сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?" И глаза его
невольно остановились на одной фамилии: это был известный Петр Савельев
Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке. Он опять не
утерпел, чтоб не сказать:"Эх, какой длинный, во всю строку разъехался!
Мастер ли ты был, или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало? в кабаке
ли, или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз? Пробка Степан,
плотник, трезвости примерной А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь,
что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за поясом и
сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне,
чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и
государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал в сапог, - где тебя
прибрало? Взмостился ли ты для большего прибытку под церковный купол, а
может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, оттуда, с перекладины,
шлепнулся оземь, и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей,
почесав рукою в затылке, примолвил: "Эх, Ваня, угораздило тебя!" - а сам,
подвязавшись веревкой, полез на твое место. Максим Телятников, сапожник.
Хе, сапожник! "Пьян, как сапожник", говорит пословица. Знаю, знаю тебя,
голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца,
который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не
выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не
нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом. А как кончилось твое
ученье: "А вот теперь я заведусь своим домком, - сказал ты, - да не так,
как немец, что из копейки тянется, а вдруг разбогатею" И вот, давши барину
порядочный оброк, завел ты лавчонку, набрав заказов кучу, и пошел работать.
Достал где-то втридешева гнилушки кожи и выиграл, точно, вдвое на всяком
сапоге, да через недели две перелопались твои сапоги, и выбранили тебя
подлейшим образом. И вот лавчонка твоя запустела, и ты пошел попивать да
валяться по улицам, приговаривая: "Нет, плохо на свете! Нет житья русскому
человеку, вс° немцы мешают". Это что за мужик: Елизавета Воробей. Фу ты
пропасть: баба! она как сюда затесалась? Подлец, Собакевич, и здесь надул!"
Чичиков был прав: это была, точно, баба. Как она забралась туда,
неизвестно, но так искусно была прописана, что издали можно было принять ее
за мужика, и даже имя оканчивалось на букву ъ, то есть не Елизавета, а
Елизаветъ. Однако же он это не принял в уваженье, и тут же ее вычеркнул.
"Григорий Доезжай-не-доедешь! Ты что был за человек? Извозом ли промышлял
и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной
берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу
богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и
краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои
рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа
на полатях, думал, думал, да ни с того ни с другого заворотил в кабак, а
потом прямо в прорубь, и поминай как звали. Эх, русский народец! не любит
умирать своею смертью! А вы что, мои голубчики? - продолжал он, переводя
глаза на бумажку, где были помечены беглые души Плюшкина, - вы хоть и в
живых еще, а что в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то носят вас
теперь ваши быстрые ноги? Плохо ли вам было у Плюшкина, или просто, по
своей охоте, гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите, или
пристали к другим господам и пашете землю? Еремей Карякин, Никита Волокита,
сын его Антон Волокита - эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегуны.
Попов, дворовый человек, должен быть грамотей: ножа, я чай, не взял в руки,
а проворовался благородным образом. Но вот уж тебя беспашпортного поймал
капитан-исправник. Ты стоишь бодро на очной ставке. "Чей ты?" - говорит
капитан-исправник, ввернувши тебе при сей верной оказии кое-какое крепкое
словцо. "Такого-то и такого-то помещика", - отвечаешь ты бойко. "Зачем ты
здесь?" - говорит капитан исправник. "Отпущен на оброк", - отвечаешь ты без
запинки. "Где твой паспорт?" - "У хозяина, мещанина Пименова". - "Позвать
Пименова! Ты Пименов?" - "Я Пименов". - "Давал он тебе пашпорт свой?" -
"Нет, не давал он мне никакого пашпорта". - "Что ж ты врешь?" - говорит
капитан-исправник с прибавкою кое-какого крепкого словца. "Так точно, -
отвечаешь ты бойко, - я не давал ему, потому что пришел домой поздно, а
отдал на подержание Антипу Прохорову, звонарю". - "Позвать звонаря! Давал
он тебе пашпорт?" - "Нет, не получал я от него пашпорта". - "Что ж ты опять
врешь! - говорит капитан-исправник, скрепивши речь кое-каким крепким
словцом. - Где ж твой пашпорт?" - "Он у меня был, - говоришь ты проворно, -
да, статься может, видно как-нибудь дорогой пообронил его". - "А солдатскую
шинель, - говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу
кое-какое крепкое словцо, - зачем стащил? и у священника тоже сундук с
медными деньгами?" - "Никак нет, - говоришь ты, не сдвинувшись, - в
воровском деле никогда еще не оказывался". - "А почему же шинель нашли у
тебя" - "Не могу знать: верно, кто-нибудь другой принес ее". - "Ах ты
бестия, бестия! - говорит капитан-исправник, покачивая головою и взявшись
под бока. - А набейте ему на ноги колодки да сведите в тюрьму". - "Извольте
я с удовольствием", - отвечаешь ты. И вот, вынувши из кармана табакерку, ты
потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на тебя колодки,
и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке и в какой войне бывали. И вот
ты себе живешь в тюрьме, покамест в суде производится твое дело. И пишет
суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот
суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты
переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище:
"Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть
место, да и общества больше!" Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких
местах шатаешься? Занесло ли тебя на Волгу и взлюбил ты вольную жизнь,
приставши к бурлакам?.." Тут Чичиков остановился и слегка задумался. Над
чем он задумался? Задумался ли он над участью Абакума Фырова, или задумался
так, сам собою, как задумывается всякий русский, каких бы ни был лет, чина
и состояния, когда замыслит об разгуле широкой жизни? И в самом деле, где
теперь Фыров? Гуляет шумно и весело на хлебной пристани, порядившись с
купцами. Цветы и ленты на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с
любовницами и женами, высокими, стройными, в монистах и лентах; хороводы,
песни, кипит вся площадь, а носильщики между тем при кликах, бранях и
понуканьях, нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют
горох и пшеницу в глубокие суда, валят кули с овсом и крупой, и далече
виднеют по всей площади кучи наваленных в пирамиду, как ядра, мешков, и
громадно выглядывает весь хлебный арсенал, пока не перегрузится весь в
глубокие суда-суряки и не понесется гусем вместе с весенними льдами
бесконечный флот. Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде
гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну
бесконечную, как Русь, песню.
"Эхе, хе! двенадцать часов! - сказал наконец Чичиков, взглянув на
часы. - Что ж я так закопался? Да еще пусть бы дело делал, а то ни с того
ни с другого сначала загородил околесину, а потом задумался. Экой я дурак в
самом деле!" Сказавши это, он переменил свой шотландский костюм на
европейский, стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя
одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в
гражданскую палату совершать купчую. Он спешил не потому, что боялся
опоздать, - опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и
мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему
Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было
прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он
сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до
тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль:
что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда
нужно поскорее с плеч. Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем этом и
в то же время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на
самом повороте в переулок столкнулся тоже с господином в медведях, крытых
коричневым сукном, и в теплом картузе с ушами. Господин вскрикнул, это был
Манилов. Они заключили тут же друг друга в объятия и минут пять оставались
на улице в таком положении. Поцелуи с обеих сторон так были сильны, что у
обоих весь день почти болели передние зубы. У Манилова от радости остались
только нос да губы на лице, глаза совершенно исчезли. С четверть часа
держал он обеими руками руку Чичикова и нагрел ее страшно. В оборотах самых
тонких и приятных он рассказал, как летел обнять Павла Ивановича; речь была
заключена таким комплиментом, какой разве только приличен одной девице, с
которой идут танцевать. Чичиков открыл рот, еще не зная сам, как
благодарить, как вдруг Манилов вынул из-под шубы бумагу, свернутую в
трубочку и связанную розовою ленточкой, и подал очень ловко двумя пальцами.
- Это что?
- Мужички.
- А! - Он тут же развернул ее, пробежал глазами и подивился чистоте и
красоте почерка. - Славно написано, - сказал он, - не нужно и переписывать.
Еще и каемка вокруг! кто это так искусно сделал каемку?
- Ну, уж не спрашивайте, - сказал Манилов.
- Вы?
- Жена.
- Ах боже мой! мне, право, совестно, что нанес столько затруднений.
- Для Павла Ивановича не существует затруднений.
Чичиков поклонился с признательностью. Узнавши, что он шел в палату за
совершением купчей, Манилов изъявил готовность ему сопутствовать. Приятели
взялись под руку и пошли вместе. При всяком небольшом возвышении, или
горке, или ступеньке, Манилов поддерживал Чичикова и почти приподнимал его
рукою, присовокупляя с приятной улыбкою, что он не допустит никак Павла
Ивановича зашибить свои ножки. Чичиков совестился, не зная, как
благодарить, ибо чувствовал, что несколько был тяжеленек. Во взаимных
услугах они дошли наконец до площади, где находились присутственные места:
большой трехэтажный каменный дом, весь белый, как мел, вероятно для
изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей; прочие здания на
площади не отвечали огромностию каменному дому. Это были: караульная будка,
у которой стоял солдат с ружьем, две-три извозчичьи биржи и, наконец,
длинные заборы с известными заборными надписями и рисунками, нацарапанными
углем и мелом; более не находилось ничего на сей уединенной, или, как у нас
выражаются, красивой площади. Из окон второго и третьего этажа высовывались
неподкупные головы жрецов Фемиды и в ту ж минуту прятались опять: вероятно,
в то время входил в комнату начальник. Приятели не взошли, а взбежали по
лестнице, потому что Чичиков, стараясь избегнуть поддерживанья под руки со
стороны Манилова, ускорял шаг, а Манилов тоже с своей стороны летел вперед,
стараясь не позволить Чичикову устать, и потому оба запыхались весьма
сильно, когда вступили в темный коридор. Ни в коридорах, ни в комнатах взор
их не был поражен чистотою. Тогда еще не заботились о ней, и то, что было
грязно, так и оставалось грязным, не принимая привлекательной наружности.
Фемида просто, какова есть, в неглиже и халате принимала гостей. Следовало
бы описать канцелярские комнаты, которыми проходили наши герои, но автор
питает сильную робость ко всем присутственным местам. Если и случалось ему
проходить их даже в блистательном и облагорожонном виде, с лакированными
полами и столами, он старался пробежать как можно скорее, смиренно опустив
и потупив глаза в землю, а потому совершенно не знает, как там все
благоденствует и процветает. Герои наши видели много бумаги, и черновой и
белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского
