которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не
ел. На антресолях жила также его компатриотка, наставница двух девиц. Сам
хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, но опрятном,
локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла;
часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал
беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь
